Один человек и один город

* * *

Конечно, её зашатало. При выходе под яркие солнечные лучи.

— Может, предложишь даме руку?

— Локтя хватит?

Ладошка оказалась узкой и невесомой, зато горячей.

— Тебя лихорадит?

— Это пройдет.

Надеюсь. Не хватало ещё и мне подхватить заразу. Будем тогда лежать с Хэнком рядышком. Только заботиться о нас будет некому.

— А зачем тебе к собору?

— Не к собору, а в собор.

— Молиться?

Когда ничего другого не останется, может, и поболтаю с Господом. Хотя, смысла нет: Он и так все видит. Если находит время присмотреться.

— Хочу поговорить с падре.

— В церковном приюте твоему другу не станет лучше, — авторитетно заявила девица. — И там ему не дадут «кровь Жожо».

— Почему? Она же помогает, как ты говоришь.

— Потому и не дадут. Не богоугодное зелье.

— Ещё скажи, колдовское!

Она повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Твердо. Решительно. Вот теперь — с настоящим вызовом.

— Те, кто не верит в чары, не получат от них пользы. Помни это.

Да, эффект плацебо ещё никто не отменял. Согласен. Но у всего и всегда находится вполне понятное объяснение, а потому незачем приплетать к месту и не к месту всякую сверхъестественную чушь.

— Зачем мне верить? Не я же болен.

— Ты должен верить. За вас двоих. Потому что сейчас твой друг находится за границами этого мира. И если хоть на миг усомнишься…

Зловещий тон усилился до предела, чтобы оборваться, обозначив паузу. Очень похожую на театральную. Ладно, подыграем. Не будем портить чужое представление.

— Не усомнюсь.

— Хорошо.

Меня похвалили? Вряд ли. Скорее, похлопали по голове, как собаку, выучившую очередную команду.

Странная она, эта девица. Почему-то кажется, что её общество куда опаснее, чем шанс встретить пресловутых «гиен» или прочую местную шушеру. А впрочем, не обманула: несколько парней разбитного вида, встретившихся нам на пути, не сделали попытки приблизиться. Зато каждый из них, без исключения, изобразил один и тот же непонятный жест. С вариациями, конечно, на свой лад, но легко узнаваемый.

Ладонь, сжавшаяся в кулак. Ноготь большого пальца, прикоснувшийся к губам. Они все делали так, люди с недобрыми лицами, провожая нас взглядами. И все-таки не двигались с места, а значит, бесстрастная уверенность моей спутницы имела под собой основание. Весьма веское.

Последние годы я видел площадь перед собором только в дни торжественных месс, заполненную народом, и успел забыть, что она похожа на чашу огромного бассейна. Не такая ослепительно белая, как высокие стены храма, скорее цвета слоновой кости. Зато искристая. Сверкающая под лучами солнца. Сущая ерунда, всего лишь крупинки кварца в каменных плитах, но кажется, будто шествуешь по осиянным небесам к вышнему престолу…

Свет оборвался за порогом. Как всегда.

— Дитя моё, что тебя привело?

Поцелуй в лоб. Теплое объятие крепких ладоней.

— Неужели снова случились…

Падре Мигель осекся, словно только сейчас заметил моё присутствие. И посмотрел вопросительно. Но не на меня. На девушку.

— Тебе есть, что мне рассказать?

Она кивнула. Не слишком охотно и все же послушно.

— Пойдем. Вы нас извините?

Я тоже кивнул. Правда, без особого послушания. Все равно ничего другого не оставалось.

Внутри было пусто и тихо. Красота убранства доступна обзору от начала и до конца лишь в такие часы. Без людей. Величественная. Отрешенная. Совершенная. На её фоне кто угодно показался бы преступлением против идеала. Даже…

Я редко видел, чтобы она молилась. Да, присутствовала, шевелила губами, склоняла голову, но больше играла, чем жила разговорами с Господом. А женщина, которая сейчас сидела на скамье прямо напротив алтаря, явно была погружена во что-то, недоступное никому, кроме двух искренних собеседников.

