Морское свечение

Но не будем долго медлить в Пальме. Правда, красиво там раскинули пальмы свою зелено-веерную листву, и мимоза цветет, и драконово дерево, с цветками красными как пятна крови. Но тут дышат не только деревья, а и люди. Люди же, в конце концов, везде утомительны.

Выйдем чуть-чуть за пределы города. Перед нами красивый сосновый и смешанный лес, живописная гора, на вершине её старинный замок-крепость, руины Бельвер. Башня этого замка, с величественным своим видом, служила живописною тюрьмой для многих знатных узников. Приближенный Карла Четвертого, поэт и историк Ховельянос не бесплодно провел здесь время, и в течение своего узничества написал историю этого Замка, другой, генерал Ляси, иначе связан с этим местом – он был здесь расстрелян, и иные по-иному связали свои имена с величественным склоном лесистой горы. Но деревья о них не помнят, и соловьи, в весенней свободе своей, поют лишь о соловьином счастье и сладости быть в возрождающей сказке Земли. Цветы и деревья, – я люблю их везде. Их красоту, их стройность, их безмолвие. Так привыкаешь ощущать какую-то безгласную сказку в их застывшей тишине, что, когда под ветром деревья начинают шелестеть, душа изумляется на эту неожиданность, и ловит в смутных шелестах запредельные откровения. Цветы и деревья, – я смотрю на них – и проникаюсь кротостью дней первоначальных. Цветы и деревья это братья мои и сестры мои, это мои невесты – ой, как много невест! Что же мне делать? Что? Всех любить, всех целовать, губами души или тела. В этом высшая мудрость. И счастье.

Можно взять экипаж и отправиться дальше куда-нибудь. В Манакор, например, с его знаменитыми пещерами, где на обедне гротов, с молитвенным полусумраком, в этих храмах пещерных духов, мерцают свечи сталактитов. В малый городок Польенсу, окруженный сельской плодородной изумрудностью. В тихую гавань Сольер. В Вальдемосу и Мирамар, этот шеллиевский сон, лазурное видение. Прозрачность и взнесенность красоты. Воздушно как на Капри и в окрестностях Неаполя. Горы, покрытые нежно-нарядными, свеже-зелеными деревьями. Изобилие цветов. И в полдень звенят и гремят соловьи. А там внизу глубоко-застывшее безгласное голубое зеркало. Здесь научаешься любить Средиземное море особой любовью, уводящей к античным дням. Чувствуешь дриад и нимф. Весь мир кругом кажется зачарованным, скованным сказкою светлого полдня. И поразительно видеть сверху, с горы, прозрачно-голубые воды, которые как будто заснули навсегда по слову волшебника, и на много-много саженей вглубь ясное четко-означенное дно. Камешки там, раковины, разноцветные полосы, подводное царство голубого Морского бога. И нет, нет ни малейшего ощущения возможности бури и движения. Буря бывает где-то в ином мире, не здесь, а сюда ей все входы запретны. В это зеркало смотрят лишь тихие, счастливые, спокойные и успокоенные.

