Морское свечение

Мысли и ощущения

В рдяности кровь и огонь. Рдяны полосы расплавленного металла. Рдяны краски заката. И рдяны осенние листья. И рдяным огнем горит звезда, чье имя есть имя Войны.

Это было в Валенсии, в городе красавиц, в один из летних вечеров. Я шел среди цветов и деревьев, рядом с красивою девушкой, Русской. Мы говорили и смеялись. Мы шли и уходили. Вдруг я остановился, как останавливается тот, кого рукой остановили. И шагах в десяти перед нами, совершенно так же, остановились две молодые Испанки. Одна из них была красива, но другая была красавица. У неё было бледное лицо, и она была несколько выше обыкновенного роста Испанок. В волосах у неё была красная гвоздика. У пояса была красная роза. На нежно-желтоватом платье, цвета розы чайной, были тут и там красные ленты. И губы рдели, как будто только что целовались. Вампир, – нет, лицо было слишком живое, чтобы быть вампирным. Скорее в нём было что-то из типа благородной Римлянки, тонкость очертаний, и страстность, и властность, и возможность жестокости. Я стоял и глядел, как глядит внезапно-влюбленный. И спутница моя смотрела, и в глазах у неё было ощущенье красоты. И мгновенное чувство, в силу своей внезапности и остроты, перебросилось к этим Испанским девушкам, и они смотрели, и в глазах у них было ощущенье красоты и близости. И потом мы пошли каждый своею дорогой и прошли друг мимо друга, но, когда мы были совсем близко друг от друга, я, хотя я не был совсем один, на секунду остановился, и, весь обратившись к красавице-Валенсианке, лепетал: «Красота! Красота!», – и она, хотя она была с подругой, а я был с юною женщиной, дрогнула и обернулась ко мне, и всё лицо её было поцелуй. И потом, когда мы уже были разделены пространством, она еще раз остановилась и приветственно махнула мне рукой и с очарованием, для которого я не могу найти слов, крикнула мне: «Adiós!»

Она была победительна. Я никогда больше ее не видел. Я буду любить ее всегда. И это, быть может, совсем просто. Но это возможно только в Испании.

Я однажды захотел увидать роскошные апельсинные сады, окружающие Валенсию, эти пышные оазисы с золотыми яблоками. Придя на площадь, где стоят наемные кареты, я отправился с кучером, который сам ко мне подошел, и который заинтересовал меня своим выразительным, несколько актерским, лицом. Через сколько-то минут мы уже говорили как старые знакомые. В Испании это делается быстро. «Сегодня corrida?» спросил я кучера. – «Бой быков?». – «Завтра». – «Вы aficionado?» – спросил я. – «Любитель боя быков?» – «Да, я выступал, здесь в Валенсии и в Мадриде, в Сан-Себастиане, и в Севилье, и даже в Мексике». – «Так вы тореро?» – воскликнул я, уразумев, почему у него актерское лицо. – «Почему же вы бросили свое искусство?» – Он повернулся в пол-оборота на козлах и с выражением, понятным лишь человеку, знающему Испанию, сказал: «Madre!» Мать боялась, что он будет убит или ранен. Самое дорогое для Испанца – мать и та, кого он любит. Это не умирает даже при условии негодяйства. А в данном случае я имел дело с тонкою чувствительностью. – «Вы видали смерть?» – спросил я. – «Еще бы!» – «Страшно?» – «La Muerte es amable», был ответ. «Смерть желанна, Смерть достойна любви». – «Что же более желанно, Смерть или Любовь?» – «О, Любовь!», и голос юного Испанца приобрел невыразимые интонации, – «Любовь есть первое слово, для которого только и сто́ит жить. Любовь более сладостна, но Смерть более желанна». – «Почему?» – недоуменно вопросил я. Голос Испанца стал неуловимо-таинственным. «Смерть более желанна», – сказал он мягко, но тоном, не допускающим сомнения. «Смерть более достоверна». И он еще раз повторил: «Es màs verdadera».

