Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

На Толстом же была какая-то фантастическая комбинация из трех видов одежды – военной, спортивной и штатской.

– Что это за костюм? – спросила я.

– Костюм для похищения женщин.

– И много вы их похитили?

– Начинаю с вас, – он взял меня под руку, – похищаю и веду в “Стрельну” завтракать. Вы, верно, натощак? Я тоже. Горячего кофейку бы, а? Хотите?

– Хочу, только очень, очень горячего, – согласилась я, чувствуя себя почти счастливой, оттого что мне с ним так вольно, так просто и легко.

“А как же Маргарита?” – шевельнулось в мыслях, но я отмахнулась».

Толстой рассказывал о фронте, рассказывал живо, в его словах рождались образы будущих героев романа. Подарил коробочку с осколками бризантного снаряда, заметив, что они приносят счастье.

Рассказ отвлек от мыслей о главном, о том, что он ведь жених – жених юной балерины. И она спросила, сказала неожиданно, когда они, собираясь выпить, подняли рюмки:

– Вас можно поздравить?

– С чем?

– Говорят, вы женитесь?

– Ах, вам уже сообщи-и-ли! – протянул он как-то пренебрежительно, словно вместо “сообщили” хотел сказать “насплетничали”. – Маргарита Кандаурова моя невеста, это верно. А поздравлять, пожалуй, преждевременно.

После этого мы долго молчали. Я слушала, как фонтанчик ронял слезы в бассейн – кап-кап-кап. Толстой дымил трубкой, задумчиво прищурясь глядел мимо меня в сторону. Потом сказал, вздохнув:

– Все это совсем не так просто, уверяю вас. Я даже не знаю, как вам объяснить это. Маргарита – не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой! И как все это уложить в форму брака, мне до сих пор неясно.

Его недоуменно расширенные глаза остановились на мне, словно ожидая ответа. Но чтобы ответить, надо было сделать над собой усилие, такая внезапная усталость и безразличие овладели мною. И было все равно, замечает ли Толстой эту перемену во мне, нет ли.

Еле слышно, как будто не ему говорила, а самой себе, я сказала:

– Одного не могу понять, почему вы здесь, а не там?»

Чего она ожидала? Быть может, заявления о том, что не все еще решено, что она, Наталья, не выходит из его сердца, а потому он здесь, потому сразу с вокзала приехал именно к ней.

Но он пояснил с убийственной простотой.

«– У Маргариты репетиции по утрам, – словно оправдываясь, объяснил он, – вечером танцует. Я к ней перед спектаклем заеду, непременно.

Это уже было просто смешно.

– С вами можно окончательно запутаться, – сказала я, – не человек вы, а сплошной ребус!

Эта аттестация ему понравилась, и мы оба повеселели.

– Я тоже “штучка с ручкой”, как и вы, – засмеялся он. (Штучка с ручкой – было мое прозвище в “обормотнике”)».

Понять Толстого Наталье Васильевне было сложно, но она и не стала стараться понять. Она была словно под гипнозом. Начались встречи, причем пока дома у Крандиевских. Причем она понимала, что он выбирает время таким образом, чтобы не лишать себя возможности быть с невестой. Он не скрывал, что весь вечер проводит на балетных спектаклях, после которых обязательно провожает невесту домой, и лишь после этого, хотя уже и поздно во времени, отправляется к Крандиевским.

Наталья Васильевна писала:

«Время шло. Визиты Толстого стали почти ежедневными. Уже ничего нельзя было ни понять, ни объяснить, да я и не пыталась это делать. Не все ли равно, думала я, каким словом определить то, что не поддается определению. И почему все отношения на свете должны упираться непременно в любовь? В дни, свободные от ночных дежурств, установился такой обычай: с двенадцати до пяти Толстой работал (он писал тогда пьесу “День битвы”), вечер проводил в Большом театре, где танцевала Кандаурова, а после спектакля, отвезя ее домой, ехал на Хлебный. Мы с сестрой уже привыкли к тому, что ночью, во втором часу, когда в доме уже все спали, раздавался звонок.

– Кто? – спрашивала Дюна через цепочку, и Толстой низким басом отвечал неизменно одно и то же:

– Ночная бабочка!

А. Н. Толстой во время Первой мировой войны

Это звучало как пароль. Дюна впускала, и, если Толстой был в хорошем настроении, то, не снимая шубы, сразу делал “беспечное” лицо, какое должно быть у бабочки, и начинал кружить по комнате, взмахивая руками, – изображал полет. А Дюна хватала игрушечный сачок моего сына и принималась ловить бабочку, стараясь колпачком из розовой марли накрыть Толстому голову. Это было смешно, мы дурачились и хохотали, как дети, зажимая себе рот, чтобы не разбудить спящих. Потом пили ночной чай у меня в комнате…»

Она приняла такую форму общения:

«Мы говорили об искусстве, о творчестве, о любви, о смерти, о России, о войне, говорили о себе и о своем прошлом… после таких бесед еще недоуменнее металось сердце, пугаясь самого себя, а скрытый магнит отношений наших вытягивал иной раз на поверхность такие настроения и чувства, которые обоим нам надлежало прятать: обиду, раздражение, досаду».

Что это было? Погоня за двумя зайцами? Нет, тут иное. Видимо, тот ангельский цветок, которым в его представлении была Маргарита, действительно цветком и оставался. Причем цветком, на который надо всю жизнь дышать, согревая его и не позволяя увянуть. С Маргаритой невозможно было вот так ночи напролет говорить на самые различные темы и ощущать духовную общность.

В воспоминаниях Натальи Васильевны показано развитие отношений шаг за шагом…

«Помню, однажды вечером, подбрасывая полено в мою печь, Толстой занозил себе палец. Я вынула занозу пинцетом, прижгла йодом. Он сказал:

– Буду теперь каждый день сажать себе занозы. Уж очень хорошо вы их вынимаете, так же легко и не больно, как делала покойная мать.

Я промолчала, ваткой, намоченной в одеколоне, вытерла пинцет, потом пальцы.

Толстой продолжал:

– В одну из наших встреч, прошлой зимой, вы как-то раз сказали, что для женщины любить – это значит прежде всего оберегать, охранять. Это вы правильно сказали.

В тот вечер состояние “стиснутых зубов” было особенно сильно во мне, и разговоры о любви были некстати.

– Охота вам вспоминать афоризмы из прошлогоднего флирта, – сказала я жестко.

– Флирта? – переспросил Толстой. – Вы называете флиртом прошлогодние наши встречи?

– А как же назвать их иначе?

– Не знаю, – сказал он, – впрочем, – он посмотрел на меня, неприязненно прищурясь, – для вас они, пожалуй, действительно были флиртом.

– А для вас?

– Ну, это уж мое дело, – оборвал он разговор и, насупясь, принялся набивать трубку.

Это было слишком. Такой несправедливости нельзя было вынести.

– Вы страус, – воскликнула я с отчаянием, – боже мой, как я устала откапывать вашу голову, зарытую в песок!

– А вы! – подхватил он. – Вы-то сами разве не страус? И притом дьявольски хитрый!

– Почему хитрый?

– Потому что оглядываетесь. Одним глазком на опасность – и опять в песок, на опасность – и опять в песок.

Он это изобразил так потешно, что нельзя было не рассмеяться. Но я тут же подумала: “Осторожно! Он, оказывается, не так слеп и разбирается во мне неплохо”».

Эти встречи были одновременно желанны и мучительны, даже, порой, невыносимы. А когда однажды Толстой явился в три часа ночи, пояснив, что после выступления на благотворительном вечере у него разболелась голова, что его одолевает бессонница, от которой спасение – она: «посижу около вас минут десять» – и пройдет, она подумала: «Значит, я еще средство от бессонницы», заявила, что есть два верных средства. Первое – читать в постели «Илиаду» Гомера (гекзаметр укачивает, как люлька). И второе – на пять минут перед сном опускать ноги в таз с холодной водой. Решила для себя: «Пора все это кончать», тем более «обещала и сыну, и мужу рождественскую елку зажечь в Петербурге, у себя дома, на Спасской улице».

