Морское свечение

На этом океанически-величественном горизонте нашей Славянской миротворческой мечты вырастает развесистое древо певучих вымыслов, с своими золотыми яблоками, с бьющимися из-под корней его ключами живой и мертвой воды.

Носятся души, раскрываются глубины. Носятся в синем Небе белые голуби, и свевают с своих крыльев на Землю заоблачные сияния. Славянский гений поет, и возникает для столетий «Голубиная Книга». Прикасается к этой великой Книге впечатлительность наших дней, и возникает «Книга Глубинная».

Восходила от Востока туча сильная, гремучая,
Туча грозная, великая, как жизнь людская – длинная,
Выпадала вместе с громом Книга Праотцев могучая,
Книга-Исповедь глубинная,
Тучей брошенная к нам,
Растянулась, распростерлась по равнинам, по горам.
Долины́ та книга будет – описать ее нельзя.
Поперечина – померяй, истомит тебя стезя.
Буквы, строки – чащи леса, расцвеченные кусты,
Эта Книга – из глубинной беспричинной высоты.
К этой Книге ко божественной,
В день великий, в час торжественный,
Соходились сорок мудрых и царей,
Сорок мудрых, и несчетность разномыслящих людей.
Царь Всеслав до этой Книги доступается,
С ним ведун-певец подходит Светловзор,
Перед ними эта Книга разгибается,
И глубинное писанье расцвечается,
Но не полно означается узор.
Велика та Книга – взять так не поднять ее,
А хотя бы и поднять – так не сдержать ее,
А ходить по ней – не выходить картинную,
А читать ее – прочесть ли тьму глубинную.
Но ведун подходит к Книге, Светловзор,
И подходит царь Всеслав, всепобедительный,
Дух у них, как и у всех, в телесный скрыт цветной убор,
Но другим всем не в пример горит в них свет нездешний, длительный.
Дар Славянский вопрошает, отвечает Светловзор.
«Отчего у нас зачался белый вольный свет,
Но доселе, в долги годы, в людях света нет?
Отчего у нас горит Солнце красное?
Месяц светел серебрит Небо ясное?
Отчего сияют ночью звезды дружные,
А при звездах всё ж глубоки ночи темные?
Зори утренни, вечерние – жемчужные?
Дробен дождик, ветры буйные, бездомные?
Отчего у нас ум-разум, помышления?
Мир – народ, как Море, сумрачный всегда?
Отчего всей нашей жизни есть кружение?
Наши кости, наше тело, кровь-руда?»
И ведун со взором светлым тяжело дышал,
Перед Книгою Глубинной он ответ царю держал.
«Белый свет у нас зачался от хотенья Божества,
От великого всемирного Воления,
Люди ж темны оттого, что воля света в них мертва,
Не хотят в душе расслышать вечность пения.
Солнце красное – от Божьего пресветлого лица,
Месяц светел – от Божественной серебряной мечты,
Звезды частые – от риз его, что блещут без конца,
Ночи темные – от Божьих дум, от Божьей темноты.
Зори утренни, вечерние – от Божьих жгучих глаз,
Дробен дождик – от великих, от повторных слез его,
Буйны ветры оттого, что есть у Бога вещий час,
Неизбежный час великого скитанья для него.
Разум наш и помышленья – от высоких облаков,
Мир-народ – от тени Бога, светотень живет всегда,
Нет конца и нет начала – оттого наш круг веков,
Камень, Море – наши кости, наше тело, кровь-руда».
И Всеслав, желаньем властвовать и знать всегда томим,
Светловзора вопрошал еще, была беседа длинная.
Книгу Бездны, в чьи листы мы каждый день и час глядим,
Он сполна хотел прочесть, забыл, что Бездна – внепричинная.
И на вечность, на одну из многих вечностей, пред ним,
Заперлась, хотя и светит, Книга-Исповедь Глубинная.

Мы, Славяне, происходим от Волха, от светлоглазого волхва, и потому нам, как ему, всё доступно, ибо Волх был оборотень, он причащался всех стихий, принимал все лики, и в каждый лик вносил полноту своей стремительной души. Кому же и быть всеобъемлющим, как не Славянину?

