Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

XIV

Наше заключение продлилось восемнадцать дней, с 27 августа/9 сентября по 13/26 сентября. Пока мы сидели в своих комнатах, нас оставляли в покое, и казалось, что наша жизнь не изменилась. Как только мы хотели выйти подышать воздухом, начинались притеснения. Сначала нам выделили для прогулок французскую клумбу перед домом, со стороны сада. Единственная ведущая туда дорожка была открыта и охранялась многочисленными вооруженными часовыми, равно как и окружавшие клумбу аллеи. Кузьмин нарисовал план парка, где мы могли передвигаться. Один солдат, которого забыли предупредить, что аллея, идущая вдоль ограды, входит в разрешенную зону, взял меня на прицел, потому что я на нее свернула. Я продолжала идти, уверенная в своей правоте.

– Ты что, буржуйка, не видишь, что я буду стрелять? – крикнул он мне.

– Во-первых, не смей мне «тыкать», дурак, – ответила я и все-таки прошла.

Ошеломленный, он опустил винтовку.

Тут пришел дежурный унтер-офицер, принесший мне извинения и принявшийся объяснить солдату топографию сада. Мы заметили, что солдаты отвратительно вели себя, когда собирались в большом количестве; поодиночке они сразу же принимались уверять в своей верности и преданности. За эти восемнадцать дней я неоднократно с ними разговаривала. От распространенной Керенским новости о подходе Корнилова они особенно сильно занервничали. Один из них обратился ко мне:

– Скажите, барыня, вы за Керенского или за Корнилова?

Хотя отвечать так было неосторожно, я сказала:

– За Корнилова, без всякого сомнения.

– Во как! – произнес солдат без всяких эмоций. – А я считаю, что его надо расстрелять.

Он не донес на меня, потому что в то время можно было говорить все и высказывать свои мысли вслух. На следующий день один из них, с винтовкой у ноги, посмотрел на наш дом, величественно выделявшийся на фоне неба.

– Подумать только, – подумал он вслух, – что все эти прекрасные дворцы построены на нашем горбу, в поте лица нашего (видны были плоды ленинской пропаганды).

– Вы ошибаетесь, – ответила я, – этот дом построили и украсили французские рабочие. Вы бы никогда не смогли сделать так хорошо.

Он косо посмотрел на меня злыми глазами, не посмев ничего сказать. Эти люди, считавшие, что им все дозволено, сразу же замолкали, как только им давали отпор. Другой солдат, совсем молоденький, насмешливо поинтересовался, приятно ли нам гулять на такой маленькой площадке. Вместо ответа я спросила:

– Скажи, а если бы к тебе, в твою деревню, вторглись чужаки, что бы ты сказал?

– Выгнал бы их палкой, – ответил он со смехом.

– Так вот, я бы с удовольствием поступила как ты, но у тебя винтовка, а у меня даже палки нет…

Но я видела, что он меня не слушает. Я напомнила ему о его родине, его деревне, я увидела, как изменилось его лицо, смягчился взгляд.

– Скажи, барыня, как ты думаешь, когда закончится эта война, восстановится порядок, я смогу вернуться домой?

В слове «домой», произнесенном шепотом, звучала жалоба, тоска по родному дому, мучившая этого мальчика.

– Как ты хочешь, чтобы был порядок, если царя больше нет? – спросила я.

– Да, – согласился он. – Царь добрый. Я был в строю в день его отъезда, и он дал нам каждому по серебряному полтиннику.

Я приберегла напоследок воспоминание, которое растрогало нас до слез. Один караульный солдат смотрел на наших девочек, Ирину и Наталью, спокойно гулявших, держась за руки. Вдруг, не выпуская из рук винтовку, он вытащил из кармана огромный платок и расплакался. Я спросила о причине его слез.

– Ах, барыня-княгиня, я плачу, потому что должен сторожить внучек нашего царя-освободителя Александра II.

Видя, что он такой добрый, дети и я окружили его и долго с ним разговаривали. Он рассказывал нам о своей деревне, о жене и шестерых детях. Перестав плакать, он повторял девочкам имена своих шести малышей.

Так что девочки и я охотно вступали в разговоры с нашими тюремщиками. Один лишь великий князь гулял молча, с серьезным видом, и быстро возвращался.

С самой ранней юности он был военным, солдатом в душе. Ему было больно видеть эту расхлябанность, недисциплинированность, эту небрежность в одежде. Он думал о своем отце и об императоре Александре III. Как бы они страдали, если бы могли видеть с небес, что предатели сделали с их любимой Россией…

Караульный взвод, офицер и унтер-офицер менялись каждые двадцать четыре часа. Так вот, я клянусь честью, из восемнадцати офицеров, приставленных нас сторожить, минимум четырнадцать со слезами на глазах уверяли в своей верности старому режиму. Они пользовались моментом, когда доктор Обнисский, постоянный врач великого князя, единственный имевший к нам доступ, приходил проведать своего августейшего пациента. Дежурный офицер был обязан присутствовать при ежедневном посещении врача (чтобы тот ничего не передал великому князю помимо своих профессиональных услуг). Я видела офицеров, плакавших и целовавших великому князю руки, умоляя простить за их вынужденное присутствие здесь. А великий князь в своей безмерной доброте утешал и подбадривал их. В присутствии солдат эти же офицеры становились непроницаемыми, сдержанными и высокомерными. Мы допустили оплошность, пригласив одного из них на обед. Через несколько часов по доносу кого-то из солдат или прислуги офицер был отозван.

