Морское свечение

Дивьи жены колдуют за стволами. Причудницы Полудницы крутят дорожный прах. К вечеру Леший схватил лесные гулы, свил из них великую звуковую змею, и вьется она, извивается между деревьев, мелькает светами, переливается тенями, дышит на ночные фиалки, пьянит дрему и розовую кашку, перешепнется с белкой и совой, заманит в чащу мечтанье, и чудит, и чудит, и звено за звеном слагает песни и сказки. Необъятно раскинулось Небо, и светятся на нём свечи судеб наших, самоцветные камни созвездий, –

Небо, носящее имя Сварога,
Небо, верховная степь голубая,
Небо, родившее Солнце, Дажьбога.

Бог Перун прогремел молниями, и теперь ушел за край Неба, и тешится там голубыми зарницами. Спит, но назавтра проснется Богиня Громовница, –

Белеет, застылая, словно дремотная
Купава болотная,
Что еле раскрылась среди камышей.

За ночь сплетет для неё Ярило ожерелье из рдяных огней.

Бог стад, прошумевших от пастбища к дому, прошел на ночлег, проиграв на свирели земной свой псалом, пращур нежных певцов, полный изумрудной дремы, Волос-Велес. Год спет. Домой – под звук свирели. Литовский праздник росы, Польский праздник Живены, слившийся с криком кукушки, Русский праздник Лады, когда поются веснянки и целуются губы, всемирный праздник влюбленности, праздник первых в лесу лепестков, ведовский праздник, отмыкающего клады, папоротника – промелькнули все праздники, озаряющие круговратность Славянских дней, и каждый из них бросил мечте какой-нибудь цветок. Год спет. И давно уж Ярило, на белом коне своем, возлюбив Белоруссию, захватил в свою левую руку горсть желтых колосьев и голубых васильков, удалился от полей к домам, и возник повсюду, среди беспредельной России, и каждый, увидевший его, чувствовал, что он явился только для него, как Кришна, когда танцевал с пастушками, был один, а каждая пастушка думала – и неложно – что он танцует только с ней. Домой. Когда входят в окна дыхания полей и звуки лесов, дом не тюрьма, а уют. После великой мистерии жатвы кто-то начинает петь:

Вертитесь, обращайтесь,
Мои жернова.

И как отклики многоголосого Эха, перекидывающегося через горы из пещеры в пещеру, в сельских пространствах, то в одном просветленном доме, то в другой просиявшей избе, слышится песня Жизни.

Вертитесь, обращайтесь,
  Мои жернова.
Вы, мысли, разрешайтесь
  В певучие слова.
В душе есть тоже зерна,
И долго, и упорно
  Таятся зерна те
  В душевной темноте.
Но мрак души не вечен,
  Восходят зеленя,
О, милый, ты отмечен
  Там в сердце у меня.
Вот, стебли зеленеют,
Желтеют, и полнеют,
  Густеет их толпа,
  И мирно ждет серпа.
Красиво жнется нива,
  Красив склоненный жнец.
О, всё в тебе красиво,
  И мой ты наконец.
Лежат снопы рядами,
Блестят они пред нами,
  Наполнены воза,
  Любуются глаза.
Вы, зерна, возвращайтесь,
  Уж мельница жива,
Вертитесь, обращайтесь,
  Мои жернова.
Без друга, молодая,
На мельнице была я,
  Вдвоем зерно дроблю,
  Люблю тебя, люблю.

Радостен звук отшумевших гроз. Хороши поцелуи счастья. Хорошо поет птица любви. И много птиц на нашем Небе. Много их, с звучными голосами, в наших лесах и над святынею наших полей. Слушая их, мы однажды заснули, в золотое апрельское утро, и не жаворонки уже нам пели, не соловьи, а Райские птицы. Тот голос был сладостен.

На Макарийских островах,
Куда не смотрят наши страны,
Куда не входят Смерть и Страх,
И не доходят великаны, –
На Макарийских островах
Живут без горя человеки,
Там в изумрудных берегах
Текут пурпуровые реки.
Там камни ценные цветут,
Там всё в цветеньи вечно юном,
Там птицы Райские живут,
Волшебный Сирин с Гамаюном.
И если слышим мы во сне
Напев, который многолирен,
В тот час, в блаженной той стране,
Поет о счастье светлый Сирин.
И если звоном нежных струн
Ты убаюкан, засыпая,
Так это птица Гамаюн
Поет в безвестном, голубая.

Так пели нам Райские птицы. О полном счастье. О полноте того, чего хочет сердце. Снилась нам также и птица Стратим, всемирно-грезящий, вечно живущий на море, с крыльями такими, что они от края до края Мира, и когда он поднимает эти два крыла, весь Океан колыхается, и рождается правда для людей, и рождается Солнце для Мира.

Как же вернуться нам в чертог светлых вымыслов, и как нам дойти до действительно-сущей зеленой дубравы? Четверично-сияющий Бог, великий наш Бог, Световит, бросил свой храм, он умчался на белом коне из алой Арконы. Жертвенный рог с вином лежит на полу опустевшего храма. Лежит там и лук, метавший острые, меткие стрелы. Бог Световит умчался в Славянский широкий мир, объятый пожаром. Он озарит нас, наш Световит. Но не в Божеском лике, а в Человеческом. Об этом нам молвит тихонько одна из целебных-волшебных трав наших загадочных Славянских лесов, Трава-Костер.

