Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

XX

Товарищ Георгенбергер не признавал себя побежденным и хотел во что бы то ни стало нас шантажировать. Тем временем Комиссия по охране памятников культуры, обеспокоенная опасностью, угрожавшей нашему дому, объявила его в январе 1918 года «народным музеем». Благодаря настойчивости моего друга Александра Половцова и Георгия Лукомского меня оставили его владелицей и хранительницей. Я обязалась расставить по местам мебель, снять ткань, укрывавшую картины (предосторожность, принятая при переезде в дом великого князя Бориса), и два дня в неделю открывать доступ публике.

Большевики, во всем копирующие Германию, заказали войлочные тапочки, которые каждый посетитель должен надеть на ноги, как практикуется в музеях Сан-Суси, Пфауен-Инсела и Потсдама. Часто я сама сопровождала посетителей. Я так любила свой дом и так хорошо знала, что где в нем находится, что с удовольствием водила экскурсии. Хочу отдать должное посетителям, которые приходили узнать новое, а не из чувства бравады. Солдаты и матросы расспрашивали меня о картинах и показывали себя подлинными любителями прекрасного. Всего раз одна девушка громко сделала неприятное замечание:

– Господи, подумать только, что до революции все эти сокровища были спрятаны от нас…

Однажды, когда я показывала дом членам Комиссии по охране памятников культуры, Александру Бенуа, Георгию Лукомскому, Сергею Коровину, неизменному Телепневу и коменданту Царского Б., двое последних со смехом сказали мне:

– Приготовьтесь к вызову в Совет.

– Зачем? – спросила я, удивленная и напуганная.

– Затем: ваш друг Георгенбергер уже несколько дней является председателем царскосельской Чрезвычайной комиссии; он хочет наложить на вас штраф в сто пятьдесят тысяч рублей за сокрытие вина. Держитесь твердо, не уступайте, мы вас поддержим, потому что ненавидим его.

Наполовину успокоившись, я пришла домой, и действительно, меня ждал листок с вызовом на завтра, на полдень. На следующий день я пришла в полусферу Большого дворца и несколько минут подождала в большом помещении вместе с еще двумя женщинами. Меня вызвали первой. Я вошла в комнату, половину которой занимал заваленный пыльными бумагами стол. В центре стола, бледный и злой, сидел Георгенбергер. Вокруг него пять или шесть человек, среди которых я узнала своего раненого, целовавшего мне руку после перевязки. Георгенбергер держал в руке бумагу, которая слегка дрожала. Я стояла совершенно спокойная перед этими революционными судьями, которых глубоко презирала. Георгенбергер указал мне на стул напротив него. Я села. Нас разделял стол.

– За обман и сокрытие вина в доме Совет рабочих и солдатских депутатов Царского Села приговаривает гражданку Палей к штрафу в сто пятьдесят тысяч рублей, – громко объявил он.

Я не шелохнулась.

– Вы меня слышали, гражданка?

– Да, гражданин, я вас слышала. Но я не понимаю, почему вы требуете так мало? Почему сто пятьдесят тысяч рублей, а не пятьсот или миллион? Когда занял высокую должность и считаешь, что все можешь, не стоит останавливаться на полпути. И потом, если я правильно поняла, меня приговаривает Совет. Но я знаю, что это не Совет, а вы и те, кто образуют вместе с вами вашу Чрезвычайную комиссию. Так что я прямо сейчас пойду отсюда к председателю Совета и спрошу, действительно ли постановление исходит от него, и изложу причины, заставляющие вас так поступать. А еще спрошу, называется ли ложью то, что ты не говоришь незваным гостям, где лежат принадлежащие тебе вещи.

Георгенбергер побледнел еще сильнее, и они стали о чем-то тихо говорить, потом перешли в соседнюю комнату, чтобы обсудить там. Через несколько минут они вернулись.

– Гражданка, – объявил Георгенбергер, – Чрезвычайная комиссия снижает штраф до суммы пятьдесят тысяч рублей и дает вам восемь дней на исполнение его решения.

Я поняла, что победила, и спросила, могу ли я идти. Вернувшись домой, я написала открытое письмо в царскосельский Совет, в котором изложила все: как к нам пришел Георгенбергер, как советовал спрятать вино, потом его ожидание, разочарование, гнев, месть и, наконец, попытку выжать из меня сто пятьдесят тысяч рублей. Письмо я завершила просьбой принять суровые меры против моего преследователя, который «своими темными делишками дискредитирует и бросает тень на порядочность Совета в целом».

На следующий день Телепнев рассказал мне, что мое письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все были удручены, поскольку Георгенбергер считался честным коммунистом; его внесли в черный список, в скором времени он исчез из Царского и больше не появлялся на экране моего печального калейдоскопа.

В это время, то есть примерно 15/27 января 1918 года, вышел декрет о национализации банков. Это стало всеобщим разорением, потому что русские редко держали ценные бумаги и украшения дома. Для них банк был самым надежным, самым «спокойным» местом. Смятение было всеобщим. Все ценные бумаги рухнули и стоили лишь четверть своей прежней цены. Оставались только драгоценности, и конфискация сейфов стала для великого князя страшным ударом, разорившим его. Он положил в банк X. все драгоценности, унаследованные им от родителей, императора Александра II и императрицы Марии Александровны. Положил он их на мое имя, опасаясь, что его фамилия Романов привлечет внимание и возбудит алчность революционеров. По оценкам компетентных ювелиров, драгоценности стоили более пятидесяти миллионов франков. Через несколько дней полковник Петроков рассказал мне, что его, как управляющего, вызвали в банк. На столе разложили ожерелья, броши, подвески, жемчужные диадемы, бриллианты, сапфиры и изумруды. Он заметил, как загорелись еврейские глаза при виде этих сокровищ, сверкавших во всем своем блеске в старинных футлярах.

– Вот где наши богатства! – завопили они все разом. – Ими владеет гражданка Палей, а мы все это у нее конфискуем!

Однако в тот день они положили все на место, вернули полковнику Петрокову ключи от двух сейфов, но черноволосые курчавые комиссары не забыли, где находятся сокровища…

Денег у нас становилось все меньше. Я с тревогой спрашивала себя, как мы будем жить дальше, когда вдруг на нас с неба свалилась крупная сумма. Богатейший петроградский банкир Карл Иосифович Ярошинский, поляк по происхождению, прислал ко мне своего помощника, тоже поляка, спросить, не нуждаемся ли мы, великий князь и я, в чем-либо. По моему смущенному виду он понял, что мы, напротив, начинаем нуждаться во всем. Я встретилась с Ярошинским в Петрограде, в квартире Марианны, и он передал мне крупную сумму. В это же время граф де Сен-Совёр передал мне двадцать тысяч для великого князя, а еще передал графу Бенкендорфу деньги для отправки их императору в Тобольск. Мне известно, что Ярошинский, со своей стороны, посылал императору деньги, белье и одежду. Такой благородный шаг делает честь обоим этим людям, из которых один был другом, но другого я едва знала. От того его поступок выглядит еще прекраснее.