Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

За двумя зайцами?

Вернувшись из Коктебеля, Толстой узнал, что Наталья Крандиевская с первых дней войны работает в лазарете при Скаковом обществе – Императорском столичном обществе охотников конского бега.

Получив задание выехать в командировку на фронт, он решил навестить ее.

Наталья Васильевна встретила радостно. Да, вот так, язык взглядов и жестов и лишь короткая встреча у одного из знакомых поэтов, а ведь что-то осталось в сердце. Она была замужем, выдали ее совсем еще юной, сразу после гимназии. Муж, преуспевающий адвокат, оказался совершенно чужим по духу.

Наталья Крандиевская вспоминала:

«Помню, я прилаживала косынку перед зеркалом, когда меня вызвали в переднюю. В дверях стоял Толстой, загорелый, похудевший, сосредоточенно-серьезный.

– Я только что приехал. К вам можно? – спросил он, сбрасывая пальто.

Мы сели на диван в моей комнате.

– Ну вот, – сказал он, – Россия сдвинулась наконец с мертвой точки. Последствия будут грандиозны. Русский народ – это стихия еще не изученная и для Европы загадочная. Играть с ней опасно, и немцы скоро убедятся в этом. А у меня две новости: первая – еду на фронт, корреспондентом от “Русских ведомостей”, вторая – разошелся с Софьей Исааковной. По-старому теперь жить нельзя, вы это понимаете?

– Понимаю.

Я не спросила о причине разрыва. Мне казалось тогда, что я знаю причину.

– А вы? – Он указал на косынку. – Сестра? Правильно. Все – войне. Второстепенное – побоку.

В тот же вечер мы долго беседовали, свободно, серьезно и просто, как два друга, проверенные годами, и было в нашем общении что-то новое, лишенное той зимней взволнованности, когда равновесие, казалось, висело на волоске. Он говорил о войне, о своих планах на будущее, о тревогах за судьбу дочери, о пьесе “Геката”, написанной только что в Коктебеле, и доверие, с которым он говорил, сразу очистило мои смятенные чувства и направило их по спокойному, глубокому руслу. Мне было хорошо с ним и чуточку грустно, сама не знаю почему.

Прощаясь, он сказал:

– Нам всем, как и России, предстоят испытания в этой войне. Но вы должны верить в победу так же твердо, как и я. Верите?

– Верю, – сказала я.

Перед отъездом на фронт он зашел еще раз, проститься; я подарила ему на дорогу складную вилочку и ножик, купленные когда-то за границей.

“Ваши вилочки бесконечно пригодились, – писал он с фронта, – ими можно есть все, даже шоколад”.

– Буду писать вам! – сказал он на прощанье».

Писем от него ждала с нетерпением. Сначала была открытка, а потом целые послания. Но ни в одном из них ни слова об их отношениях, об их будущем.

Но Наталья Васильевна ждала и надеялась. Она чувствовала, что далеко не безразлична Толстому, и осознавала, что полюбила его. Встреча перед отъездом на фронт подарила столько надежд!

Да, они целиком и полностью подходили друг другу. Даже мемуары Наталья Васильевны написаны так, как может написать только литератор, только человек, целиком и полностью находящийся во власти литературного творчества.

Надежды оказались преждевременными.

Наталья Васильевна писала:

«Существует “закон препятствий”, которым пользуются опытные романисты для того, чтобы сюжетная линия в романе не ослабла раньше времени, чтобы напряжение действия в ней нарастало. С этой целью авторы изобретают и безжалостно громоздят на пути у своих героев различные камни преткновения, закручивают всяческие узлы и петли. И в моем романе с Толстым такая петля была. Из Коктебеля возвратилась в Москву поэтесса Майя Кювилье (впоследствии жена Ромена Роллана. – Н.Ш.). Она пришла ко мне почитать новые стихи, которые писала на французском языке, а главное – посплетничать о коктебельском лете на даче у Волошина. Мы рассматривали любительские снимки, где отыскивали общих знакомых.