Нигде, кроме России и Испании, я не видал детей, которые так по-детски дети. В смехе, в шутках, во взорах, в движениях, в неуловимом и неопределимом очаровании детского. Французские дети до чрезвычайности противны. Это маленькие мадамы и месьё. В них абсолютно нет ничего детского. Они играют в карьеру, в деньги, в благоразумие, в обман. Их рассудительность может взрослого лишить рассудка. Английские дети гораздо привлекательнее, но и в них уже с самого раннего возраста чувствуется, в мужской линии во всяком случае, что в этой расе есть мужчины, и что сия раса есть завоевательная. Норвежские дети и Немецкие, истинно-дети, но в них нет достаточной тонкости настроений, в них много расовой тяжеловесности. У Русских же детей и Испанских – поразительной хрустальности смех. И такая невинность в голосе. И такое веселье в шутках. Притом, так как Южане всегда более порывисты в выражении своих чувств, Испанские дети, по очарованию детского, стоят конечно на первом месте. Я видел сотни Испанских детей, играющих на улицах Севильи и Валенсии, в солнечной Барселоне и в зеленых садах Мадрида, но я ни разу не видел ни одной грубой сцены и ни разу не слышал ни одного недетского возгласа, возникшего на детских устах. И Испанские дети смотрят на вас такими глазами, что вы чувствуете – они родные. Мгновенно между вами и ими вырастает полная близость. Если они начинают шутить над вами, это никогда не обидно. Когда же они начинают к вам ласкаться, в душе вырастает сладкое ощущение счастья.

Я много раз думал, как это может быть, что именно Кастильские дети так привлекательны, а сами Кастильцы, в виде жителей Мадрида, так часто наглы, грубы и противны, и так не по-Испански тяжеловесны. Я решил, что объяснение может быть только одно: это народ, который всю жизнь должен оставаться ребенком. Он неспособен быть взрослым и как только восхочет сего, достичь не может – и остается подростком. А кто же не знает, как нестерпимо-самомнительны и глупы, и неделикатны подростки?

Быть может ни в одной Европейской стране нет такой резкой областной обособленности, как в Испании. Испанец, когда его спросишь, кто он, никогда не ответит вам: «Я Испанец». Вы всегда услышите: «Я Валенсианец», «Я из Бильбао», «Я Каталонец», «Я из Севильи». И если два Испанца происходят из двух городов, отделенных лишь часом езды по железной дороге, они разнствуют. Именно этой расовой особенностью объясняется такое поразительное несходство столь национальных художников и поэтов, как Веласкес и Гойя, Кальдерон и Серва́нтес.

Когда Испанцы разграбили в Перу храм Солнца, они разделили добычу, и одному солдату достался золотой диск Солнца. Потом они стали играть в карты, и прежде чем взошло Солнце, диск Солнца был проигран. Это – Испания.

Что́ должно быть Полярной звездой, Правда или Красота? что́ такое Правда без Красоты? Это не Правда, а низкая Ложь. В Средние века понятие Правды отождествлялось с понятием Бог. И в драме «Цепи Дьявола» Кальдерон говорит:

Меж Богом и меж Красотой
Суждение схвачено бредом. («Las cadenas del Demoniö», I, 5).

Это священный бред необманчивой души, чувствующей музыку сфер. И в этом восклицании сказался Поэт, который даже в средневековой тюрьме чувствует, хотя и не сознает вполне ясно, что Красота есть полюс, не позволяющий идти дальше.

Другой гений Золотого века Испанской литературы, Тирсо де-Молина, говорит:

Красота и Безумие – сестры. («La venganza de Tamar», I, 1).

