Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Когда я плохо себя чувствую, все становится на вкус как эта комната, как металл и холод, и темнота, и одиночество, и с меня слетает всякий сон, и будто рука опускается на затылок. Я жду… Кого, не знаю. Чего? Не знаю. Но я сижу тише воды ниже травы, надеясь, что снова услышу звук уходящего поезда.

Бабушка пыталась как-то компенсировать все это. Каждый год она с нуля вручную делала для нас шоколадные пасхальные яйца. И я знаю, что она тайком откладывала на них деньги. Я ненавидела их – почему и насколько, даже не объяснить. Впрочем, после мы должны были поцеловать дедушку на прощание. Это было ужасно. Он разводил ноги, чтобы мы встали поближе к нему, и засовывал язык нам в глотку.

Так странно, когда ты еще ребенок, но первое твое ощущение от столкновения со смертью – восторг и облегчение. И пустота.

Играя серийную убийцу в «Основном инстинкте», я черпала вдохновение из этой ярости. Было очень страшно заглядывать в ту тень, что пряталась внутри меня, выпускать ее наружу, чтобы весь мир увидел ее на экране. Позволить людям решить, что я «такая». Более того, позволить самой себе понять, что внутри меня есть или была подобная темнота. Можно сказать, что это стало и навсегда останется самым освобождающим моим поступком. Я вся вложилась в эту роль и отпустила на свободу своего темного ангела. Осознав, что я была настолько зла, что с радостью заколола бы Кларенса, я испытала колоссальное облегчение.

Это позволило мне понять, что на самом деле я не из тех, кто готов заколоть другого человека. Проработка этой ярости – великолепное решение, и, думаю, то, что я позволила другим ощутить этот выброс, оказало своего рода терапевтический эффект на зрителя. Я знаю, что его почувствовала не только я.

В день, когда «Основной инстинкт» вышел на экраны, я наняла лимузин. Мы с Мими начали с Гарлема[118] и пошли по кинотеатрам всего Нью-Йорка – из одного конца города в другой, в первые же часы после полуночи. Мы купили по котелку и спрятали под них волосы, а еще мы обе были в очках. В каждый кинотеатр мы заходили минут на двадцать.

Больше всего мне понравилось в Гарлеме. Люди в зале кричали и визжали. Аплодировали моей героине. Мы так повеселились, наблюдая за реакцией зрителей. Мы останавливались в Верхнем Ист-Сайде[119] и в Верхнем Вест-Сайде[120], в Адской кухне[121] – и так до самой Бауэри[122]. Мы забегали в кинотеатры прямо во время сеанса (каждый раз попадая на разный момент), а потом уносили ноги, будто воришки. А зрители неистовствовали, они были в восторге от фильма! Это был один из лучших моментов в моей жизни.

На следующее утро, как раз когда мы завтракали (завтрак был шикарный, праздничный), появились жуткие отзывы.

Кто такой критик? Это человек, который бесплатно смотрит фильм, а потом говорит тебе, что думает.

Кто такой зритель? Это человек, который говорит, что фильм заставил его почувствовать.

Вы хоть представляете, сколько человек посмотрели «Основной инстинкт» за последние двадцать с лишним лет? Подумайте об этом. Люди, ведь дело не только в том, чтобы мельком заглянуть мне под юбку. Проснитесь. Женщины грудью встали на защиту этого фильма, мужчины стали одержимы женщиной, которая заставила всех на мгновение застыть. Эта героиня стала их любимицей. Но теперь, только теперь я хожу на разные мероприятия и вижу, что этот фильм начинают в определенной степени уважать. А ведь он такой крутой! Когда в 1993 году я пошла на церемонию вручения премии «Золотой глобус» в качестве номинантки и мое имя прозвучало среди избранных финалистов, все рассмеялись. Ну, может, не все, но смеявшихся в зале было достаточно, чтобы указать мне, где мое место.

