Морское свечение

БРЕТАНЬ

1.

Затянут мглой свинцовый небосвод,
Угрюмы волны призрачной Бретани.
Семь островов Ар-Гентилес-Руссот,
Как звери, притаилися в тумане.
Они как бы подвижны в Океане
По прихоти всегда-неверных вод.
И полный изумленья, в виде дани,
На них свой свет неясный Месяц льет.
Как сонмы лиц, глядят толпы утесов,
Седых, застывших в горечи тоски.
Бесплодны бесконечные пески.
Их было много, сумрачных матросов.
Они идут. Гляди. В тиши ночной.
Идут туманы бледной пеленой.

2.

Лишь только там, на Западе, в тумане,
Утонет свет поблекнувшего дня,
Мои мечты, как мертвые в Бретани,
Неумолимо бродят вкруг меня.
Надежды, осужденные заране,
Признания умершие, стеня,
Утопленники в темном Океане,
Погибшие навек из-за меня.
Они хотят, в забвение обиды,
Молитв заупокойной панихиды.
Моих молитв, о, Боже, не отринь!
Ушли. Любовь! Лишь ты уйти не хочешь!
Ты медлишь? Угрожаешь мне? Пророчишь?
Будь проклята! Будь проклята! Аминь!

Мне странно думать, мне странно знать теперь, после того как я видел Бретань, узнал ее, – что эти строки воистину овеяны Бретонским воздухом, хоть телом я еще не был в тех местах, которые возникли в ритмическом напеве. Мне также очень странно думать, что обычный ритуальный размер Друидических песнопений суть троестрочия с трикратно повторенной одной и той же рифмой (чего я вовсе не подозревал тогда), а именно в это лето мне открылась магическая тайна троестрочий, я написал такие свои стихотворения, как «К Бодлэру», «Совесть», «Молебен». Теперь не редкость встретить среди Русских стихов троестрочия, но в те дни этот ритм был колдующей новостью как для меня, так и для тех поэтов, которым я читал свои стихи. Сам не зная, я душой побывал тогда в Бретани великих древних дней[7].

Я увидел Бретань воочию лишь два года тому назад, когда я приехал с своими близкими, в Финистер, и провел всё лето, до поздней осени, в пустынном местечке Примель, что находится в недалекости от городков Morlaix и St-Jean du Doigt. Снова судьбою мне было послано счастливое солнечное лето. Снова мне улыбалось творчество. На другой же день или на третий, от свежего дыхания Моря, от ощущения скал, уединения, и от ежеминутной радости тонкого сопричастия дорогих душ, мечта во мне запела и уже не умолкала до дня, как мы выехали из Примеля с последним дилижансом. Я поселился на самом берегу Моря, вместе с своей женой и с морскою причудницей, зеленоглазой моей девочкой Ниник, которая несколько лет тому назад мне нашептала «Фейные Сказки». В Примеле же, и около Примеля, поселилось еще несколько дорогих мне людей, чьи души были в ритмическом слиянии с моей. В нескольких саженях от меня жил, кроме того, художник и писатель А. Н. Бенуа с своей семьей, и молодой ученый А. Смирнов. Дети с детьми, взрослые со взрослыми, каждый день осуществлялись многократные длинные прогулки по взморью, на скалы, на холмы, в соседние местечки и в зеленое царство полей, раскинувшихся на взгорье над самым Морем, так что идешь по тропинке, чуть-чуть не срываясь вниз, и слева внизу – глубинное царство волн, морских туманов и далей, а справа – огненная лента, капризно разбегающиеся и сбегающиеся алые маки, что тихонько отсвечивают под лучами Солнца, и так тонко покачивают своими алыми головками от малейших дыханий приходящей свежести Моря.

В это лето я каждый день и каждую ночь был в ритме, и написал «Жар Птицу», а также целый ряд иных вещей, которые вошли в «Песни Мстителя» и в недавно-вышедшую книгу «Птицы в Воздухе».