Непрозрачная шаль, стекающая по плечам. Простое платье, безо всяких узоров и украшений. Руки, сложенные перед грудью, ладонями принимающие неразборчивый шепот. Нитка четок, свисающая вниз. Старая-старая, но вряд ли имеющая художественную ценность. Принадлежащая вовсе не сеньоре Элене-Луизе Линкольн, а её личной служанке по имени Консуэла.

Приглядывающая за Генри мулатка была очень набожной особой, в отличие от своей хозяйки. Конечно, она поделилась бы своим молельным инструментом, хоть по просьбе, хоть по приказу, но зачем маме вдруг вообще понадобилось…

Совесть проснулась? Хорошо бы. Вот только не поверю, пока сам не узнаю.

Я не старался ступать бесшумно. Скорее наоборот, намеренно обозначал шаги. Только напрасно: на меня не то, что не обернулись, даже не подняли голову, и это выглядело странным. Элена-Луиза всегда была начеку, если можно так выразиться. Внимательно наблюдала за малейшими событиями, происходящими вокруг. Наверное, тщательно воплощала в свою жизнь истину: «Кто владеет информацией, то владеет миром». Но сейчас женщина, к которой я приближался с каждой секундой, казалась…

Ну да. Беззащитной. А ещё беспомощной. То есть, человеком, один только чей вид отчаянно кричит: «Прошу, не причиняй большей боли!» Но мне тоже вдруг стало очень больно, и поэтому я сказал, останавливаясь над мамой:

— Прости её, Господи, ибо она согрешила.

Хрупкие пальцы стиснули бусины четок так, что раздался треск, и белокурая голова наконец-то поднялась. Медленно-медленно. Не угрожающе, как бывало раньше. Робко. А глаза взглянули…

С надеждой.

Она никогда не смотрела на меня с этим чувством. Ни разу. В прозрачной синеве могло найтись всякое, от усталости до злобы, но только не что-то настолько светлое. Почти обжигающее.

— Вы знаете?

Первые слова прозвучали едва слышно. Прошуршали сквозняком, который тут же начал превращаться в ураган.

— Вы что-то знаете?!

Она не поднялась со скамьи. Так и глядела снизу вверх.

— Вы скажете мне? Скажите, умоляю вас!

Я помнил эту женщину всю свою жизнь, а теперь не мог узнать.

Распахнутая настежь. Душой и телом. Она не просто где-то вдруг растеряла всю свою защиту, так бережно и настойчиво создаваемую день за днем: она не хотела больше ни от кого защищаться. Не нуждалась в замках и оградах.

— Скажите! Если вы знаете хоть что-нибудь… Вы же не промолчите?

Рухнула на колени. Наверняка, больно ударилась, но словно не заметила падения. И ухватилась за меня. За мою одежду.

— Скажите, умоляю!

Это не было притворством. Не могло быть. Даже если мама все просчитала и велела обеспечить отсутствие свидетелей неподобающего поведения первой дамы Санта-Озы, она никогда и ни за что не стала бы так… Унижаться?

Нет. Женщина, с мольбой и надеждой глядящая на меня, не унижалась. Она вообще не задумывалась о том, что делает и как все это выглядит. Она следовала зову сердца. Вот только звала не меня.

— Прошу вас…

Дорожки слез на щеках. Настоящие. Должно быть, соленые. Захотелось протянуть руку, прикоснуться, провести по ручейкам тыльной стороной ладони, смахивая капли прочь.

Она никогда не плакала в чьем-то присутствии. Следила, чтобы никто не увидел её слезы. Я мог только догадываться. По приглушенным дверью всхлипыванием, по насквозь мокрым платкам. И чтобы сейчас, здесь, прямо передо мной…

— Прошу…

Пальцы разжались. Я дернулся вперед, пытаясь подхватить маму, но не успел: падре Мигель оказался проворнее.

— Успокойтесь, сеньора. Вам нужно успокоиться, как можно скорее. Никто не должен видеть вас в таком…

— Этот человек, он знает, что случилось!

Пожалуй, знаю. Только, к сожалению, не понимаю, что именно и как произошло.

— Он знает! Он может сказать!

