Морское свечение

ТАЙНА СЫНА И МАТЕРИ

Тайной скрыты все рожденья,
Тайной скрыта смерть.
Бог, спаси от искушенья,
И возьми нас после смерти в голубую твердь.
Вот выходит мать из терема, и вся она – кручина,
Черным шелком обвила она дитя, родного сына,
Положила на кораблик, и пустила на Дунай.
«Уплывай, судьба, в безвестность. Горе! Дитятко, прощай!»
Чтобы страшного избегнуть, по волнам дитя пустила,
Обливаяся горючими слезами, говорила:
«Ах, ты, тихий Дунай,
Ты сыночка принимай,
Ты кораблик этот новый потихоньку колыхай.
А ты, быстрая вода,
Будь ему сестрой всегда.
А ты, желтый песок,
Береги его, как золото не раз ты уберег.
Вы, леса, вы не шумите,
Мово сына не будите».
Плачет мать. И будет плакать. Жаль ребенка своего.
Страшный рок ей был предсказан. Ускользнет ли от него?
Двадцать лет прошло не полностью. До тихого Дуная
За водой вдова из терема выходит молодая.
Пристает корабль, на палубе красивый молодец,
Он рекой, лесами выхолен, зовут его Донец.
«Эй, пригожая вдова, куда идешь ты?» – «За водою».
«– Любишь ты Донца, скажи мне? Обвенчаешься со мною?»
«– Я люблю Донца, красив он. Обвенчаюся с Донцом».
Вот сидят. Вино и мед тут. Были, были под венцом.
То, что тайно, станет явно. Незабвенные есть знаки.
Горек мед, вино не пьяно. Боль огнем горит во мраке.
«Что же это? Как же это? Как же быть на свете нам?
Мать, поди и утопися. Я же в лес пойду к зверям».
Полно, темные. Постойте, сердцу больно.
Нет вины на вас, когда вина невольна.
Если страшное вам было суждено,
Помолитесь, канет темное на дно.
А Дунай течет, до Моря убегая,
И Дунаю мать родная – глубь морская,
Из морей река по капле собралась,
До морей идут все реки в должный час.
Ах, Дунай ты, Дунай,
Ты меня не потопляй,
Плачу я, мое ты горе потихонечку качай.
А ты, светлая вода,
Будь душе сестрой всегда.
А ты, желтый песок,
Золотись в свой должный срок.
А вы, темные леса,
Вы шумите, говорите, ухожу я в Небеса.
Всем они открыты нам,
Есть скончанье всем путям.
Мир, прощай,
Ах, Дунай ты, Дунай, тихий плещущий Дунай!

Прикоснувшись к страшному, начав играть в загадки, Славянская душа не останавливается у преддверья лабиринта, а блуждает, блуждает без конца, как будто Водяной ее заманивает в топи и трясины, как будто Русалки завлекают ее под мельничное колесо, как будто Леший, как будто Лес, издеваясь, крутит и кружит обезумевшего путника, и мыслью овладевает пьяное забвение, и ноги идут не туда, куда хочет идти всё тело, гибнет в напрасном кружении всё желанное, что было только что легко достижимым, умножается наваждение, и в неоглядности родных пространств возникает страшная тень Рока. Говорит Русская девица, и говорит она о Горе. Говорит добрый молодец, и говорит он о Горе. Вот оно, Горе, от него не уйдешь. Плачет, надрывается девический женский голос.

В воскресенье матушка замуж отдала,
В понедельник Горе привязалось к ней.
«Ты скажи мне, матушка, как избегнуть зла?
Горе привязалося, помоги скорей.
Я от Горя спрячуся в темные леса,
Там поют привольные птичьи голоса».
Горе вслед бежит за ней, Горе говорит:
«Лес срублю, тебя найду. Чу, как лес шумит».
«– Ты скажи мне, матушка, мне куда идти?
Может, я в полях смогу свой уют найти?»
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Все поля серпом прижну, рок не защитит».
«– Ты скажи мне, матушка, где укрыться мне?
Я пойду в зеленый луг, он цветет во сне».
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Я скошу зеленый луг, луг изменит вид».
«– Ты скажи мне, матушка, как развеять тьму?
В терем я высок пойду, спрячусь в терему».
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Терем я высок зажгу, терем твой сгорит».
«– Ты скажи мне, матушка, где же скрыться мне?
В горы я круты пойду, скроюсь в вышине».
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Я червем совьюсь, не тверд пред червем гранит».
«– Ты скажи мне, матушка, где же отдых мне?
В землю я в сыру пойду, скроюсь в глубине».
Горе вслед идет за ней, заступом стучит,
Стало, рассмеялося, роет, говорит:
«Дочь моя родимая, я тебе ведь мать,
Ты сумела, доченька, горе горевать».

