Морское свечение

Олеарий в той же главе своей любопытнейшей книги очень нелюбезно говорит о нас: «Если рассматривать Русских со стороны нравов, обычаев и образа их жизни, то по справедливости их должно отнести к варварам». И затем: «Не было еще примера, чтобы Русские вызвали друг друга биться на саблях или огнестрельным оружием, как это нередко делается в Германии и других странах Европы. Но известно, что, вместо того, знатные Русские Господа и даже Князья, выезжая на лошадях, отстегивают друг друга нещадно плетьми, как рассказывали нам за достоверное, и как мы сами видели». Этот спорт, в соответствии с упорством Русских, существует и поныне видоизмененный.

Барбэ д'Оревильи так определяет Русский гений: «L'imitation est le génie de la Russie… Seulement pour imiter comme elle imite, il faut une vraie souplesse de tigre» («Litterature etrangère», 226). Что мы, Русские, мы, Славяне, имеем в основном нраве нашем тигриную гибкость, это конечно мы хорошо знаем и без Барбэ д'Оревильи и более, чем знал он. В одном Достоевском больше тигриных взмахов и тигровых когтей, чем во всех Французских романах вместе. И Льва Толстого весь Земной Шар знает за Льва. И за тысячу лет до двух этих царей Европейского романа 19-го века мы спели такие Былины, каких нет ни у одного Европейского народа. Мы многое взяли у других и охотно возьмем еще много, если будет что взять. Но мы всё преображаем в свое, ибо понимаем себя и понимаем других. Весьма известный и весьма посредственный Барбэ д'Оревильи, этот заурядный салонный фразёр, не понимает, например, нашего гениального Гоголя, как он не понимает гениального Английского Свифта. Почему? Потому что Французы вообще чрезвычайно мало способны понимать чужеземное, и потому что мучительно-часто живость Французов не есть гибкая живость ловких тел, а деревянная подвижность проворных марионеток, которые непременно должны бегать по определенным дорожкам – бегать очень быстро, но только без живости истинной. Раз речь идет о подражаниях и заимствованиях, прилично спросить: Кто создал «Сида» – фантазия Испанская или Французская? И национальный Мольер – не обокрал ли Испанского театра? И Вольтер, вместе с другими Французскими мудрецами 18-го века, – а на них ведь, как на трех китах, вся Франция зиждется, – сколько стянули всякого добра у Английских мыслителей? Чтоб жить, одно живое поглощает другое живущее или умершее. Это закон. Но не слишком острый ум изобличишь, ежели скажешь, что тигр подражает лани, которую он съел.

Не особенно любимый Французами и самый гениальный из Французских писателей 19-го века, несравненный создатель «La peau de chagrin» и «La recherche de l'Absolu», Бальзак, сказал: «Une courtisane est essentiellement monarchique». Должно быть поэтому Франция, усвоив себе республиканскую форму правления, от монархических нравов ни мало не отвыкла.

В своем романе «Splendeurs et misères des courtisanes» Бальзак сказал, следуя своему обыкновению везде бросать и роскошно разбрасывать рунически-прекрасные формулы, следующие бессмертные слова: «Лишь расы, пришедшие из пустынь, обладают во взоре властью чарования, завладевающего всеми. Их глаза, без сомненья, сохраняют что-нибудь из бесконечности, которую они созерцали». Вот тайна чарования Славянства. Вот негасимый залог нашего бессмертия, – нас, не крикливых, но зрящих и зрячих среди торопливых и шумных панорам мировой Истории.