– А это – Алихан с Маргаритой на пляже, узнаете? – сказала Майя, протягивая мне карточку (Алиханом в “обормотнике” называли Толстого).

– Вы знаете, – продолжала она, – я одна из первых обо всем догадалась, и когда Маргарита призналась мне, это не было для меня неожиданным.

– Что неожиданно? – спросила я.

– Как? Вы ничего не знаете? – воскликнула Майя. – А я думала, Алихан сказал вам. Он сделал предложение Маргарите Кандауровой перед самым отъездом из Коктебеля. Вернулись в Москву женихом и невестой.

– В первый раз об этом слышу.

Удар по сердцу был неожиданной, почти физической силы. У меня перехватило дыхание резко и больно, но я сдержала его и, стараясь не выдать своего волнения, продолжала рассматривать коктебельские фотографии, на которых полуголые “обормоты” группировались в живописных позах. Волнение мешало мне разглядеть среди них тоненькую фигурку невесты Толстого. Но я помнила ее хорошо еще по зимнему маскараду на Новинском бульваре, когда она с большим мячом в руках прыгала на пуантах, изображая заводную куклу. Красива? Нет, скорее миловидна. Полудетское, еще не оформленное личико с капризно выпяченной нижней губкой. Красивы были только глаза, большие, синие. Про Кандаурову уже писали в газетах, называли ее одаренной, старательной танцовщицей, несомненно – солисткой в будущем.

С трудом я перевела дыхание. Так вот как разгадались все головоломные загадки прошлой зимы! Что было? В сущности говоря, ничего не было. Несколько незначительных фраз, обычных при флирте, и только. Вольно же было принимать их всерьез! О, как стыдно, как по-телячьи глупо, беспричинно распрыгалось сердце и как больно шлепнулось! Так ему и надо.

<…>

Самое трудное предстояло впереди. Исправить постыдную ошибку, одернуть сердце, взять его в узду. Главное, чтобы сам Толстой ничего не знал и никогда бы не узнал. Для этого надо: по приезде спокойно встретить, поздравить, упрекнуть за скрытность, сохранить простоту приятельского тона. “Но почему же, почему же все-таки, – спрашивала я себя, – сам он не сказал мне о Маргарите ни слова? Ведь мы беседовали так откровенно в последний раз”. (Вспоминать об этой беседе было сейчас слишком мучительно, я даже зажмурилась, чтобы не вспоминать.)».

Ну что ж… Так ведь Толстой ничего и не обещал. Это она, поэтическая душа, сама себе придумала что-то несбыточное.

Мечты, мечты… Она еще мечтала найти любовь, мечтала встретить того единственного, с которым можно связать свою жизнь. Она писала…

Меж черных пик девяткой красной,
Упавшей дерзко с высоты,
Как запоздало, как напрасно
Моей судьбе предсказан ты!
На краткий миг, на миг единый
Скрестили карты два пути.
И путь наш длинный, длинный, длинный,
И жизнь торопит нас идти.
Чуть запылав, остынут угли,
И стороной пройдет гроза…
Зачем же веще, как хоругви,
Четыре падают туза?

Вот, казалось, и все. Тяжелые дежурства в лазарете помогали справиться с переживаниями. Когда рядом столько горя, столько страданий… Именно рядом. В городе, в городском обществе, это так не ощущается. А вот в лазарете… События развивались, действительно, как в романе.

Наталья Васильевна рассказала об особенно трудном дежурстве. Рассказала проникновенно, с болью…

«Эта ночь в лазарете была особенно трудной и беспокойной. Накануне привезли тяжело раненных и многих уложили на койки не для того, чтобы лечить, а для того, чтобы дожидаться смертного часа. Список таких безнадежных я нашла на столе в дежурной комнате. Две фамилии из этого списка были уже вычеркнуты карандашом…»

Сознание того, что перед ней раненые, которые еще живы, которые нуждаются в помощи и помощь эта, в виде облегчения страданий, им оказывается, было особенно тяжело.