— Дочь моя, тише, тише… Все хорошо… Конечно, он скажет, но сначала вам следует успокоиться. Вот, — рука падре нашарила и вытащила на свет божий пузырек с какой-то жидкостью. — Отпейте немного, это поможет.

Хотела она или нет, Мигель был сильнее. И настойчивее, потому маме пришлось уступить и проглотить несколько капель. Не больше, чем я дал той девице. Результат, правда, оказался совершенно другим: Элена-Луиза глубоко вздохнула и мирно обмякла на руках падре.

— Вам лучше уйти, молодой человек.

Молельная скамья — не самое подходящее место для отдыха, даже с подложенными под голову коленями священника, но можно было быть уверенным: супруге сенатора сейчас ничего не угрожает. Вся угроза направлена в другую мишень. На меня.

— Что с ней?

— Сеньора Линкольн переволновалась. По вашей вине, как я понимаю. Что вы ей сказали?

— Ничего особенного. А что она хотела от меня услышать? Так отчаянно просить… Что-то важное?

Мигель скорбно провел ладонью по светлым локонам, выбившимся из-под шали.

— В душе этой женщины нет покоя.

— Почему?

Он поднял взгляд, но не на меня. На распятие.

— Если бы я мог понять, то смог бы и помочь… Но ваше любопытство неуместно. Я уже просил: уйдите. Если что-то в вашем облике расстроило сеньору, ей лучше проснуться без вас поблизости.

В моем облике? Это вряд ли. Глаза мамы смотрели не на сына. На кого-то чужого. И что хуже всего, этому «чужому» отдавалось во сто крат больше чувств, чем когда-то собственному ребенку.

Смешно, но сегодня мы оба не узнали друг друга. Она — потому что забыла. Я — потому что помнил. Помнил совсем другого человека.

— Если вы хотели поговорить со мной или с богом, пожалуйста, ради этой женщины… Придите позже. Я выслушаю вас, если пожелаете, в любое время. Только не сейчас.

— Хорошо. Я уйду.

— Благодарю вас, вы добрый человек!

А Хэнк всегда говорил иначе. И наверное, мне следовало бы сейчас оказаться именно злым, чтобы взять падре за грудки, вывалить перед ним всю историю, с самого начала, а потом или требовать с кулаками, или самому бухнуться на колени и просить, просить, просить… Так же безуспешно, как мама?

— В любое время, когда пожелаете. И если назовете мне свое имя, я помолюсь за вас сегодня же.

Я подозревал, что он меня тоже не узнал. Ощущал неосознанно. Видел по его взгляду. Но если бы не услышал последнее предложение, мог, по крайней мере, продолжать надеяться. На чудо, которого не случилось.

— Как-нибудь в другой раз, падре.

— Простите, что запамятовал. Годы берут свое.

Запамятовал. Забыл, то есть. Да так прочно, что…

Гулкая тишина нефа ударила по ушам и взорвалась где-то внутри черепа хриплым карканьем в ночи. «Тебя забудут все и навсегда. Те, кто видел тебя, и те, кто только слышал твоё имя». Она ведь говорила именно это, странная девчонка в саду «Каса Конференсиа». Словно пророчила. Или…

Нет. Бред. Ерунда. Проклятий не бывает в природе. Вся эта придуманная чепуха действует только на тех, кто в неё верит. Вот как замухрышка с этим… Жожо. Пусть верит, её право. Но не моя же обязанность?

«Забудут!»

Она могла что-то знать о готовящемся покушении, если не сама его исполняла. Могла знать, что всю информацию о моем существовании сотрут из баз данных. Но живая человеческая память… Как?!

Психотропные средства? Чудодейственные таблетки, вычеркивающие из жизни целые годы? О таком сплетничают. И даже находят подтверждения своим теориям, когда обнаруживается очередной потерявшийся во времени и пространстве бедняга. Есть только одна небольшая проблемка. После подобного химического вмешательства в работу мозга, если оно, конечно, состоялось на самом деле, человек обычно если уж не помнит, то не помнит все. Вообще все: лица, голоса, имена, названия. Но падре явно в курсе, что за женщина лежит у него на коленях. И отговорка насчет возраста ничего не стоит, ведь между нашими встречами, прошлой и нынешней, прошел не век, а всего ничего.