Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919

XXXII

Через три дня после ареста великого князя я, по совету компетентных друзей, попросила и добилась приема у Максима Горького в его роскошной квартире на Кронверкском проспекте, 23. По телефону он извинился, что примет меня в постели, поскольку болен бронхитом. Я вошла в его комнату и увидела этого человека, одного из злых гениев России. Он был тем опаснее, что обладал талантом, и его перо умело довольно живописно рисовать нищету русского народа и так называемую тиранию самодержавного строя.

Он лежал бледный, волосы прямые, лицо широкое, выступающие скулы. Висячие усы прикрывали очень большой рот с толстыми губами. Тип русского мастерового, фабричного рабочего. Рядом с ним сидел знаменитый певец Шаляпин, с его бритым лицом, круглым и красным, тот самый Шаляпин, что дебютировал в Париже у нас в Булонь-сюр-Сен, так же как и Дмитрий Смирнов и вся русская труппа, привезенная в ту пору Сергеем Дягилевым для постановки «Бориса Годунова» Мусоргского! Шаляпин холодно поздоровался и замолчал на все время моего разговора с Горьким.

Целью моего визита было попросить о покровительстве, чтобы вытащить великого князя из тюрьмы. Что ему могли поставить в вину, кроме происхождения и титула? Горький мне пообещал обратиться к Урицкому, но не скрыл сложностей и препятствий, с которыми предстояло столкнуться. В конце нашего разговора он спросил меня:

– В каком родстве вы состоите с молодым поэтом Палеем?

– Он мой сын…

Он нервно повернулся в постели, стукнул кулаком по подушке и сказал:

– Я недавно получил от него письмо. Думаю, он сумел спастись.

– Вы получили от него письмо! – вскричала я. – Заклинаю вас, покажите его мне, я так беспокоюсь, так волнуюсь за него.

Он побледнел еще сильнее.

– Я не могу показать вам этого письма; а потом, оно профессиональное, литератора к литератору; в нем нет никаких сведений о нем.

– Но каким числом датировано это письмо? После 5/18 июля, дня их бегства? – спросила я вне себя.

– Не могу вам сказать. Мне больше нечего вам показать.

Я видела, что настаивать бесполезно, но все равно надежда, что Владимир жив, укреплялась в моем измученном сердце все прочнее и прочнее! Ложь, ложь, сплошная ложь!

Когда я встала, чтобы уйти, успокоенная обещанием Горького и словами о письме от моего сына, Шаляпин встал проводить меня до прихожей. Там, внезапно став понимающим и ласковым, он взял мои руки, поцеловал их и сказал:

– Моя княгинюшка, я должен с вами увидеться. Могу я прийти к вам завтра и в какое время? Я хочу вам показать, что Шаляпин умеет быть благодарным и помнит, чем он обязан своему покровителю – великому князю.

Он действительно пришел на следующий день к Марианне, выпил бутылку мадеры и наобещал горы чудес в защите «его великого князя». У него не хватало ругательств для большевистского режима. Увы! сколько людей вели во время революции эту двойную игру! Шаляпин и пальцем не шевельнул, чтобы кого-нибудь спасти. Он приспособленец, стелящийся перед цареубийцами, подобно тому как прежде стелился перед императором и императорской фамилией.

Я ходила навещать великого князя каждый вторник и каждую пятницу. Несколько раз отвратительный комиссар отсутствовал, тогда наши свидания становились настоящим праздником для нас обоих. Доктор Обнисский, через одного своего пациента, адвоката по фамилии Сергеев, находившегося на службе у Советов, получил, вопреки всему, разрешение лечить моего мужа. Он видел его трижды в неделю: в понедельник, в среду и в субботу. Таким образом, наш дорогой узник получал известия из дома почти каждый день, потому что, перед тем как идти к нему, доктор каждый раз узнавал у меня новости обо мне и детях.

Придя в тюрьму 19 августа/1 сентября, я заметила необычное оживление. Люди ходили туда-сюда с веселым видом. Я узнала, что товарищ Шинклер был смертельно ранен. Отправившись накануне в четыре часа дня во главе группы, посланной проводить обыск в английском посольстве, он был встречен военным атташе Кроми, который воспрепятствовал какому бы то ни было обыску, ссылаясь на дипломатический иммунитет. Шинклер в сопровождении нескольких сообщников попытался войти силой. Завязалась схватка. Капитан Кроми, защищая честь Англии, выхватил свой браунинг, застрелил двух большевиков и смертельно ранил комиссара; но последний разрядил в него свой револьвер и убил наповал этого храброго флотского офицера, чье тело потом несколько дней было выставлено в окне английского посольства. А Шинклер впоследствии выздоровел от раны[61].

Можно себе легко вообразить, сколько было бы протестов со стороны Англии, если бы подобная драма разыгралась во времена царизма! Сколько чернил пролили бы дипломаты! Сколько историй, сколько требований извинений! В этот раз не произошло ничего подобного. Англия проглотила оскорбление, хотя не было ничего легче наказать Советы, чья власть еще не укрепилась. Увы! Уже в то время Ллойд Джордж решил перешагнуть через все, лишь бы договориться с большевиками! Тот факт, что убийство произошло в помещении посольства, а за него не потребовали никакой компенсации, сильно подорвал в глазах русского населения престиж Англии.

Рана Шинклера была настолько серьезной, что на его место в тюрьму был назначен другой комиссар – латыш по фамилии Трелиб. Высокий, светловолосый, жирный.

