Один человек и один город

Изумрудные рощи, дающие спасительную тень и легко ловящие в плен свежий ветер с отрогов гор. Змейки дорог, не проседающих и не стекающих со склонов даже в месяцы долгих дождей. Тишина и спокойствие. Кристально чистый, свободный от гнусных ароматов человеческого присутствия воздух. Рай земной. И на самой кромке рая — статуя. Парная той, с другой стороны континента. Только здешняя дева Мария не простирает руки над подданными Господа, а скрещивает на груди, обещая защиту души каждого из них перед строгим судом своего сына.

— Молчание — знак согласия.

— Согласия с чем?

— С правдой. — Хэнк взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — А она состоит в том, что младший брат — лишь ещё один камешек на чаше весов, которая была внизу с самого начала.

Хорошее утешение, да? Отвратительное, как на мой вкус.

— Ты тоже веришь сплетням?

— Я верю тебе.

— А я рассказывал?

— Ни разу.

— Тогда как можно верить?

Ладонь Хэнка легла на грудь. Туда, где билось его сердце.

— Вера не нуждается в знании. Неужели ты этого не чувствуешь?

И пытаться не буду. Я верил. А что толку?

— Не будем продолжать, ладно?

Он немного помолчал, глядя куда-то в сторону. В пространство за моим правым плечом. А потом сменил тему:

— Ты совсем замкнулся в себе. Перестал бывать на людях. Это неправильно.

— А ты не думал, что «люди», в свою очередь, тоже не горят желанием меня видеть? Это раньше мне не было прохода от желающих заручиться хоть какими-нибудь отношениями. А что теперь? Я им больше не нужен. Как не нужен и собственной матери. Они ведь не слепцы и не дураки: давно поняли, кто сколько монет стоит.

— Снова придумываешь?

Если бы! Даже девчонки с курса стали сторониться, хотя, было время… Подбивали клинья, так скажем. Но я всегда был слишком разборчивым. А ведь стоило проявить чуточку беспечности, и одна из них не смогла бы отказать мне в своем обществе. Даже теперь. Поджимала бы губы, злилась, мысленно проклинала, зато была бы рядом. Создавая успокоительную иллюзию благополучия.

— Вспомни, за последний год меня часто звали куда-нибудь?

— Если бы ты хоть раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, то понял бы, почему не получал приглашений.

— А что со мной не так?

— Вселенская скорбь на лице, вот что. Как будто тщательно готовишься к похоронам.

Наверное, он прав. Но трудновато играть в радость и счастье, когда…

— Жизнь не заканчивается, Фрэнк. С совершеннолетия все только начинается.

— Тебе легко говорить!

Он не обиделся. И потому, что не умеет, и потому, что на дурака обижаться — себя не уважать, как говорят люди. Да, я знаю, что веду себя глупо. Но все-таки никак не могу думать и чувствовать иначе. Даже в стенах храма.

— Пора идти обратно. А то спустимся, когда все уже разойдутся.

Это верно. Ждать такси на солнцепеке — не самое приятное занятие. А если не успею к торжественному отъезду лимузина, придется добираться домой самостоятельно: мама ни одной лишней минуты не проведет в Нижнем городе без особой надобности.

— И помните, больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!

Последние слова проповеди долетели до нас как раз к окончанию лестницы. Хэнк тут же ускорил шаги, почти полетел, торопясь к своим многочисленным сестрам. Не прощаясь. Наверное, думал, что я последую его примеру добропорядочного сына.

Была б моя воля, до вечера сидел бы на галерее. Но пока остается хоть призрачная надежда, стоит смирить гордыню, а с ней и прочее, что клокочет в груди. И видимо, делает это так громко, что слышно всем вокруг. Отцу Мигелю, к примеру.

— Ты слушал проповедь, сын мой?

Он стоял у выхода с лестницы, прямо за дверцей. Усталый, но воодушевленный.

— А надо было?

— Дерзость хороша во всем, кроме общения с Господом.

— Мы вполне довольны друг другом.

Глаза падре, преисполненные сочувствием и состраданием, задержавшимися с мессы, печально сощурились.

— Я бы попросил тебя не богохульствовать, но похоже, Он и впрямь не против. И все же, не забывай: у всякого терпения есть предел.

— У божьего тоже?

— Господь велик в своей милости и всепрощающ. Он смотрит на всех нас, выделяя каждого. А вот мы чаще желаем видеть только самих себя… Вокруг тебя много людей, Франсуа. Разных людей. Есть хорошие, есть плохие, и порой их невозможно отличить друг от друга. Остерегись делать неправильный выбор, вот и все, о чем я тебя прошу.

И он туда же! Мамочка постаралась, не иначе. Представляю, чего она наговорила священнику, и конечно же, исключительно для моего блага…

— Не хочешь обсудить это?

Многозначительный кивок в сторону исповедальни. Кивок, от которого меня чуть не передернуло.

Я так и не побывал там. Ни разу. Однажды залез только, чтобы посмотреть, как резной шкаф выглядит изнутри. Но и тогда, получив сквозь плетеное окошко ласковое предложение поговорить, отказался наотрез.

— Я уже обсудил. С Ним.

— Не нужно пренебрегать человеческим участием, сын мой. Господь прощает, но понять может только человек.

Спасибо, у меня без вас есть такой на примете. Человек. Друг. И с ним я тоже уже побеседовал.

— Вы очень заботливы, падре.

— Я все-таки надеюсь на разговор, Франсуа. Он не будет лишним. — Мозолистая ладонь взъерошила мои волосы. — А пока ступай. С богом.