Но человек предполагает, а Бог располагает. Борьба с самой собой, борьба со своими чувствами истощила. Ведь, по словам Натальи Васильевны, тоже весьма метким, «чтобы врага победить, надо не только знать его, надо его угадывать, ибо чаще всего он нападает замаскированный». И далее: «Я это говорю, припоминая свою борьбу с нарождавшимся чувством, прикрывавшим себя разнообразными масками. Чтобы убить его, я била, зажмурясь от страха, мимо, не по тому месту. Все во мне было в синяках от этих ушибов, а чувство оставалось невредимым. И неизвестно, чем бы кончилось это самоистязание, если бы помощь не пришла со стороны. Я заболела. Тяжелая форма гриппа осложнилась воспалением ушей. Был момент, когда родители мои перепугались и разговор шел об операции».

Выздоровление шло медленно. Но однажды, когда она еще не совсем поправилась, сестра вошла в комнату и, не зажигая свет, хотя были сумерки, спросила:

– Ты хочешь видеть Толстого? Он здесь, в передней.

«Толстой вошел робко, как входят к больным, словно стесняясь своего здоровья, своего благополучия, своих размеров. Он взял мою руку и долго не выпускал ее, держал бережно.

– Вам лучше? – спросил. – Мне вас плохо видно. – И, вглядываясь в мое лицо, наклонился, сказал: – Похудели, похорошели.

<…>

Разговаривать мы продолжали почему-то шепотом, и о чем разговаривали в тот вечер – не стоит писать. Не терпят иные слова прикосновения, даже пером, а бумага – равнодушна и слишком шершава для них».

А роман развивался действительно как любовный детектив, с намеренными торможениями развития сюжета. Она чувствовала «торжествующую уверенность в том, что любима», хотя «об этом еще не было сказано ни слова, но уверенность крепла… с каждым днем».

Наталья Васильевна писала:

«Мы продолжали встречаться так же часто, но теперь все было по-другому. Толстой был молчалив, задумчив, сосредоточен. Впервые, в измененном, похудевшем лице его, в глазах, подолгу на меня устремленных, я видела страдание. Мне оно было как вода жаждущему… И при виде его страданий все во мне расцветало в новой уверенности, все пело беззвучно: он любит меня! Он любит меня!»

И вот тут, когда казалось, что все разрешится со дня на день, приехал муж и сообщить об этом суждено было именно Толстому, который заглянул в гости, но узнал, что Наталья в зале Благородного собрания на одном из благотворительных концертов, и решил найти ее там. Его-то и попросила прислуга передать телеграмму.

«“Встречай завтра утром скорым”, – телеграфировал муж. Я показала телеграмму сестре, потом Толстому.

– Так, – сказал он, прочитав, и сразу замолк.

Сестра отошла в сторону, и только тогда, обратясь ко мне, он спросил тихо:

– Что же теперь будет?

– Не знаю, – ответила я, – надо возвращаться в Петербург».

Это торможение одновременно явилось и толчком для принятия решения Толстым. Телеграмма все высветила и прояснила:

– Чепуха! – воскликнул он. – Разве вы сами не понимаете, что это невозможно?

Не знаю, какие противоречивые чувства заставили меня в эту минуту вспомнить о Маргарите. Я ответила:

– Не забывайте, что вы не один, с вами остается ваша невеста.

Он посмотрел на меня пристально, испытующе, словно хотел проверить, всерьез ли я говорю это, и, убедившись, что насмешки нет, сказал:

– Сейчас уже поздно вспоминать о Маргарите, и вы это прекрасно знаете сами. – Помолчав, он добавил с горечью: – Все же я думал, что вы и умнее, и честнее в отношении меня.