Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

XLI

Я прожила уже шесть дней у актрисы, чьи заботы придавали мне сил. У нее была подруга, которая часами сидела у моей двери на случай, если я попрошу стакан воды или чашку чая. Подруга эта, которую звала Тамара, по ночам стирала мои носовые платки, мокрые от слез, потому что после церковной службы я плакала не переставая. Утром седьмого дня, 26 января/8 февраля, Арман де Сен-Совёр позвонил мне по телефону и сказал:

– Мой дорогой друг, я только что встречался кое с кем, кого вы должны принять сегодня в четыре часа. Это абсолютно необходимо; вы знаете, что я никогда ничего не делаю необдуманно; сделайте усилие, примите его; он придет к вам от моего имени.

В назначенный час пришел высокий молодой человек в шерстяном свитере и валенках. Его черты показались мне знакомыми. Однако из-за пережитого мною шока я никак не могла вспомнить его имя.

– Простите, – сказала я, – кто вы?

– Я граф Павлик Шувалов; я был дружкой вашей дочери, графини Зарнекау, на ее свадьбе в октябре 1917 года, а потом бывал у вас в Царском. Граф Сен-Совёр умоляет вас внимательно выслушать меня. Я приехал из Стокгольма. Уже некоторое время там циркулировали тревожные слухи относительно безопасности четверых великих князей. Барон Ялмар Линдер[78], зная, что мои функции в антибольшевистском подполье заставляют меня циркулировать между Швецией, Финляндией и Петроградом, а также зная, насколько большевики алчны и жадны до денег, передал мне четыре миллиона шведских крон, чтобы я выкупил на эту сумму свободу четверых великих князей. Увы! Я приехал слишком поздно. Завтра в пять я уезжаю обратно; вам нечего здесь делать, ваши дочери в Финляндии, Сен-Совёр настаивает на том, чтобы вы отправились к ним.

Мои бедные девочки! Сколько я вспоминала их в моей скорби, сколько с ужасом думала о том, как рассказать им правду! Мне очень хотелось снова увидеть их, прижать к сердцу, их, его дочерей…

Я поблагодарила симпатичного молодого графа Шувалова, и мы договорились, что он заедет за мной завтра, к шести часам вечера. Также мы решили, что завтра, в десять, в память великого князя будет отслужена панихида в Троицком монастыре; Марианна мне сообщила, что соберутся все друзья, оставшиеся в городе.

Поскольку я уезжала в шесть часов вечера, то пошла с моей племянницей Головиной проститься с моей старой матерью. Это прощание, ставшее последним, было душераздирающим. Безутешная мама цеплялась за меня, не желая отпускать. Я сама очень страдала, мое раненое сердце кровоточило слишком сильно, и я не находила для нее слов утешения, чтобы сказать ей. Я положила голову на ее плечо, как делала в детстве, и целовала ее морщинистые руки, заливая их слезами. Я и сейчас вижу ее, маленькую, ссутулившуюся, но с оставшимися молодыми и блестящими черными глазами, берущую мою голову обеими руками и благословляющую широким крестным знамением…

Вернувшись к актрисе, я послала Марианну и племянницу в квартиру на Фонтанке, вернуться в которую у меня не хватало сил, забрать белье и фотографии моих мужа и сына, а также письма великого князя ко мне из больницы. Граф Шувалов просил меня брать как можно меньше вещей. В пять тридцать в гостиной актрисы был отслужен благодарственный молебен. На нем присутствовали моя сестра с дочерьми, Марианна с мужем, Сен-Совёр, граф Шувалов, доктор Обнисский, актриса и ее подруга. Е.В. Пономарева тяжело заболела и не смогла прийти. Я со всеми попрощалась. Несмотря на мороз, 27 градусов ниже нуля, Марианна выбежала в одном платье, без шапки, чтобы увидеть, как я уезжаю. Мы, граф Шувалов и я, сели в сани, поставив мой чемодан на колени, и лошадь побежала рысью. Холод был ужасным. Ехали мы долго. Пересекая Неву, я оглянулась на зловещий и трагический силуэт Петропавловской крепости. В ней было погребено все мое счастье! Мой любимый лежал там не покрытый подбитой горностаем мантией из золотой парчи, а с мученическим венцом вместо короны; он был сброшен в общую уму, вместе с ворами и убийцами. Ах, я дорого платила за былое счастье…

К восьми часам вечера мы доехали до островов, Стрелка которых была раньше приятным местом весенних прогулок. Сани остановились недалеко от дома, где прежде располагался Яхтклуб. Надо было пройти несколько метров пешком. Снег был таким глубоким, что ноги проваливались в него по колено, и он набился в наши валенки. Мы дошли до домика; молодой граф свистнул особым образом, и дверь тотчас открылась. Мы вошли в жарко натопленную темную кухню, где, после сильного холода, я задохнулась. Меня провели в соседнюю комнату, и мой спутник представил мне г-жу Андреевскую, жену артиллерийского офицера, которая пробиралась к мужу в Финляндию и должна была отправиться в путь вместе с нами. Через несколько секунд вошел хмурого вида мужчина, контрабандист, и вручил графу Шувалову два браунинга, которые тот рассовал по карманам своего пальто. Потом нас, даму и меня, усадили спиной к лошади в маленькие низкие санки на сено, а мой чемодан поставили мне в ноги. Контрабандист, управлявший санями, сел спина к спине с г-жой Андреевской, а я оперлась о спину графа Шувалова. Лошадь, сани и мы все были накрыты белыми простынями – предосторожность, которую я поняла позже.