Больше всего мне понравилось в Гарлеме. Люди в зале кричали и визжали. Аплодировали моей героине. Мы так повеселились, наблюдая за реакцией зрителей.

Думаю, не я одна пыталась осмыслить весь накопившийся у женщин гнев. Меня несколько пугает, что я столько лет контролировала эту ярость, – думаю, все дело в том, что я была вынуждена сдерживать ее так долго, скрывать ее, как будто мне было чего стыдиться. Так в мое время проявлялось насилие. Все было отягощено угрозой. Не только для меня, но и для тех, кого я любила или должна была любить, или что еще там, черт возьми, происходило.

И вот мы с сестрой стали задумываться о том, чтобы открыто рассказать людям о том, что произошло с нами и с нашим дедом, но мы знали, что из этого попросту раздуют сенсацию. Вроде того случая, когда во время очень милого воскресного телешоу меня спросили, случалось ли мне сталкиваться с ситуациями вроде #MeToo[123] в Голливуде. Мне-то? Уверена, они спрашивали, руководствуясь беспокойством или искренним желанием помочь, а не из желания раздуть сенсацию, но я на всякий случай ничего не сказала. Вместо этого я рассмеялась, и видео мгновенно стало вирусным. Очевидно, смеялась не я одна.

Как мы теперь узнаем, насилие бывает самым разным, и реагируем мы на него тоже по-разному. Сменится поколение, но мы по-прежнему будем учиться говорить об этом и справляться с насилием, не обращаясь к нему во время разговоров друг с другом, потому что проявление интереса все равно будет связано с жаждой сенсации, а беспокойство – с жестокостью.

Со стороны мои домочадцы представляли собой воплощение нормальной англо-саксонской протестантской семьи. Иногда мы ходили в Объединенную церковь Христа «Эммануил», где почти ничего не происходило. Разве что иногда мы прятались в шкафу и просто стояли в тишине с каким-нибудь мальчиком, что само по себе было очень волнительно в церкви. Песнопения были монотонными. Священнослужитель был, наверное, самым белокожим парнем на свете, которого моя мама считала еще и самым очаровательным.

Все это подталкивает меня к воспоминанию о том случае, когда я убедила ее попробовать травку.

Мама всегда была любознательной. Она решила, что, раз все ее дети курят, она должна понять, что это вообще такое – как выглядит, чем пахнет и как скрутить косячок. Полный комплект. Так что мы с Келли (может, с нами еще был мой старший брат Майк) сели с мамой за кухонный стол и всему ее научили. Только маму начало припекать, как возле дороги, ведущей к нашему дому, остановилась машина. Мама запаниковала, швырнула все на пол с воплями «о господи, это же его преподобие Зиглер!» и бросилась за освежителем воздуха. Она носилась по огромной деревенской кухне и поливала нас и все вокруг из баллончика Lysol[124] еще долгое время после того, как машина уехала.

Мы много лет пользовались этим случаем как оружием, когда она собиралась настучать на нас папе. Мы вставали позади него и притворялись, что курим косяк. «Иисусе, да вы просто кучка маленьких ублюдков», – смеялась она и выдворяла нас прочь мухобойкой.

Да, мы выросли в нищете и насилии, в той атмосфере внутреннего кризиса, которая знакома только богачам и беднякам. Насилие тайком, ложь в тишине. Мы были сильными, мы были ирландцами, мы казались богаче, чем были на самом деле. Мы производили впечатление людей волевых. Мы были гордыми, даже если не имели ничего, кроме этой самой гордости.

Когда папа выстраивал нашу обувь в ряд на кухонном столе – этакую череду сияющих, только что начищенных ботинок, я кое-что о себе узнала. Я поняла, что мы всегда будем двигаться дальше и высоко держать голову. Я поняла, что мы – из тех, кто выживает.