Мы, Славяне, дети Волха, а отец его – Словен.
Мы всегда как будто те же, но познали смысл измен.
Прадед наш, Словен могучий, победительный был змей.
Змейно стелется ковыль наш в неоглядности степей.
Волх Всеславич, многоликий, оборачиваться мог,
Волком рыскал, был он сокол, тур был красный златорог.
Солнцеликий, змеегибкий, бесомудрый, чародей,
Он от женщины красивой нас родил, крылатых змей.
Сам от женщины красивой и от змея был рожден.
Так гласит об этом голос отдалившихся времен.
Молода княжна гуляла, расцветал весенний сад,
С камня Змей скочил внезапно, изумрудный светит взгляд.
Вьется лентою зеленой, прикоснулся белых ног,
Льнет к чулочику шелкову, бьет сафьянный башмачок.
Белизну ноги ласкает, затуманил, опьянил.
И содвинулись недели, Волх рожден прекрасной был.
Сине Море сколебалось, пошатнулась глубина,
С Солнцем красным в Небе вместе закраснелася Луна.
И от рыб по Морю тучи серебристые пошли.
И летели птицы в Небе, словно дым стоял вдали.
Скрылись туры и олени за громадой синих гор.
Зайцы, волки и медведи всё тревожатся с тех пор.
И протяжно на озерах кличет стая лебедей.
Ибо Волх родился в мире, сокол, волк он, тур и змей.
Оттого в степи и в чащах зверь нам радость, не беда.
И змеею наша песня длится, тянется всегда.
Оттого и вещий Волхов именит среди стихий,
Чародеем он зовется, вековой речной наш змий.
И по суше, и по Морю всюду в мире, далеко,
Прозвучит в столетьях песня про богатого Садко.

Среди безмерных пространств, занятых Славянскими племенами, естественно возникают исполинские облики богатырей и тонко очерченные лики чарователей, красота которых узывчиво-соблазнительна. Мы встречаемся в Русских былинах с особым, первородно-ценным, заколдованным миром, соединившим чарования личности с чарованиями Природы. Горы и степи как будто вступают в братский союз с людьми. Светогор, которого Земля не может больше держать на себе, пред смертью свершает мистерию побратимства с Владимирским мужиком, Ильей Муромцем и отдает ему свой всепобедный меч-кладенец с лезвием, чья сила ограничена лишь золотою гробницей, замыкающей в себе тайну Природы, порождающей из недр своих дива, каких она сама не выносит. Светогор, чей образ – как снежная вершина Эльбруса, озаренная Солнцем, смиряет свою гордость пред другим творческим гением Пашни, пред мощным и малословным Микулой Селяниновичем, несущим таинственную суму. Светогор видит его идущим, и не может догнать на своем богатырском коне. Светогор умеряет быстроту коня, а тот идет себе ровно, не обращая внимания, и, когда Светогор просит беседы, он не возбраняет встрече и беседе, и кичливый богатырь не может поднять мужицкую суму, в которой земная тяга, исполин природных сил, гуляка Стихий, узнает от таинственно-скромного пахаря свою судьбу. Микула посылает его к загадочному кузнецу, который кует судьбы под Древним Древом. Молчальник, пронзающий Землю сохой, сильнее самой Земли, он её тайна и её безмолвная красота. Пройдут столетия от исполинов до людей, и вместо Светогора, спящего в золотой гробнице, окованной неразрывными обручами, Микулу будет вопрошать человечек наших дней, но немного будет говорить с ним Микула.

Хочется заново спеть свежую песнь в честь засевателя сумрачных пашен, в честь созидателя желтых ржаных и пшеничных морей.

Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик,
Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык?
Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой?
Век придет, и век уйдет, вечен образ твой.
Лошадь у тебя была, не красна на вид,
А взметнется да заржет, облако гремит.
Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна.
Светел Киев, – что́ мне он? Пашня мне нужна.
Сколько долгих тысяч лет строят города,
Строят, нет их, – а идет в поле борозда,
И Микула новь святит, с пашней говорит,
Ель он вывернул, сосну, в борозду валит.
Ехал тут какой-то князь, витязь, что ли, он,
Подивился, посмотрел, – гул в земле и стон.
«Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму.
Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему.
А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул,
Крикнул весело, – в лесу стон пошел и гул.
На нарядного того поглядел слегка,
На таких он чрез века смотрит свысока.
«Вот как ржи я напахал, к дому выволочу,
К дому выволочу, дома вымолочу.
Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество:
Век крестьянствовать Микуле, мир – его, земля – его».