Было около девяти часов вечера, когда мы спустились на лед Финского залива. Яростно свистел ветер, мороз дошел до 30 градусов ниже нуля. Закружились хлопья снега. Наш проводник обрадовался им, как гарантии безопасности. Через два часа, примерно в одиннадцать часов вечера, я не выдержала. Несмотря на две пары шерстяных чулок и валенки, мои ноги замерзли и онемели. Я попросила остановить сани и слезла с них; я шла с трудом, снег был неровным, и я спотыкалась на каждом шагу. Снег и ветер кололи мне лицо, несмотря на оренбургский платок, в который я куталась. Наконец я снова заняла свое место на санях. Около полуночи мы заметили форты Кронштадта, прожектора которых ярко горели. Вдруг нас ослепил луч света. Сани остановились, и на несколько минут мы превратились в огромную неподвижную глыбу снега. Потом луч отвернулся, мы снова оказались в темноте, и тогда я поняла, зачем нас накрыли белыми простынями. Когда мы миновали форт Тотлебен, Шувалов перекрестился и сказал:

– Теперь опасность позади; вы знаете, большевики специально светят прожекторами, чтобы перехватывать беглецов вроде нас. Тогда – немедленная смерть…

Мы ехали до четырех часов утра. Когда достигли финляндского берега в Териоки, еще стояла темная ночь. Лошадь, почувствовав приближение конца пути, побежала быстрее. Мы остановились перед каким-то домом; граф Шувалов позвонил в дверь, и нам тотчас открыли. Он представил мне своего товарища Лукина, морского офицера и одного из руководителей разветвленной антибольшевистской организации. К нам вышла его жена, женщина с симпатичным и милым лицом. С г-жой Андреевской она была знакома, но, обращаясь ко мне, робко спросила:

– Могу я узнать, с кем имею честь…

Я назвалась. Она воздела руки к небу и воскликнула:

– Господи! Я не поняла! Я спрашивала себя, чьи это глаза, проникнутые такой глубокой скорбью! Меня поразил ваш печальный взгляд. Мы уже знаем о страшном горе, повергшем в траур всю Россию.

Она окружила меня своими заботами, напоила очень горячим чаем, уступила свою кровать. Не могу передать, как меня растрогала эта молодая женщина. Спать я не могла, но мне было очень приятно тепло постели. Я злилась на себя за это физическое ощущение. То чувство осталось во мне навсегда: когда я вдыхаю аромат цветка, чувствую согревающий меня солнечный луч, когда ем вкусный фрукт, я говорю себе, что не имею на это права после стольких несчастий.

Следующий день был воскресенье. Многочисленные русские, жившие в Териоках, узнав о моем приезде, заказали панихиду по четырем великим князьям. Мы пошли туда с г-жой Лукиной и ее мужем, и я ощутила спонтанный порыв симпатии и сочувствия присутствующих ко мне. Финская комендатура была ко мне столь же милосердна, как и к моим дочерям. Вместо того чтобы просидеть сорок дней в карантине, я в тот же день выехала в Выборг и в девять часов вечера прибыла в отель «Андреа».

Добрый Михаил Виландт, уже пять недель находившийся в Финляндии вместе с Петром Дурново, встретил меня и заставил замолчать оркестр, пока я шла через холл в свой номер. Петр Дурново уехал в Гельсингфорс и должен был вернуться на следующий день. Я заперла дверь и приняла лишь Александра Трепова, бывшего председателя Совета министров, которого великий князь очень уважал, и его жену. Оба они искренне разделили мою скорбь. Также я встретилась с капитаном Гершельмалом, сопровождавшим девочек в Финляндию. Он сказал мне:

– Мы поклялись отомстить за смерть великого князя.

– Ах, мой дорогой друг, – ответила я, – что даст ваша месть? Неужели вы думаете, что она способна хоть на мгновение смягчить мое страшное горе?

На следующий день состоялась новая панихида по великим князьям; служил архиепископ Финляндский. Церковь была полна. Мне было крайне тяжело видеть столько народу, несмотря на выражаемое мне сочувствие. Я хотела побыть одна, мне не терпелось увидеть детей.

Петр Дурново, вернувшись из Гельсингфорса, сразу пришел ко мне. Он буквально рвал волосы от отчаяния и злости, потому что испытывал к великому князю почтение и преданность, так усиливавшие его скорбь.

Я села на поезд Выборг – Иматра в четыре часа дня, сопровождаемая Михаилом Виландтом. Петр Дурново предупредил г-жу Харину, чтобы она немного подготовила девочек к моему приезду. Она начала очень издалека, сказала им, что ходят слухи, будто их папа заболел, а мама, возможно, приедет их повидать…

– О, если папе хоть немного нездоровится, – воскликнули девочки, – на приезд мамы рассчитывать не стоит: она никогда его не бросит, если он заболел…

Г-жа Харина не решилась их предупредить иначе. Она подумала, что я своей нежностью смогу лучше залечить страшную рану, которую получат их юные сердца, так плохо подготовленные к подобным страданиям!