«Что могла сделать я, ночная сестра, для облегчения этих мук? – вспоминала Наталья Васильевна. – Дать попить, перевернуть на другой бок, поправить подушку или пузырь со льдом, просто присесть рядом, взять горячую руку в прохладные ладони, подержать ее молча? Все эти жесты милосердия были так незначительны, так ничтожны…»

Медицинские сестры в палате с ранеными

Домой утром вернулась совсем без сил. А дома ожидало письмо с фронта… От него, от Алексея Толстого. Но не от ее Толстого, которого она была уже готова так называть, а от жениха юной балерины. И все же она вскрыла конверт. А там обычные строки…

«“…сижу на маленькой станции, дожидаюсь киевского поезда; четыре дня мы скакали в телеге по лесам и болотам, по краю, только что опустошенному австрийцами. Мы кочевали в разрушенных городах, в сожженных деревнях, среди голых полей, уставленных маленькими, только что связанными крестами. В лесах до сих пор ловят одичавших австрийцев. Повсюду разбитые артиллерийские парки, опрокинутые повозки. Вез вам осколки от бризантных снарядов, но ямщик уложил их на дно телеги, и они провалились, должно быть. Привезу в другой раз. Вилочки были бы полезны, если бы мы доставали еду, но мы питались странно думать, чем. Впечатление громадно. Целую вашу руку, горячий привет вашим. А. Т.”.

Долго я стояла посреди комнаты с этим письмом в руках. “Спокойно, спокойно. Ничего не случилось, – убеждала я себя, складывая вчетверо хрустящий листок бумаги, – письмо как письмо, простое, приятельское, с перечнем дорожных впечатлений. “Вез вам осколки бризантных снарядов”… Ну, что ж! Обычная любезность, быть может просто благодарность за складную вилочку. Не надо ничего преувеличивать. Я вздохнула, не перечитав сунула письмо обратно в конверт и присоединила его к двум открыткам у себя в столе, полученным раньше».

А Толстой собирал материалы для корреспонденций, готовил очерки, был свидетелем постоянных, ежедневных подвигов русских солдат и офицеров, которые даже не подозревали, что давно уже проданы царским правительством, готовившим крушение империи – свержение царя, превращение России в сырьевой придаток Запада. Заговор зрел, но для того, чтобы его осуществить, предатели всех уровней старались помешать победам русской армии и обеспечить успехи армиям противника.

До такого уровня понимания происходящего в ту пору доходили далеко не все, не доходил до этого и Толстой, но сама война представала перед ним во всем своем и величии, как действо по защите Отечества, и во всех ужасах, поскольку несла страдания каждый день и каждый час.

Он часто писал Наталье Крандиевской, но письма не были ласковыми и нежными, вероятно, потому что вокруг было столько грубого и жестокого. Но он помнил о ней, и трудно сказать, что думал в ту свою командировку о будущем их отношений.

И снова все произошло нежданно-негаданно. Наталья Васильевна рассказала о новой, действительно неожиданной для нее встрече:

«Утром, после одного из ночных дежурств, швейцар позвал меня на лестницу:

– Вас спрашивают.

– Кто?

– Не то военный, не то нет.

Я вышла в вестибюль. Между вешалками стоял Толстой.

– Я только что с поезда, – сказал он.

Поцеловал руку. Я подумала: “Странно! Почему же ко мне, а не к ней?” – спросила:

– Как вы разыскали меня?

– Очень просто. С вокзала на Кривоарбатский, оставил вещи и к вам на Хлебный. А с Хлебного – сюда.

– Подождите минутку, я сейчас буду свободна.

Я сдала дежурство дневной сестре, и мы вышли вместе. Утро было пасмурное и по-осеннему прохладное. То ли от бессонной ночи, то ли от волнения неожиданной встречи меня чуть-чуть знобило в легком пальто.