Великий мистик, св. Хуан де ля Крус, в своей «Темной ночи души» («Noche escura del alma», I) дает точное определение того состояния человеческой души, при котором лишь и возможно соприкосновение с Мировой Тайной: «Salir de si y de todas las cosas», «Выйти из себя и из всех вещей». Выйти из себя – чтобы войти в себя, выйти из всех вещей – чтоб прикоснуться ко всем вещам. По очаровательной кажущейся нелогичности слов, это заставляет вспомнить св. Терезу, когда она в своих «Горницах» («Moradas»), или, что то же, «Внутренний Замок» («Castillo Interior», I, 1) говорит: «Начать нужно с того, что душа наша есть Замок, весь из алмаза и пресветлого хрусталя, где много обиталищ, как много есть горниц в Небе… Должны мы рассмотреть, как сможем войти в сей прекрасный, восхитительный Замок. Кажется, как будто говорю я бессмыслицу; ибо, если этот Замок есть душа, ясно, что нечего говорить о вхождении, ведь вот же он тут; это всё равно, что сказать – войди в комнату, когда в ней находишься. Но имеете вы уразуметь, что великое есть отстоянье от находиться и находиться».

В «Упанишадах» говорится, что все гласные принадлежат Индре, все согласные – Мритиу. Индра – бог Неба, бог светлого Воздуха, Мритиу – Смерть. Поэтому мелодия Русского языка, – такого нежного и благозвучного в своем упоении гласными, – воистину полна лиризма жизни, а строгая музыка Польского языка, – столь церковно-звучного и бранно-сурового, – целиком построенного на красоте согласных, – говорит о трагизме битвы и смерти.

Истинно-Католическая точка зрения замкнута в четыре слова: «Нет Дьявола – нет Христа». Логично, справедливо, верно, и кто ж, в инстинкте самосохранения, создал Демонологию, как не католическое Христианство. Приемлю полностью. Но всё жду в добрых Христианах хоть тени благодарности к естественному их благодетелю, давшему им возможность исторического существования. Когда ж наконец они опомнятся и построят хоть один храм – Дьяволу? А впрочем, когда подходишь к Notre dame de Paris, не знаешь, кому в точности этот храм посвящен – Богу или Дьяволу. Я вспоминаю также – и зачем они так скоро забыты, эти сценические роскошества? – литургии Святой Инквизиции. Долгими ночами осенними, когда бесконечные капли дождя стекают по тусклым стеклам, я перевожу счет дождевых этих капель на красную роспись всех капель крови, сгоревших на кострах, пролившихся под мечом и кинжалом тайного убийцы, капель крови, побледневшей в тюрьмах и монастырях, капель крови, потускневшей, похладевшей, извратившейся под Сатанинский шёпот лгущих, клевещущих, лживо крестящих, лживо венчающих, лживо и нагло разлучающих будто-христианских священников, я считаю капли за каплями, капли – потоки – дожди неисчетной крови, пролившейся в наивных странах, которые, как Перу и Мексика, гостеприимны были к палачам, я считаю то, что не уложишь в слова, но что можно было положить на ложе пытки, что досель кладут на ложе пытки. И я вижу, что число храмов Дьяволу превышает число всех храмов иных, и число литургий Сатанинских – в том же разряде чисел, в котором и песок морской.

Когда один из величайших в мире убийц, грабитель и вор, исторический разбойник Писарро, наконец, привлек на себя немилосердный, но справедливый, самосуд, он, хотя уж был и стар, защищался с той храбростью и ожесточенностью, которые характеризуют хищных животных. Он имел однако дело с несколькими и упал на пол, в лужу крови. Видя, что смерть тут, он обмакнул палец в эту кровавую лужу и, начертав крест, наклонился, чтобы поцеловать его, в это время еще удар – и убийца был добит. Завершительный кровавый узор заменил ему исповедника и отпущение грехов. По красной тропинке некоторые люди входят в прекрасный Рай.

Аверроэс сказал, что белый цвет происходит от холода. Я не решил, отчего происходит красный цвет, – от брызнувшей ли крови, пролитой Каином, или от трепетаний божьей коровки над первым цветком.