Примель – совершенно пустынное местечко. Две гостиницы, три-четыре дачи, да десятка с два бретонских домишек – вот и всё. С Запада полукругом, как бы в виде гигантской подковы, Примель замыкают зеленые холмы, покрытые успокоительными полями и небольшими деревьями. На Севере залив замыкается группой высоких серых скал с неправдоподобными – фантастическими очертаниями, дьявольская стая застывших исполинов. С Юга, между цепких кустов ежевики и лилового вереска, веселый путь, уводящий к вершине холма, дорога, ведущая к бретонским поселкам и к старинному средневековому замку, сохранившему весь характер строительства тех времен. А тут, прямо, в той стороне, где каждое утро зачинается таинство Солнечного бега, – широкое Море, шелестящее, сине-седое, воздушно-стальное, и в душные парные дни белое, прозрачно-белое, словно северное море Архангельских областей, Старинное бледное море, овеянное сказками Бретани, населенной скудными, упрямыми людьми, которые века и века цепко держатся за свой язык, за свои обычаи и предания, и могут жить или умереть как таковые, но никогда не примирятся с Францией, и никогда Французами не будут.

Мне понравились сразу эти Бретонцы. О, в них нет Галльского элемента в его современном смысле. Они не кривляются как обезьяны, не любезничают вертляво и рецептурно, не болтают, не остроумничают. О, нет. Для них еще доселе не сокрылось таинство сопричастия стихий. Китайский мудрец Лаотце говорит о старинных людях, что слова их медлительно-важны, как они сами, и что все их движения степенно-осторожны, как движения людей, переходящих через реку, где проруби. Вот таковы и Бретонцы. Самую простую вещь они делают, а глядят и движутся – как будто к чему прислушиваются, как будто что видят за внешним ликом вещей. Поистине внутренний их слух еще слышит, как Земля говорит: «Я живу», и как синее Море шепчет: «Я – всё».

Мне нравилось видеть, как бретонский рыбак приносит огромного лангуста, способного своими клешнями переломить вам руку. Мне нравилось встречать другого рыбака, который несет несколько спрутов, осьминогов, размеров не больших, но вида ужасающего, – они их там ловят для приманки. И нравилось мне встречать дурочку Русских сказок, странную девочку-пастушку, которая неизменно улыбалась мне своими черненькими глазенками, и которая неизменно пасла всего одну корову. Так-таки одна-одинешенька среди холмов и полей, и пасомая скотинка в единственном числе. Мне нравилось также видеть, как Бретонцы пьют, вот тут в нашем estaminet. Француз пьет, – словно вежливо служит в гомеопатической аптеке. Себе не предложит второго стакана, а уж куда там предложить стакан соседу или принять бокал от него. Немец пьет, – как будто немецкий напиток из неодушевленной бочки законно переходит в живую. Англичанин пьет, – достойно, как истинный сын Британии. Знает, что Scotch Whiskey – вещь священная. Недаром Джон Бёрнс спел балладу о Ячменном Зерне. Англичанин и себя угостит, и вас охотно. Предложит стакан неизвестному, ибо тут – сопричастие к таинству. Мне случалось в Оксфорде заходить в bar, я был одет как «джентльмен», выпивал свой стакан стаута или виски, и вдруг, рядом, какой-нибудь возчик или иной рабочий обращался ко мне: «Могу предложить, сэр?» С этой очаровательной, сдержанной английской учтивостью. И я, конечно, принимал, предлагал с своей стороны, и на минуту был другом с другом, был в соучастии. Случалось и изменять ход дня. Случалось пить round, круговую. Но всё же Англичане – народ победителей, Англичанин свой исторический лик воплотил сполна, и потому он не может пить с той самозабвенностью, с какою пьет человек, затаивший в крови историческую обиду, – Русский, Поляк, Ирландец, или Бретонец. Упомяну уж еще и Мексиканца, с его наспиртованным мецкатлем и освежительно-беловатою пулькэ, – различно перегнанный сок агав. Бретонец пьет – словно мир утопить хочет. И великолепно. Коли пить, так пить. Так пить, чтобы всё стало иным, – и ты, и Земля, и Небо. И чтоб только это было действительностью, а всё остальное лишь деталями, входящими и уходящими, как влетают в солнечную комнату осы, мухи, и бабочки, бьются об алмазно-блестящие стекла, и звенят, звенят, звенят.