Но прежде чем достигнешь этого лазурного царства, выезжая из Пальмы, долгие часы едешь по дороге, проходящей через кошмарные области оливкового леса. Я сказал, что деревья мои братья и мои сестры. Если это правда, то седые столетния оливы, растущие на Майорке, между Пальмой и Вальдемосой и Мирамаром, суть дьявольские мои братья, суть ведьмовские мои сестры, и невесты моих исступленных видений на извращенном шабаше. Нигде никогда я не видал подобных деревьев, таких уродливых снов растительного царства. Версты и версты едешь по ровной дороге, направо и налево искривленные оливы. Старые эти оливы? – спрашиваешь возницу. Он делает таинственную мину, как будто говорит и не договаривает, и отвечает, что неизвестен их возраст, но конечно одним не меньше, чем лет двести, а другим не меньше, чем лет триста. Я не ведаю, сколько им лет, этим оливам. Возраст меряется не только годами, а в особенности и тем, что в течение этих лет произошло. И если это иметь в виду, понимаешь вдвойне таинственное лицо майоркинца, ибо, конечно этим оливам не двести и не триста лет, а они растут здесь от времен изначальных. У одной оливы лик седого змея, завившегося в самые причудливые узлы, у другой – лик дракона, там дальше кошмарно вытянувшаяся коза, чудовищно раскоряченный бык, хохочущий своей бычачьей древесной мордой, два ублюдка, полузвери-полулюди, сплетенные в узоре бесстыдно-наглом, неведомый урод, от которого остались лишь две гигантские ноги, поросшие серыми листочками, целый хоровод смеющихся ведьм, запрятавшихся в стволы и кажущих из-за сети ветвей свою искаженную многоликость, стволы дуплистые, стволы скрюченные, исковерканные, кишащие, листья подмигивающие и перешептывающиеся, сучья-руки, ветви – занесенные удары, убегающие, улепетывающие, чьи-то страшные ноги, и змеи, змеи, несчетное множество седых деревьев-змей. Здесь когда-то, очевидно, из стройных деревьев выявлялись духи, принимали людские и звериные лики, водили хороводы, сплетались в танцующем шабаше, тешили тайные свои страсти, а когда час беспутства кончался, уходили опять в деревья, и деревья росли, качались, шептались, и, хоть стройные, пугали проходящего путника. Но однажды случилось страшное. Тайный праздник бешенства хотений затянулся слишком долго. Соучастники чудовищной кермессы позабылись, все забились в змеиных дрожаньях своих поцелуев, объятий, и плясок, своих искривлений и хохотов. А час подоспел, минута превращенья подошла как убийца, подстерегавший сзади. И удар. Как от прыжка гремучей змеи нелепо скакнул зазевавшийся кролик, и глупо, и уродливо распластался на земле – он, чей быстрый лик есть знаменье ветра и проворности, – так все участники нечестивого празднества побежали, запрыгали, поскакали, помчались в древесные свои прибежища, чтобы спрятать свои хотенья в лицемерном лике стройности. Но – сорвалось. Не успели. И как кто подбежал к своему стволистому дому, так уж навеки и остался. В той или иной ипостаси звериности. В том или другом лике уродства. С той или этой маской хотенья, в раскинутой пляске тайной извращенности. И так уж пребудут до конца. Всё же расцветая в праздник цветенья, и принося позднее горький плод.

Этот сон мне привиделся в оливковом лесу, и конечно он вещий. Но бежим от него к новым снам. Еще куда-нибудь, к новому. Прощай, Пальма. Прощай, Майорка. Я бегу от вас. Еще последний взгляд на этот ласковый город. Я был счастлив в Пальме радостью жизни, и мне хочется с ним переглянуться еще, переблеснуться взглядом. А! вот как раз! Среди свежих цветов, брошенных на стол в моей комнате в минуту отъезда, я вижу забытый листок. Письмо, не отправленное к далекому другу. Как оно у места здесь среди свежих роз. Но всё же нельзя его здесь оставлять и дышать розами. Отправим его. Закрутим в радужный узел, вплетем в путевую паутинку. Лети.

«…Тебе очень понравилось бы здесь. Вот настоящее чадо Средиземного моря, этот остров, и этот город. Тут чувствуется всё то, что мы любим, например, в Венеции: узкие коридоры-улицы, каменные полы-мостовые, по которым так весело стучат женские башмачки, и по которым так весело быстро идти и много ходить. Море каждый день новое, от стальных тонов до неправдоподобной синевы, светящей между темных групп деревьев, ютящихся по скалам, сумрачной хвои, священной хвои. Оливковые деревья, миндальные деревья, пальмы, белые акации в цвету, олеандры, пламецвет, не такой радостный, как в Мексике, более мрачный, более лиловый, тонкие, маленькие желтые цветочки, имени которых не знаю, платаны, пирамидальные тополя, кипарисы, туи, вязы, розовые кусты, дикий шиповник, дикий барбарис – и что еще – и что еще – не знаю, много. Когда мы сейчас проезжали в холмы, к замку Бельвер, душа застывала в восторге от Испански-Мавританских изящных патиос, этих дворов-зал, превращенных заботливостью хозяина и ласкою Южной природы в нежно-розовый или ярко-красный цветочный сон. А оранжево-нежные чашечки хмеля! „Хмель я, смеющийся хмель“. А желтый кактус, вместо обычного, красного! Не скупится здесь Солнце и Воздух, рождают они и нежат цветы.

Собор – один из самых красивых католических храмов, какие я когда-либо видел. Цветные окна – Перуанские сновидения.

Всего лучше, конечно, всё то же Море, единая моя Родина, вечно – живое, вечно – свободное, голубой символ Вечности, знамение великих мистерий Мироздания, завет достижения самых желанных, самых безумных снов. Когда я стою и слушаю его плеск, вся душа моя молится – Кому, Чему, не знаю, но только чувствую, что есть святыня в Мире, и сердце плачет, и сердце любит, и сердце ждет…»

Балеарские острова.

Пальма. 1907. Май.