Много нежности в Русской женской душе, в душе девической, но гибнет она, задавленная, в безысходной нашей степной тоске, безвыходной, хотя и беспредельной. Чем нежней, тем больней. И правду говорит Индусская пословица, что нежный цветок может вынести тяжесть пчелы, но не птицы. А злая птица – Горе. Тяжелая, с темными крыльями, с цепкими когтями.

И мужская смелость, юношеская сила так же бессильны перед этим сумрачным Призраком, как и женская нежность. Снова слышится плакучая песня, и чудится, что это без конца жалуется тоскующая береза, тоскующая ива, шелестят под осенним ветром иссохшие листья, скрипят и скрипят искривленные стволы, раня друг друга слишком тесным соприкосновением.

Отчего ты, Горе, зародился?
Зародилось Горе от земли сырой,
Из-под камня серого явилося,
Под ракитой спало, под сухой.
Встало Горе, в лапти приобулося,
И в рогожку Горе приоделося,
Повязалось лыком, усмехнулося,
И близ добра молодца уселося.
Смотрит, видит молодец: Не скроешься.
Серым зайцем в поле устремляется.
«Стой, постой», тут Горе усмехается,
«В западне моей», мол, «успокоишься».
Да, не так легко от Горя скроешься.
Он в реку уходит рыбой-щукою.
«Будет невод молодцу наукою,
В частой сети скоро успокоишься».
Смотрит, видит молодец: Не скроешься.
В лихорадку он да во постелюшку.
«Полежи, ты день лежи, неделюшку,
Полежишь в горячке, успокоишься».
Смотрит: Что ж, и в бреде не укроешься?
Застонал тут молодец в лихой тоске.
Знать, один есть отдых – в гробовой доске.
Горе заступ взяло: «Успокоишься».
Жизнь родилась, жизнь в земле сокрылася.
Тут и всё. А Горе усмехается.
Из-под камня серого явилося,
Снова к камню серому склоняется.

Блуждающий путник постучался рукою своей в последнюю, самую плотную, стену, но оттуда лишь говор костей осыпающегося склепа. Тут и самые сильные бессильны. Встречается на коне своем Добрыня со Смертью, и кичится, и хочет с ней биться. Но угрожающий и спокойный голос говорит ему:

Эй, Добрыня, поспей, с белым светом проститися, выну пилья, засветят, звеня,
Подсеку, эти пилья – невиданно-острые, подсеку, упадешь ты с коня.

И напрасно он молит сроку, чтоб ему – за грехи попрощаться, за силу убитую, и о крови промолвить слова. С беспощадностью Каменного Гостя ни минуты не дает Смерть Добрыне. И Оника Воин будет так же молить Смерть прекрасную, беспосульную и безродную, но и для него счет составлен, роспись дней.

Больше нет ни лет, ни месяцев, ни времени,
Ни минутки, чтоб другой наряд надеть.
Будет. Пал Оника Воин с гулом бремени.
Пал с коня. Ему мы будем память петь.

Так же и все Витязи, дойдя в бореньи с земною силой до полной победительности, непременно захотят, в Славянской своей удали, схватиться с силой Нездешней, и будут рубить Неведомых, а разрубленные будут удваиваться в числе и силе, пока не окаменеет безрассудная стремительность, зашедшая за полюс Человеческого. И будут Витязи застывшими камнями.

Преступление, Горе, Смерть – Славянская греза помнит и знает этих Темных Ангелов, окруженных страшным сиянием. Но вдруг оторвемся от топей, трясин, от уродства и трупного цвета. Отойдем от черных дорожных столбов, указующих на роковое и запретное. Славянская мысль, в своей всеобъемлющести, хорошо их знает, но Славянский лик, как лик Мексиканского бога Ветров, Кветцалькоатля, не темный, а светлый, он Изумрудно-Перистый Змей, его глаза – узывчивость светлых глубин, его волосы – золотые струны солнечных лучей. Дух жизни и дух Возрождения, Восстания из мертвых – в великой Славянской душе.