Наряду с дышащими стихийной энергией обликами Светогора, Муромца и Микулы, на весенне-нарядных тканях народной мечты возникают лики нежные, пленяющие тонкостью рисунка, завлекающие какой-то женственной красотой, я сказал бы – чаруют той сладостью, которая ворожит нам в воздушных созданьях лазурно-золотой Итальянской живописи. Озаренные улыбкой и грезою образы наших соблазнителей и мечтателей. Поток, о чём-то таинственно думающий, когда кругом все пируют, и влюбляющийся потом в Белую Лебедь, которая таит в лебедином своем лике веденье всех колдований, и женскую красоту, и женскую любовь, столь причудливую и бесконечную, что нужно пройти чрез возможность смерти, чтобы воистину приблизиться к возможности полного счастья любви. Соловей Будимирович, возлюбивший узорные корабли, цветные яхонты, и за все дары, привезенные в Киев, желающий иметь – лишь уголок в саду княжны Забавы. Будящий мир любви, веселый Соловей знает, что делать. Он зовет с своего червленого корабля работных людей и говорит:

Вы берите-ка топорики булатные скорей,
Снарядите двор в саду мне, меж узорчатых ветвей,
Где Забава спит и грезит, в час как Ночь в звездах идет,
В час, как цветом, белым цветом часто вишенье цветет.

И терем, который задумывает для любви Соловей Будимирович, неотразим, ибо он в нём отображает и Солнце, и Месяц, и звездные зори. Не по-простому он любит, а по-мудреному, сердце его заглядывает в другое, загрезившее сердце, через тонкую область слиянья Земли и Небес, всё, что есть красивого в мире, он сливает в одну хрустальность – и в этот хрустальный затон может ли не заглядеться душа. Юная княжна, проснувшись, изумляется сновиденью наяву, узорность зовет ее, сердце её ждет, сердце её уже любит, ибо девическое сердце, не размышляя, чувствует вниманье другой души, и верно оценивает степень любовной внимательности. Оценивает – о, гадкое слово – чувствует, просто чувствует, – и что-то влечет, в себя вовлекает эту девическую утреннюю нежность.

Вот идет Забава в сад свой, меж цветов идет Княжна,
Терем первый – в нём всё тихо, золотая там казна.
Ко второму – за стенами потихоньку говорят,
Помаленьку говорят в нём, всё молитву там творят.
Подошла она ко третьему, стоит Княжна, глядит,
В третьем тереме там музыка, там музыка гремит.
Входит в сени, дверь открыла, испугалася Княжна,
Резвы ноги подломились, видит дивное она:
Небо с Солнцем, терем с солнцем, в Небе Месяц, месяц здесь,
В Небе звезды, в Небе зори, в звездных зорях терем весь.
Подломились резвы ножки, Соловей догадлив был,
Гусли звончаты он бросил, красну деву подхватил,
Подхватил за белы ручки тут Забаву Соловей,
Клал ее он на кровати из слоновыих костей,
На пуховые перины, в обомленьи, положил:
«Что ж, Забава, испужалась?» Тут им день поворожил.
Солнце с солнцем золотилось, Месяц с месяцем горел,
Зори звездные светились, в сердце жар был юн и смел,
Сердце с сердцем, очи в очи, о, как сладко и светло,
Белым цветом, всяким цветом, нежно вишенье цвело.

А в ту самую минуту где-то в пределах вольного Новгорода играет над водой другой гусляр, Садко, покоряет гуслями стихии, и заставляет плясать Водного Царя, и делается богачом, и гуляет по миру без удержу, доходит до морской бездны, до морского дна. В то время, как тонут корабли и погибают обыкновенные люди, Садко своей песней заставляет плясать изумрудноволосое Чудо морей, и смотрит, как светятся раковины, как сияют изогнутые дуги месяцев, как в великой подводной избе висят с потолка самоцветные камни, как всё там цветисто и волшебно.

Лампы из коралла, изумруд-вода,
Так бы и дышала там душа всегда.