Эти слова имеют особенную убедительность, если мы припомним, что вся история Испании была сплошным безумием и беспрерывным романом. Многовековая дуэль с Маврами, создание самого красивого Европейского языка, сосредоточение под властью одного Короля стольких царств, что Солнце не заходило в его владениях, Кортес, который с кучкой героев и мошенников завоевывает могучую Ацтекскую монархию, Сервантес, который в мусульманском плену несколько раз избегает казни победительною чарой своего морально-красивого лика и пишет свою бессмертную книгу в тюрьме, приуготовленной для него добрыми соотечественниками, Лопе де-Вега, считающий свои драмы и комедии тысячами, и ведь не кое-какие комедии, святая Тереза, бессмертно влюбленная в Христа, Непобедимая Армада, потонувшая прежде, чем ей пришлось побеждать или быть побежденной, и это неправдоподобное падение после всемирно-смелого головокружительного подъема, и этот веселый ребяческий смех и звук кастаньет, – после того как историческая роль безвозвратно сыграна, – не страницы ли это из книги сказок? Я сказал – сыграна. О, нет! Кроме внешних монархий существуют внутренние. И пусть никогда уже более не повторится зловещая фигура Филиппа Второго, но в пределах целого земного полушария говорят и будут говорить по-Испански, и мы, Европейцы, не можем прожить и нескольких часов без того чтобы не сказать – Дон-Кихот и Дон-Жуан.

Мысли любят капризную пляску с повторными па. Еще Санчо-Панса сказал: «No sabe nadie el alma de nadie», что значит: «Не знает никто душу никого» («El ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha», t. II, cap. 14). Можно было бы подумать, что этот мудрый оруженосец Странствующего рыцаря есть один из современных Европейских поэтов: так часто эта мысль возникает в стихах, в романах и в драмах в наши дни.

Перелистывая «Дон-Кихота», я нахожу, опять и опять, целый ряд изречений, которые достойны того, чтобы все их запомнили. Несколько афоризмов, которые измыслил Санчо-Панса: «Мне кажется, что насчет того, чтобы править – стоит только начать» («Don Quijote», t. II, с. 33). «Там, где музыка, дурного быть не может» (t. II, с. 34). «Дьяволы, играют ли они или не играют, никогда не могут быть довольными, выигрывают они или не выигрывают» (t. II, с. 70). Несколько афоризмов Дон-Кихота: «Нет поэта, который не был бы заносчивым и не думал бы о себе, что он величайший в мире поэт» (t. II, с. 18). «Любовь и война – одно и то же» (t. II, с. 21). «Всякое сравнение ненавистно; итак никого не нужно сравнивать ни с кем» (t. II, с. 23). «Странствующий рыцарь, не имеющий дамы, это как дерево без листьев, дом без основания и тень без тела, от коего может возникать» (t. II, с. 32). Совет Санчо-Пансе: «Говори со степенностью, но не так, чтоб казалось, что ты слушаешь самого себя» (t. II, с. 43). «Если кто-нибудь не понимает новых слов, это мало имеет значения; привычка их введет» (t. II, с. 43).

Один из героев драмы Кальдерона «La sibila del Oriente», II, 6, называет Царицу Савскую, эту Восточную Сибиллу, la negra estrella, черная звезда. Еще совсем недавно, помню, в Русской и Французской поэзии употреблялись подобные же обороты речи, и даже в точности говорилось – черная звезда. И добрые мудрецы (они всегда одинаковы) подчеркивали неестественную новизну этих вычурных образов.

«Любовь без ревности есть тело без души», читаем мы у Кальдерона («Luis Perez el Gallego», I, 3). И так как каждое живое тело включает в себя душу, надо думать, что в каждой любви, в силу самого её существования, заключается ревность, и чем живее любовь, тем более возможности явления зеленоглазого чудовища. Впрочем, сколько разумею, по понятиям современной Теософии, не тело заключает в себе душу, а душа заключает в себе тело. Тут в уме моем происходит какая-то путаница, и может быть нелогично, но я начинаю понимать почему возможна ревность без любви.

В драме Кальдерона «La Nina de Gómez Arias», I, 6, говорится:

Чтоб была совершенной любовь,
Совершенным, конечно, быть должен
Тот предмет, что любовь возбудил.

Поэтому вполне последовательно, что в другой его драме «No hay cosa como callar», I, 26, говорится:

С оправданьем родятся измены любви.

В «La cueva de Salamanca» Сервантеса есть такой диалог:

«…Также и Дьяволы бывают Поэтами. –
И даже все Поэты суть Дьяволы».