Однажды, когда я прогуливалась туда-сюда перед домом, дежурный офицер, шагавший сзади и до того момента как будто меня не замечавший, прошептал, обгоняя меня.

– Я полностью предан великому князю и вам… Молчите, – быстро добавил он, видя, что к нам направляется солдат.

Эти образованные, хорошо воспитанные молодые люди трепетали перед хамами, которыми командовали… Разве такое возможно и нормально? Разве подобное положение вещей не должно было привести к катастрофе?

Незадолго до нашего ареста великая княжна Мария, жившая у нас, заключила помолвку с князем Сергеем Путятиным, другом Владимира (который много способствовал этому союзу). Дата их свадьбы, назначенной на 6/19 сентября, день рождения ее брата Дмитрия, изгнанного в Персию, приближалась. Все мольбы и демарши, предпринимавшиеся для того, чтобы получить для великого князя разрешение присутствовать на свадьбе сестры, были тщетны. Керенский и Савинков, у которых были каменные сердца, остались глухи ко всем мольбам. Новобрачным позволили только приехать поцеловать нас после церемонии, состоявшейся в прекрасном Павловском дворце, в присутствии греческой королевы Ольги, вдовы великого князя Константина, жены князя императорской крови Иоанна – дочери сербского короля Петра I – и нескольких друзей. Великий князь был огорчен, что не может быть с дочерью в такой торжественный день. Тем не менее он был счастлив знать, что она больше не одна, что рядом с нею есть муж, который ее защитит. И еще для нее было удачей отказаться на время от великокняжеского титула и фамилии Романова.

Единственной, кто еще мог раздобыть пропуска, чтобы повидаться с нами, была моя дочь Марианна. Благодаря своей красоте и ловкости она сумела познакомиться с Кузьминым, который в нее безумно влюбился. Рискуя навлечь на себя гнев со стороны Керенского, он выдавал ей столько разрешений, сколько она хотела. С нею к нам попадало немного свежего воздуха и новости о событиях дня. Опять-таки она подтолкнула Кузьмина ускорить наше освобождение. Кузьмин отправился к Керенскому и убедил его, что солдаты устали нас сторожить, что они хотят уйти. Как всегда трусливый перед силой и наглый с безоружными, Керенский уступил, и Кузьмин, светясь от счастья, пришел нам объявить, что мы свободны и что солдаты в течение часа покинут дворец. Как только нам снова подключили телефон, оператор, которого я ни разу не видела, сказал мне:

– Наконец, ваша светлость, эти мерзавцы вернули вам свободу и телефон. Мы так за вас переживали и беспокоились!

Ущерб, который нам предстояло исправлять, был значительным. Комната, выделенная солдатам под караульное помещение, и другая, переоборудованная в столовую, превратились в настоящие источники инфекции. Клумбы в саду были вытоптаны, розовые кусты поломаны. С деревьев уныло свисали куски ободранной коры. Прекрасная черная кованая решетка с вензелями великого князя из позолоченной бронзы, увенчанными императорской короной, носила следы усилий, прилагавшихся, чтобы выломать короны. Но они держались твердо, несмотря на явные попытки их снять; а вот листья акаций и декор на фонарях были сломаны и украдены. Надо было бежать из Царского тогда, сразу после освобождения, после первого предупреждения, показывавшего, что даже великий князь Павел, в прошлом такой популярный в войсках, которого до сих пор не тревожили, больше не был в безопасности… И случаев бежать у нас было предостаточно! Многие верные офицеры, приводимые моим сыном Александром, предлагали свои услуги в организации нашего побега. Один из них, по фамилии Бриггер, которого прежде я встречала у молодых Юсуповых, по собственной инициативе пришел к великому князю и сказал:

– Ваше высочество, опасность для вас и ваших близких увеличивается с каждым днем. Я летчик, и мой командир, полковник Сикорский, изобретатель «Ильи Муромца», в курсе моих планов. Однажды ночью я сяду на одну из лужаек царскосельского парка, которую мы выберем вместе с вами. Вы прибудете туда с княгиней, вашими тремя детьми и небольшим багажом. Мой самолет – это настоящая комната с креслами. Через четыре часа мы будем в Стокгольме…

Великий князь с грустью посмотрел на него.

– Дорогой друг, – сказал он ему, – я тронут до глубины сердца, но то, что вы мне предлагаете, это какой-то Жюль Верн! Как, по-вашему, мы могли бы исчезнуть так, что никто не заметил малейших наших приготовлений? За нами следят, шпионят, присматривают наши слуги. Нас схватили бы с поличным, и наша участь, и ваша тоже, была бы много хуже, чем сейчас…

Бриггер ушел расстроенный. Миссия, возложенная на него Сикорским, провалилась. После этого визита я видела его еще лишь раз; два месяца спустя он бежал от большевистского нашествия. Что же касается Сикорского, русский подданный, но поляк по национальности, он вернулся к себе на родину и сейчас там является прославленным командующим одной из армий[45].

Итак, мы остались в Царском, ожидая чуда с небес, то есть прихода лучших дней… но каждый день становился все ужаснее и страшнее…