Есть трава – растет
  Возле тихих рек.
И не каждый год
Та трава цветет,
А когда придет
  Человек.
Рост – её стрела,
  И красив узор.
Та трава была
Много раз светла,
Снова расцвела,
  Как костер.
И горит огонь
  Возле тихих рек,
Мчится красный конь,
Ржет, поет: не тронь,
Не хватай огонь,
  Человек.
С ржаньем конь скакал,
  Убежал в простор.
Ярко промелькал,
Был расцветно-ал,
Возле рек сверкал
  Цвет-костер.
И светла была
  Влага тихих рек.
В мире весть прошла,
Что трава цвела:
Был здесь в мире зла
  Человек.

Трава-Костер загорелась опять. И есть такой Человек, который из немой и немотствующей тиши, от тихих рек и из страшных глубин, придет, как дух Освобожденья. Он освящен союзом с Землей этот человек. Он ее холит, он ее нежит, он ее слушает, он её слушается. Связан с ней трудом и поцелуем.

Среди бессмертных призраков, увиденных Русской былинною мыслью, самый красивый и самый таинственный – это простой мужик, притом еще увечный, ставший в единый миг – из калеки – исполином. Смиренник лесов, Илья Муромец, спавший тридцать лет, и проснувшийся, чтобы взять меч-кладенец Светогора, чтобы сменить человеческим ликом стихийные блуждания природного, владеющего человеческой душой, лишенной опоры средоточия, – гений Русской пашни, твердо знающий архимедовское «Дай где стать – и переверну Мир», Илья Муромец, который, бросая, для подвигов, свою родную тихую реку Оку, внутренне поклялся не изменять никогда святыне Крестьянства, – как символический дар бросил в светлые речные воды корку черного хлеба. А если из сказаний тайноведения мы знаем, что пшеничный колос, так же, как дающая золотистый мед пчела, был принесен людям с Вечерней Утренней Звезды, Венеры, нам, Русским, нужны небесные дары, но еще нужнее наш черный хлеб. Без него мы жить не можем, и не можем не тосковать. И сев на коня, Илья в единый миг ускочил в новое неведомое бытие, но конь пробил копытом ямину, а из ямины брызнула свежая вода, и эта лесная криница всё еще поит Славянскую душу, и напоит ее много еще раз живою водой. И еще, самое главное, Илья Муромец единый из всех былинных героев не кичился по-пустому своей могучею силой. Микула Селянинович – не его ли другая ипостась? Илья Муромец ведал великую гордость взметнуть своего врага на воздух, в высоту, и схватить падавшего, чтобы он не убился. Что́ убивать по-пустому, ежели можно и без этого? «Но если»…

Все былинные наши родные герои завершили свой круг, и судьба их пропета и спета до конца. А о смерти Ильи ничего нам неведомо. Знаем, что он разметал Киевские роскошества, заставил присмиреть кичливых щеголей, и знаем, что от Земли он ушел к Морю, что ехал он по Морю на быстром корабле, именующемся Сокол, и что гнался за Соколом Сизый Орел, но Сокол-то был быстрее, и ушел, и ушел – а куда? Такие, как Муромец, уж ведают, куда им уходить, и как и когда придти.

И Муромец идет.

Он не утонул в Море, его призрак уж чудится в страшной для многих, в желанной для многих, близи. Гений Земли о Земле стосковался, и идет, чтобы взять ее снова себе, чтобы освободить от плена стосковавшуюся о нём невесту и жену его. Снова слышится топот коня, грохот копыт, пробивающих мертвую тьму для рожденья целящих источников, раздается как гул нарастающих гроз. От молний по тихим рекам пойдут небывалые рокоты. Жертвенно будет пылать, вдоль по течению струй, растущая на берегах Трава-Костер. И сердце живое желает бури, и молит о грозе. Мы, прошедшие через такие грозы, когда погибает всё, можем ли, станем ли мы трепетать громов? Нам приснилась Птица Огня, а путь в её дворец – через мост Радуги. И мы, Славяне, мы, Русские, лишь вступаем в великий водоворот воздушных вихрей, а отсюда уж видим неизбежную Радугу. И другие народы знали песни различные, лунные и солнечные, но спел ли кто во-истину псалом цветистой Радуги! А мы споем его. Вот, мы его поем:

Радуга – лук,
Из которого Индра пускает свои громоносные стрелы.
Кто в мире единый разведает звук,
Тот услышит и всё семизвучье, раздвинет душой звуковые пределы.
Он войдет в восьмизвучье, и вступит в цветистость, где есть фиолетовый полюс и белый,
Он услышит всезвучность напевов, рыданий, восторгов, молений, и мук.
Радуга – огненный лук,
Это – оружье Перуна,
Бога, который весь мир оживляет стрелой,
Гулко поющей над Майской, проснувшейся, жадной Землей,
Лук огневого Перуна,
Бога, в котором желание жизни, желание юности вечно и юно.
Радуга – мост, что в выси изогнулся дугой,
Мост, что в разбеге, над бурею влажной и жаркой,
Свежей при молниях, выгнулся праздничной аркой,
Словно павлин,
Исполин,
В радости яркой
Вдруг распустил в Небесах расцвеченный свой хвост,
Словно Жар-Птица раскрыла над миром кометный свой хвост,
В радости яркой
От свежей игры самоцветных дождей.
Радуга – мост,
Радуга – змей,
Пояс цветной из играющих звезд,
Царский убор из небесных лучей,
Божий престол,
Божий алтарь для возженья неузнанных дней,
Праздник весеннего Агни над мирностью пашен и сел,
Радуга – звук,
Претворившийся в свет,
Радуга – Ветхий Завет,
В Новом несозданном Храме живущий, как знак избавленья от временных мук,
Слово, в котором несчетность значений, число, для которого имени нет,
Радуга – звук,
Воплотившийся в пламенный цвет.

Балеарские острова.

Пальма. 1907, Май.

Горящие Пальцы