Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

XXI

Я подхожу ко времени, когда мой дорогой Владимир испытал последнюю радость. В тишине коттеджа, где он жил, он написал на русском пьесу и положил на музыку пьесу на сюжет «Золушки». Но, прежде чем рассказать об успехе вечера, на котором эта пьеса была сыграна в женской гимназии Царского Села, я хочу рассказать о моем любимом сыне и о божьей искре, заложенной Всевышним в его душу поэта.

С тринадцати лет этот ребенок писал прекрасные стихи. Он воспитывался в Пажеском корпусе, в Санкт-Петербурге, и жил у своего воспитателя, полковника Фену[49]. На Пасху, летом и на Рождество он приезжал на каникулы к нам, или в Булонь-сюр-Сен, или в один из городов на водах. Его талант укреплялся с каждым приездом. Многочисленные занятия и упражнения в Пажеском корпусе оставляли ему мало свободного времени, но он пользовался каждым мгновением свободы, чтобы предаваться своей любимой поэзии. Мечтатель по характеру, он за всем наблюдал, ничто не ускользало от его внимательного взгляда: ни благородство чувств, ни красота, ни уродство, ни, особенно, смешное. Он страстно любил природу, восхищался всем, что создал Господь, его вдохновлял лунный свет, аромат цветов подсказывал стихи. У него была феноменальная память; просто поразительно, сколько всего он узнал, сколько прочитал за свою короткую жизнь.

Внешне – все матери поймут, что я говорю об этом потому, что его больше нет, – он был замечательно красив. Я до мельчайших деталей помню костюмированный бал у графини Клейнмихель в январе 1914 года. Мы приехали из Парижа в Санкт-Петербург, чтобы проследить за обустройством нашего дома в Царском, в который намеревались вселиться через несколько месяцев. Великий князь и я обещали графине быть на вечере, а Владимир, которому только что исполнилось семнадцать, умирал от желания туда отправиться. Графиня Клейнмихель так долго и упорно упрашивала великого князя разрешить моему сыну приехать, что его отец дал согласие. Мы пошили ему превосходный костюм из эпохи Алексея Михайловича: вышитый золотом белый атласный кафтан облегал его изящную фигуру, широкие штаны из синего шелка были заправлены в мягкие красные сафьяновые сапожки, а довершала костюм белая суконная шапка с соболиной опушкой. Все восхищались им, и, по всеобщему согласию, было решено, что он самый красивый на балу. Французские друзья отпустили ему тысячу комплиментов. Художник Лев Бакст, присутствовавший на вечере, подошел ко мне и сказал:

– Ваш принц – просто сказочный царевич.

В тот вечер моя материнская гордость ликовала.

На момент начала войны ему еще не исполнилось восемнадцати. Тем не менее, благодаря ускоренному выпуску, он 1/14 декабря вступил в лейб-гвардии Гусарский полк и отправился в Муравьевские казармы в Новгородскую губернию для прохождения военной подготовки. Вернулся он оттуда в феврале 1915 года, а пять дней спустя я снова провожала его на царскосельском вокзале, откуда он уезжал в свой полк.

Утром, перед его отъездом на фронт, мы, я, Владимир и девочки, пошли в Знаменскую церковь на первую, шестичасовую службу. Мой сын исповедался и принял причастие. Если не считать двух сестер милосердия и нас, церковь была пуста. Каковы же были наши удивление и радость, когда в сестрах милосердия мы узнали императрицу и г-жу Вырубову! Ее величество пожелала благословить Владимира. Она подарила ему маленькую иконку и молитвенник. Мы вернулись домой, крайне взволнованные этим трогательным жестом государыни.

Со дня отъезда сына я больше не жила, потому что этот ребенок был самым любимым мною существом на свете. Он был моей радостью, моим счастьем, моей гордостью. Я гордилась его красотой, его талантами художника, музыканта, поэта. Когда он танцевал, это была воплощенная грация. Когда он смеялся, смех освещал его очаровательное лицо. Это был сын, о котором мечтают матери, потому что он был нежным, любящим и трогательным. Опубликованный в первом сборнике его стихов сонет на русском, который он посвятил мне, дает лишь слабое представление о его сыновних чувствах: