Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

XI

В течение апреля я продолжала бродить вокруг дворца. Погода была теплая и хорошая, и августейшие узники часто выходили на прогулку. Я старалась увидеть их, но они держались далеко от ограды, и я слышала лишь злые речи толпы. Однажды вечером, в конце апреля, я увидела, как народ бежит к городской управе; я последовала за толпой и спросила у одного солдата, выглядевшего добрее прочих:

– Почему такое собрание? Что вы здесь делаете?

– Нас собрали, – ответил он, – потому что решается судьба Николая Романова и членов его семьи. Их собираются выслать в Сибирь, не держать больше в Царском.

Сильно взволнованная, я побежала домой, в дом, отделенный от управы только прудом, и рассказала своим то, что услышала. Мой муж, разволновавшись, как и я, стал меня умолять больше не смешиваться с толпой и не терзать себе сердце, потому что мы бессильны помочь. Мой дорогой великий князь! Неужели он предчувствовал, что мне понадобятся все силы моего сердца, чтобы позднее пережить нечеловеческую боль?

На каждом происходившем митинге звучала «Марсельеза». Не прекрасная «Марсельеза», которую поют во Франции и которая вела французский народ к победе. Это была мрачная, монотонная, печальная песня, печальная, как русские песни, от которых исходит смутная меланхолия и поиск страданий. Ни один митинг (а их было множество, ибо первая революция была в основном пустопорожней болтовней) не обходился без этой русифицированной «Марсельезы».

По мере того как я пишу, воспоминания выстраиваются у меня перед глазами в мрачный калейдоскоп! Однажды вечером я проходила за Большим дворцом возле Китайского мостика; я встретила взвод стрелков, шедший заступить на стражу узников. Один солдат их полка, проходивший мимо, крикнул: «Товарищи, еще один ночной наряд? Будьте спокойны, скоро мы освободим вас от этих бездельников!»

Шла весна, теплая и прекрасная, как все северные весны. Распустившиеся зеленые листья распространяли в воздухе сладкие ароматы, неизвестные в других странах. Я всегда обожала эти вечера, такие близкие к белым ночам, когда светло еще в девять часов вечера; но в тот год мое сердце было полно слез. Каждый день уносил частичку надежды, и наконец я предложила мужу уехать из страны. В это время, в конце апреля 1917 года, моя старшая дочь, графиня Крейц[41], решила выехать в Швецию с сыном, которому тогда было девять лет. Она часто приезжала ко мне в Царское и, под влиянием умных и проницательных друзей, умоляла нас уехать. «Жизнь великого князя и Владимира в опасности, – повторяла мне она, – умоляю тебя, мама, заставь их уехать, великий князь сделает все, что ты захочешь». Господи, ну почему я не послушалась моего дорогого ребенка, почему не настояла, не боролась за этот отъезд? Сегодня мы, я и девочки, не были бы печальными и несчастными обломками.

Должна признаться, я не хотела уезжать. Тем не менее, чтобы заставить великого князя решиться на отъезд, я попросила всесильного Керенского о встрече. Он ответил с извинениями – единственный раз он был вежлив, – что слишком занят, чтобы приехать ко мне, но примет меня в царскосельском Большом дворце. Изрядно волнуясь, я вошла в покои, в которых прежде жили министр Двора граф Фредерикс и его жена, которую я часто навещала. Меня принял и проводил в кабинет кто-то вроде адъютанта, с длинными прилизанными волосами, пенсне на носу и флюсом, который он прикрывал платком сомнительной свежести. Я прождала пять минут. Наконец явился Керенский и фамильярным и развязным тоном предложил мне садиться. Это был тип министра, который так остроумно описали в «Короле» Робер де Флер и Кайаве[42]. Я немедленно изложила ему цель моего визита.

– Я пришла, сударь, – сказала я ему, – просить вас отпустить нас из России: великого князя Павла, наших детей и меня.

– Отпустить, – резко повторил Керенский. – А куда вы поедете?

– Во Францию, где у нас есть дом, друзья, где еще можем быть счастливы…

– Нет, – ответил он, – я не могу отпустить вас во Францию. Что скажут Советы солдатских и рабочих депутатов, если я выпущу великого князя… бывшего великого князя, – поправился он, – такого значения? Вы можете ехать на Кавказ, в Крым, в Финляндию, но не во Францию.

– Значит, мы вам нужны? – спросила я.

– О, лично я немедленно отпустил бы вас, но что скажут Советы?

Я хотела встать, но он удержал меня и начал длинную речь против самодержавного режима, при котором будто бы было совершено множество преступлений и несправедливостей… У меня была единственная мысль: поскорее расстаться с этим скучным персонажем и больше никогда, никогда с ним не видеться…

Моя старшая дочь уехала, огорченная тем, что приходится нас покинуть; она тоже любила свою родину, свой дом, однако понимала, что оставаться становится опасно. Я увидела ее снова лишь в ноябре 1919 года, в Париже, через два с половиной года после бедствий, разбивших мне сердце и сломавших мою жизнь…

29 мая я попросила нашего друга Михаила Стаховича помочь мне спрятать в Гельсингфорсе, в Финляндии, шкатулку с дорогими украшениями и ценными бумагами. Став после революции генерал-губернатором Финляндии, он имел возможность оказать мне эту большую услугу. Итак, он увез меня в своем специальном вагоне, и я до сих пор с благодарностью и признательностью вспоминаю про те три дня, что провела в его генерал-губернаторском дворце.

Михаил Стахович играл важную роль в деятельности земств и Государственного совета. Талантливый оратор, «октябрист по партийности», он желал больших свобод и ответственного министерства. В силу этого он оказался в рядах оппозиции. Поскольку он часто навещал нас в Царском до революции (и очень часто после), императрица мне однажды сказала:

– Вы моя подруга, однако видитесь со Стаховичем и Маклаковым (накануне Стахович привез Маклакова на ужин).

– Мадам, – ответила ей я, – у вас нет друга преданнее меня. Стахович вам не враг; но, чтобы быть в курсе, надо встречаться с новыми людьми, слышать звон разных колоколов.

Действительно, Стахович был в курсе положения на фронтах и в тылу. Нам нравилось слушать его рассказы, поскольку это ясный ум, золотое сердце и большой патриот.

В апреле 1917 года, когда массовые убийства в Финляндии прекратились, Керенский предложил Стаховичу пост генерал-губернатора Финляндии. Хотя это означало войти в состав Временного правительства, из членов которого он уважал только князя Львова, по поводу которого мы никогда не придерживались единого мнения, Стахович счел своим долгом согласиться и оставался в этой должности до тех пор, пока сосуществование с Советами не стало невыносимым. В начале августа он вернулся в Петроград и незадолго до падения Керенского был назначен послом России в Испании, в то время как его товарищ Маклаков был назначен послом в Париж. Этот последний до сих пор там и, как кажется, занимает если не должность посла, то помещение посольства…