Меня расстраивает, как мало дети сегодня заботятся о себе. У меня болит за них сердце. Мир становится все более суровым. Я гадаю, смогут ли они стать достаточно жесткими, чтобы выжить в нем. Мы столько пережили и все равно вспоминаем, как замечательно все было в прежние дни по сравнению с нынешними. Разве не так поступает поколение за поколением? Возможно, это тоже часть цикла, именуемого старением: то, что мы называем мудростью, на самом деле просто проявление деменции[125]. У каждого из нас своя любимая пора.

Одно время было такое веяние, когда считалось, что каждый человек – это какое-то время года. Оно определяло, какая цветовая палитра лучше всего вам подходит. Но что, если на самом деле «ваше» время года – только точка отсчета? Стало быть, зима не означает автоматически смерть? Может, для вас зима – это лето, фигурально выражаясь. Я в последнее время определенно чувствую себя той порой, когда вокруг сплошная слякоть. Значит, в ближайшее время бразды правления должен взять в свои руки кто-то другой. Тем не менее, даже если приходит время где-то уступить, меня это не пугает. Это своего рода рост.

Я люблю лето. Мне нравится чувствовать, как оно подступает, как начинает по-новому ощущаться солнце. Надеюсь, и для моей мамы оно тоже сияет по-новому. Во мне появилось столько сочувствия и сострадания к ней. У нее ведь совершенно не было родителей. Как бы мне хотелось, чтобы у нее была мать, с которой можно поговорить.

Хотя моя мать не особенно умела быть матерью, она, как я уже говорила, была прекрасной хранительницей семейного очага. Все мы выросли очень самодостаточными. Едва ли мы в то время понимали, насколько суровым было наше воспитание, ведь для наших родителей никто ничего просто так не делал. Они держались друг за друга как единственные выжившие, которых после шторма выбросило на берег. На момент встречи они оба уже пережили кораблекрушение – каждый свое.

Ни у одного из них толком не было ни родителей, ни дома. Они не знали ни заботы, ни вмешательства провидения. Они не получили ни образования, ни навыков. Они круглый год держались друг за друга.

В нашем большом фермерском доме в Пенсильвании, в краю амишей, мы через все прошли. И сделали это как семья. С кучей хлопот и белыми перчатками по воскресеньям. Разве не так устроен быт ирландских семей?

Хотя моя мать не особенно умела быть матерью, она, как я уже говорила, была прекрасной хранительницей семейного очага. Все мы выросли очень самодостаточными.

Когда ты беден, жизнь становится проще, даже несмотря на все чрезвычайно трудные моменты. У нас была обувь для школы, обувь для прогулок и обувь для церкви. Половина шкафа была забита моими вещами, а вторая половина – вещами моей сестры, причем у нее их было больше. Была такая негласная договоренность: она получает больше пространства спереди для вешалок, а я получаю пространство в глубине, куда я клала подушку и пристраивала фонарь, сделанный папой. Там находилась моя библиотека, мой кабинет. Мне нравилось сидеть там – можно было почитать и подумать, скрывшись в своем закутке за вешалками с одеждой, прихватив с собой парочку книжек.

Честно говоря, с тех пор мало что изменилось. Теперь у меня дом получше. Радиоприемник подключается к спутнику, к системе Pandora[126] и Deezer[127]. Я могу поговорить с виртуальным помощником Alexa.

Когда я училась в колледже, считалось, что всем девочкам обязательно понадобятся секретарские навыки, когда они вырастут, так что у нас были специальные занятия, где нас учили печатать. Я довольно быстро печатаю – позволю себе отвлечься и похвастаться. В основном благодаря тому, что преподаватель, мистер Флетчер, который вел у нас еще и бухгалтерское дело, называл меня «недоумок Стоун» – каждое занятие, при всем классе. Он говорил, что это «просто шутка». Ладно. Став взрослым человеком, я наняла бухгалтера, так что мне остается только писать ему на электронную почту. Быстро писать.