Разве это не понятно? Все цветы созданы Солнцем. Каждый народ создан Солнцем, и носит в крови своей солнечный хмель. Но одни, окруженные Солнцем, щедрым, пьяность Солнца носят в себе всегда, – таковы Испанцы, которые вовсе не любят вина; другие, лелея в крови солнечный хмель, без которого не живо ничто живое, родились под Солнцем прячущимся в туманы, и потому их душою владеет не столько веселая пьяность Солнца, сколько ненасытимая жажда этой пьяности. Пьяный порыв – к опьянению. Неугасимая жажда того, кто пережил опьянение вчера, и сегодня – не пить уж не может. Из Солнца мы тянемся в тьму, а из тьмы – к бриллиантам Солнца. Цветем, расцветаем, отцветая уроним в землю семена, побудем в темноте и в низине, повоюем с ними в незримости, в малых и страшных битвах, – и снова растет изумрудный росток. К Солнцу, всё выше, к Солнцу.

От него, что исполнено жаром сумасшедшим, мы приняли пламенность наших желаний. Ему, золотому, все наши битвы и пляски, наши улыбки и странности. А если глянет Луна? Серебряной я спою золотые напевы, холодным виденьям лунных лучей – солнечный дам поцелуй. А ночь слишком затянется, – затоскую: Где Солнце, где Солнце? Дайте мне Солнце! Вина!

Скудная и бедная природа Бретани. Море седое, грозит. Нужно вести с ним борьбу. Без конца. Всегда ли есть в Море рыбы? Всегда, но они уходят. У них есть свои дела и праздники. Там в глубине. Не достанешь.

Скалы седые, голые. Что с них взять, когда холодно в доме и детеныши плачут? Разве, взглянув на уродливость их очертаний, на лики утесов-чудовищ, услышишь, как в памяти встанут тени давнишних битв, здесь окаменевших, и расскажешь голодным детям сказку страха, мести, и голода. Необычны Бретонские скалы. В них как будто застыл окаменевший ужас пораженных исполинов. Гигантов, что были полу-люди – полу-звери. Преступление Природы – пред её же детьми. Глядишь, глядишь на эти химерные утесы, и в душе запоет струна.

  Чей облик страшный надо мной?
  Кто был убит здесь под Луной?
  Кентавр? Поморский Царь? Дракон?
  То сон каких былых времен?
  Чей меткий так был зол удар,
  Что ты застыл в оковах чар?
  Так в смертный миг ты жить хотел,
  Что тело между мертвых тел,
  Чрез сотни лет, свой лик былой
  Хранит, взнесенный ввысь скалой.
Непобедимое отчаянье покоя,
Неустранимые виденья мертвых скал,
Молчанье Зодчего, который, башню строя,
Вознес стремительность, но сам с высот упал.
Среди лазурности, которой нет предела,
Среди журчания тончайших голосов,
Узор разорванный, изломанное тело
И нескончаемость безжалостных часов.
Среди Всемирности, собой же устрашенной,
Над телом близкий дух застыл в оковах сна.
И в беспредельности, в лазурности бездонной,
Неумолимая, жестокая Луна.

Об эти пасмурные скалы Море разбивает иногда корабли, охотно бросает на них в осенние ночи рыбацкие лодки. А гавани? В Бресте такая роскошная гавань, что могут в ней поместиться все Европейские флоты вместе. Но только Море и тут подшутило злою своею шуткой: выйти из гавани ничего не стоит, – войти в нее очень трудно. Кораблям это ведомо. И корабли иногда разбиваются.

Что ж, и то ладно. Не всё же одним. У купца кораблей много. Корабль разобьется, а выброски достанутся мне. Не знаю достоверно, существует ли теперь побережное право на выброски, по которому каждый, что первый увидит, то ему и надлежит. В 19-ом веке такое право существовало.

Прочтите блестящие страницы Мишлэ, написанные об этом в его «Истории Франции». В темную ночь и в грозу бьется корабль с волнами, бьется, как птица с огромным зверем. Помогают ему с берега. Зажигают, и тут, и там, маяк. Помогают – ему или Дьяволу? Возникает иногда могучий костер, маяк на одну лишь эту ночь, зажженный ночным черным чувством, привлекает корабль, как свеча ночную бабочку. Не всё же одним лишь волнам разбиваться о камни. Разбился корабль. А выброски мне.