Есть в неоглядных пространствах придавленный нуждой, но, будучи отрешен от временного и случайного, будучи возведен в свою естественную идеальность, необычайно-красивый и богатый человек, это – Русский Крестьянин. Это он, он выносил в своих глубинах и тени Богов Славянских, Богов Светлоглазых, им же несть числа, и великую мысль о стихийном захвате необозримых, несчетных равнин и лесов, и вечевой колокол гулких былин, и свирельную песню в содружестве бешеной пляски, и сказку, переменчивую, как оборотень, переливчатую, как воды разливной реки, – это он без конца пронзает Землю сохой, прислушивается к говорам Природы, создает загадки и заговоры, выбрасывает на песчаное прибрежье, как некое морское чудо, загадку своей исторической судьбы, первородной и единственной в летописях Мира. Среди Русских народных заговоров особенно означителен и волшебно зеркален «Заговор на зеленую дуброву». Вот он, воссозданный в ритме.

Я по острову хожу,
Через все леса гляжу,
По прогалинам и мракам,
По оврагам, буеракам,
Дуб, береза, липа, ель,
Ива, жимолость, и хмель,
И калина, и рябина,
И дрожащая осина.
Я по всем гляжу ветвям,
По листам, и по цветам,
Я зову мою дуброву,
Быть бы живу мне, здорову: –
Подступясь к ней, зверь и гад,
Чтоб сейчас же шли назад,
Чтоб не шли к нам люди злые,
Ведьмы, вихри, водяные,
Чтобы в дуброве, под листвой,
Сам себе я был большой,
Чтобы листья мне, в шуршаньи,
Были в тихом послушаньи,
Чтобы легкий ветер к нам
Шел, танцуя по верхам.

Мне чудится, что Славянский мир был, местами есть, и снова может быть – такой светлой, радостной зеленой дубравой, весенней дубравой, в которой нежны свежие листки и звонки веселые переклички. Мы двоебожники, мы знаем Белбога и Чернобога, но, когда два эти бога вели беседу-спор, и когда в исторических наших судьбах мы увидели, что начинает осиливать Чернобог, когда мы увидели, что

Как Хаос – мир лесной,
Уж поздно для лучей,
Уж ворон тьмы ночной
Прокаркал час ночей,

тогда мы с творческим лукавством сделали самый мрак красивым и звездоносным, мы соединили Белбога и Чернобога в поэтическом действе, и, приняв черный цвет, умножили число наших красок. Мне кажется, что это было так.

Белбог с Чернобогом был в споре,
Кто в чарах красивых сильней.
Раскинулось темное Море,
Помчались потоки лучей.
И Солнце, во имя Белбога,
Пронзило огнем глубину,
И в высях ночного чертога
Зажгло золотую Луну.
Но хитростью Бога Ночного
Несчетности ярких лучей
Зажглись, как безмолвное слово,
Во влажностях темных очей.
И ежели Небо красиво, –
Ночной оно чарой зажглось,
Как блеск синевого отлива
На пышности черных волос.
Так спорили долго и много
Два Бога, и мир был смущен, –
И День полюбил Чернобога,
И Сумрак в Белбога влюблен.

В черной оправе, красивой, как черный мрамор и как эбеновое дерево, в оправе, нетлеющей в падении столетий, как нетленен корабль викингов, построенный из черного дуба, Славянская мысль развернула широкую, светлую картину, полную жизнерадостности, – смотришь на нее, и в душе звенят колокольчики, смотришь на нее, и видишь сплетения лучистых призраков, присутствуешь при свадьбе мировых Стихий. Зеленые Святки, праздник цветов, веют Ветры, Стрибоговы внуки, бешеной ведьмой кричат, и нежною флейтой чаруют, качают вершины деревьев, заставляют листы целоваться, поют и поют, и поют. Лесные царьки, Золотые рожки, светят в ночах вдоль рек и в чаще лесной, где звездится папороть, уводят в Землю и выводят из Земли на вольный воздух, покажут резные чаши в пещерах, и снова уманят на лесную поляну под лазурный полог, на котором означился пышною млечностью Птичий путь, Дорога душ. В полдень пляшут Лесунки. Глядите.

Вон, в одежде паутинной,
Вместе две, и порознь три.
Волос светлый, волос длинный,
И в венках они, смотри.
Вон, еще, семья другая,
Порознь три, и вместе две,
Пляшут, в зелени мелькая,
Нет следов от них в траве.
Бриллиант роняют в дрему,
В белый ландыш, в василек,
Освежают их истому,
Расцвечают лепесток.
Вольных бабочек венчают
В беззаконной их любви,
Стебли тонкие качают,
Говорят всему: Живи.
И лесные щебетуньи
Им поют свой птичий стих,
Эти малые колдуньи
Сестры им в забавах их.
В гуслях сказочные струнки
Теребит зеленый жук.
Пляшут стройные Лесунки,
Долго длится тонкий звук.