Морское свечение

[Бретань]

МНЕ впервые настойчиво снилась Бретань в те дни, когда слагалась первая моя книга, полная оргийного торжества, «Горящие Здания». Я был тогда в певучей увлеченности Испанцами, которая, несколько видоизменившись, так уж и останется со мною на всю жизнь. Скрытые поэтические силы достигли во мне тогда каких то смелых и четких возможностей. Я ощущал их, но они еще всё не выявлялись воочию, и я был похож на человека, который встретил в лесу причудницу-фею, она завязала ему глаза, насыпала полные руки драгоценностей и велела так идти, прямо, всё прямо, до известного времени не срывая повязки, – и вот он идет, богатый, но слепой, слепой, но счастливый сознанием, что вот-вот глаза его сделаются вольными, и он увидит, какие же сокровища он несет. Жемчуга? Халцедоны? Топазы? Или агаты, с теневыми сияниями? Или алмазы, что режут и хохочут, впивши в себя разбитую ими радугу? Морская там бирюза? Лунный камень душ лунатических? Или весенний изумруд, говорящий о радости лугов? Или рубин, что точит алый яд?

Когда я раскрыл свои глаза, в руках моих оказались изумруды и рубины, и я написал книгу Жизни и Страсти, апрельские страницы нежных зеленоцветностей, и алые, дымно-алые свитки, озаренные заревом далеких пожаров и полные гулов ночного набата.

Я жил тогда – это было лето – в лесной усадьбе, в подмосковном имении Поляковых, Баньки, иначе же Лисьи Горы. Я радовался каждому цветку, каждой малой былинке, вон тем полевым ромашкам на взгорье, нежным, еще клейким, листочкам тонких берез, болотному растеньицу, глядящемуся в зеркальце реченки, змеевидным тропинкам леса-парка, и этой заброшенной беседке, взнесенной над зеленым яром. Всё было хорошо. Рыжие муравьи бегали по дорожкам, – Солнце и их пьянило, не только меня. Малые птицы со свистом перелетали с дерева на дерево. Дружная, большая семья была в неустанном празднестве жизни. Радость быть в гостях и быть дома. Внимательные души. Внимательные глаза. Детские крики и девический смех. И там были качели. И были чарования Луны. Жемчужная перевязь от Луны до Солнца, и от Вечерней Звезды до Утренней.

По вечерам, когда, надышавшись Солнцем и до сыта набегавшись, я сидел перед лампой в своей рабочей комнате, в раскрытые окна доносились пахучие шелесты деревьев, прилетали ночные бабочки, садились близ лампы на толстый английский словарь или на изящный in quartomayor Кальдерона, и мудро шевелили своими усиками и передними лапками. Я читал по-норвежски бессмертного «Пана» Кнута Гамсуна, и мне казалось, что всё это он про меня пишет. Гамсуна принес мне, однажды, С. Поляков, большой знаток и ценитель художественных вымыслов. Он же, не раз и не два, приносил мне другие норвежские книги и шведские, французские и итальянские книги, которые переплелись с моими собственными настроениями, как вон там, за окном, переплелись ветви двух близких друг другу берез. В это лето, кроме радости причащаться собственных глубин и глубинностей солнечного бытия, у меня была еще острая, нежно-больная и сладко-ядовитая, радость двух новых дружб – братская дружба с Ю. Балтрушайтисом и С. Поляковым. Продолжала также тянуться и усложняться многоцветная нить моей дружбы-вражды с Валерием Брюсовым, с которым мы ходили вдвоем по нашим душам, как ходят в минуты счастья по ночному и утреннему саду, и как ходила андерсеновская Русалочка по осколкам стекла. В то лето, однако, Брюсов представлял для меня мало интереса. Мы с ним скорее встречались тогда – помнится, лишь два-три раза – как встречались когда-то александрийские спорщики: чтобы поиграть рапирами слов и кинжалами понятий, блеснуть, проблистать, переблестеть, завлечь, усмехнуться, уйти. Не в этом, конечно, главное содержание моей многолетней дружбы с Брюсовым, но в то лето было почти только это. А дружба моя с Балтрушайтисом и с Поляковым – это была радость первичного поцелуя двух душ, радость читать только что созданную, волнующе-интересную книгу, которая приковала внимание первой же узывчивой строкой. И если при возникновении «Горящих Зданий» душа моя воспринимала воистину влияния каких-нибудь душ, как цветы ночной красавицы принимают влияния лунных лучей, и как лунный луч меняется в цвете, в соответствии с тем, падает ли он на озерное зеркало или на бархатные завесы, – эти души были Ю. Балтрушайтис и особенно С. Поляков.

И свидания наши были двоякого рода: или они приезжали в усадьбу, где я жил (оба были удерживаемы делами в Москве), или я на два – на три дня приезжал к ним в Москву. В первом случае я был у себя, в ритме моих настроений, моих часов и минут, в качании качелей, зеленых ветвей, и узывчивых слов – и душа моя являла светлый свой лик. Во втором случае Город хватал водоворотом, освобождал волю от законченности свершений, вбрасывал ее в оргийную радость разнузданности, и я впадал, мы впадали, в чары Алкоголя, уходили в отравный туман ночных кочеваний, и опьянялись больше, чем вином, ядовитой усладой – вести змеиный разговор, сопоставлять острия, всё уловить в сети слов, и в трущобах читать наизусть серафические строки Шелли, и, выходя из вертепов, приветствовать Утреннюю Звезду. И тут, во втором этом случае, не только возникал звездоглазый Люцифер, а случалось, и просто Бес кружил, жалкий, мучительный дьявол повторностей, тюремная замкнутость в самом себе, сумасшедшая невозможность выйти из круговой цепи, звенья которой ты выковал сам.

О, какое освобождение – после этих судорожных восторгов, перемешанных с болью, очутиться в тихом зеленом раю, где всё так стройно и ясно. Вот – от липы до березы, от дорожки до дорожки, от страницы печально-нежной до страницы светло-поцелуйной, от Солнца до Луны, от губ до губ, от желто-белых звездностей ромашки до той, вон до той, небесной звезды.

И однако же – однако же – ведь Дьявол-то живет. Побудешь в зеленом храме, Дьявол и шепчет: «Святой». Выйдешь к болотцу, а птица ночная и крикнет, выпь завопит: «Ой-ой». Леший в кусту захохочет и тоже: «Святой, святой». А уж ведомо сердцу: если святой, так значит, человек решеный. Что уж тут. На образок да в божницу. За золоченую оправу. Лик там так и пребудет.

И вот солнечный луч, входя в кровь, зовет и уводит мечту. Истомит дневным ликом – захочешь ночного. Побудешь в ночной опрокинутости – и страшно, устанет душа, хочешь тишины и журчанья ручейков.

Именно в один из таких дней утомленности Солнцем, которое пьянит и зовет, а куда зовет, хорошенько не знаешь, вдруг отступил я от Солнца и пожелал туманов. Захотелось безволия, безлюбия, безглагольности, красок седых, моря седого, неба седого, дымки везде. И тут мне привиделась Бретань.

В Бретани тогда еще не был, мало что о ней знал, а написались строки, в которых живут теневые её очертания, как, подобно гигантским теням, призрачно живут её седые утесы над Морем, озаренным ущербной Луной. Вот эти строки.