В детстве, как и сейчас, я не испытывал ни страха, ни отвращения к ящерицам и к змеям, столь свойственного как детям, так и взрослым. Ящерица всегда мне казалась самым гибким, проворно-красивым и умным зверьком, а змея возбуждала то любопытство и тот почтительный интерес, который овладевает детьми, когда им читают старшие сказку о неведомых странах. Я любил ящерицу не только за красоту, но и за ту удивительную внимательность, с которой эти уклончивые существа слушают музыку. Когда в деревенском нашем доме моя мать начинала играть на фортепьяно, я убегал в сад и тихонько подкрадывался к одному месту старого забора. Из расщелины всегда показывалась ящерица – я был осторожен, но она меня не боялась, и слушающих по особенному ту музыку, что раздавалась в саду, всегда бывало двое. Таинственную же сущность змеи я понял при следующих обстоятельствах. Деревенские мальчишки поймали в расщеп змею и стали избивать ее с немилосердною жестокостью. Я стоял в стороне, онемевший и устрашенный этой зверскостью малых людей. Впрочем, змея конечно же ведь была ядовитая. Били палками нещадно. Убили наконец. И бросили в реченку, что протекала близ места казни. Злорадные лица с любопытством наклонились над водой, чтоб взглянуть, как будет тонуть труп змеи. Водою однако крестятся, надо думать, не только люди, дабы получать жизнь истинную. Едва погрузившись в воду, змея ожила, сделала пред изумленными убийцами несколько волнообразных движений, отплыла, поплыла, и пристала напротив, и скрылась меж трав – на том берегу.

Когда я спал, мне привиделся сон, в котором был зеркальный блеск, холод глубин, и черный цвет, и красный. Я был в высоком чертоге, построенном из черного дуба, из которого строили свои нетленные корабли-драконы неустрашимые Викинги. Посреди чертога был круглый черный стол, и сиденья были черные, и пол был из черного мрамора. На стенах, справа и слева, как Солнце и Луна, были два круглые зеркала, одно поболее, другое поменьше. Были ли окна в чертоге, я не знаю, ибо две другие стены были затянуты красными занавесями. Они были очень красные, и цвет их был очень живой. И мне хотелось поглядеться на себя, и я знал, что я белый, но в круглом столе, за которым я сидел, я возникал как черный, а дотянуться до зеркал не мог, ибо они были высоко. И мне хотелось узнать, есть ли окна в чертоге, и есть ли что-нибудь за стенами его, но я видел только красные занавеси, и, когда я хотел их отодвинуть, они становились живыми, и то, что на них было изображено, становилось живым, и не дозволяло мне прикоснуться к стенам. А изображения на занавесях были разные. Там были красные цветы, как бы розы и кактусы, и на них было много шипов, усложнявших их стебли. Там были красные угли темных кузниц, и из горнов дышал нестерпимый жар. Там были, как угли горящие, волчьи глаза в лесу, они грозили, и в лесу нельзя было ходить. Там были игры живых существ, которые в шутку разрывали друг друга, и из свеже-разорванных тел текла кровь. Там были красные восходы весенних дней и ярко-красные закаты дней осенних, и прежде чем успевали глаза оглядеть восход, закат уже зажигался пожаром, и дым был грязный. Там были еще красные ягоды, и красные плоды, и красные тонкие ткани на красных тканях грубых, и много красных мотыльков, ненавистных оттого, что их было так много, и были там красные жалящие мухи, они жужжали, кружились, звенели, жужжали, ползали, касались, всё трогали, всюду падали, всё заслоняли, и жалили, и цеплялись щупальцами, лапками. Терпеть больше было нельзя. Вскочить я не мог, место держало крепко, но мученье было так велико, что всё это вспыхнуло, и чертог превратился в корабль-дракон, и дракон уплыл в Море, которое было черного цвета, хотя по краям оно всё было освещено заревом.

Soulac-sur-Mer.

Villa Ave Maria.

1907. Август.

Рубиновые Крылья