Он был не похож на большинство своих соплеменников, чья жестокость вошла в поговорку и которые вместе с китайцами образуют самую верную гвардию Ленина и Троцкого. Этот Трелиб был в первую очередь пьяницей, которого я легко подмасливала несколькими бутылками водки; но он любил придавать себе вид значительной персоны, он был забавен и смешон. Без какого бы то ни было образования, неумный, его легко было убедить. Я добилась от него разрешения для девочек посетить отца вместе в тюрьме с их бонной Жаклин. Эта умилительная и душераздирающая сцена растрогала даже комиссара. В общем, наши с ним отношения были настолько хороши, насколько возможно. Трелиб мне сказал по секрету, что не может пожаловаться на великих князей Павла, Георгия Михайловича, Дмитрия Константиновича и князя Гавриила. Тяжело в обращении только с великим князем Николаем Михайловичем: на прогулках он кричит, вырывается; по вечерам, после отбоя, включает лампу, чтобы читать и писать[62], а на сделанное Трелибом однажды замечание, сказал ему: «Дурак!» Я считала, что Николай Михайлович ведет себя неразумно и вредит этим остальным. Мой муж придерживался того же мнения.

Однажды, придя на свидание, я увидела заключенного, сидящего на диване рядом с молодой женщиной. Я не знала ни того, ни другую. Когда в комнату ввели моего мужа, заключенный, в котором легко узнавался военный, встал, распрямился и вытянул руки по швам (принятое в России приветствие, если военный не в головном уборе) и согласился сесть только после просьбы великого князя. Все это происходило в присутствии комиссара, и я часто с восхищением вспоминаю этот акт гражданского мужества. Это были генерал Арсеньев и его жена. Более счастливый, чем мой муж, он был позднее отпущен, и я встретила их в 1919 году в Финляндии, где они стали сострадательными свидетелями моего ужасного горя.

В другой раз г-жа Скавениус принесла еду одной арестованной француженке. Она не была знакома с моим мужем, я представила ее великому князю, и она, в этом тюремном помещении, сделала ему глубокий реверанс, как будто мы были на приеме при дворе. Этот жест изящной очаровательной женщины показал благородство ее сердца.

Король Швеции поручил своему представителю в Петрограде, графу Коскулю (Брендстрём отсутствовал), навестить великого князя Павла. Коскуль имел с ним долгую встречу, и я надеялась, что это повлияет на ЧК в смысле его освобождения. Я посетила графа Коскуля, который пообещал похлопотать перед Советами. Думаю, он ничего не сделал, по крайней мере, я больше о нем не слышала. Г-н Скавениус также получил от датского короля поручение навестить всех арестованных князей. Через несколько дней графиня Клейнмихель рассказала мне, что великий князь Павел произвел на г-на Скавениуса глубокое впечатление своей благородной осанкой и величественным видом.

– Вот настоящий государь, – сказал г-н Скавениус. – С каким достоинством он переносит свалившиеся на него невзгоды!

Я собрала эти несколько заметок о пребывании великого князя в тюрьме, чтобы больше не возвращаться к этой теме.

Я не пропустила ни одного из разрешенных свиданий. Остальное время, с помощью преданных друзей, мы придумывали способ устроить великому князю побег. Скоро мы узнали, что из тюрьмы на Шпалерной это невозможно, что надо найти другой вариант.

30 августа/13 сентября распространилась новость, что Урицкий, этот Фукье-Тенвиль русской революции, был убит в тот момент, когда входит в здание Министерства иностранных дел[63]. Один из его единоверцев, молодой человек по фамилии Каннегиссер, выстрелил в него в упор. Пуля вошла в глаз; Урицкий упал и сразу умер, а молодой еврей тем временем вскочил на велосипед и изо всех сил помчался с Дворцовой площади на Миллионную; там, видя за собой погоню, он заскочил во двор дома, где располагался Новый клуб. По этой причине почти всех членов клуба заподозрили в соучастии в заговоре и через некоторое время казнили[64]. Убийство Урицкого послужило сигналом для зверских расправ со стороны большевиков. Уже в июле, когда был убит один из них, еврей Володарский, это стало предлогом для удушения всей прессы, называемой буржуазной, и разрешенными остались только коммунистические газеты. Смерть Урицкого была отмщена кровью тысяч невинных жертв, абсолютно непричастных к этому делу. Все те, кто смогли бежать из Петрограда (большинство через Оршу на Украину), сохранили жизнь. Но сотни несчастных были подвергнуты пыткам, а затем жестоко убиты. Из наших знакомых мы оплакивали убийство всего за десять дней до того женившегося графа Алексея Зарнекау, брата моего зятя; Владимира Трепова, брата бывшего председателя Совета министров, графа Бутурлина, Нарышкина, молодого графа Граббе, генерала Ломана, генерала Добровольского, полковника Герарди, графа Татищева, бывшего губернатора Петрограда Сабурого, Николая Безака и тысячу других. Красный террор, кровавый и отвратительный, навис над городом и окрестностям.

Приговоры подписывали Бокий и Иоселевич, потому что на некоторое время Бокий заменил Урицкого в ЧК. В октябре ее возглавила женщина по фамилии Яковлева. Это чудовище женского рода, окруженная многочисленной охраной, в приступах садизма сама расстреливала из браунинга приговоренных. Их крики, конвульсии, страдания доставляли ей наслаждение…