Морское свечение

По Египетскому верованию, Фта, Открыватель, есть отец богов и людей. Создавая богов, он пользовался своим глазом, создавая людей, пользовался ртом. Не оттого ли боги так много видят и так мало говорят, а люди отличаются тем же в обратном порядке? Еще и о другом нам говорит эта легенда. Боги живут дольше людей. Влияние глаз сильнее всех влияний. И никакие слова не скажут столько, сколько говорит прощальный взгляд.

Слишком легкая подкова уменьшает размах ноги. По мнению Англичан, это может причинить даже один подковный гвоздь, если он слишком подан назад. Английские скакуны – лучшие, и искусившиеся во всяких утонченностях Англичане понимают, как никто, что для быстроты движения именно необходимо взять на себя известную тяжесть, известным образом связать себя, чтобы быть истинно-свободным.

В человеческой душе каждое мгновение скрываются взрывчатые вещества. Падение, героизм, преступление, сумасшествие подстерегают нас везде. Я помню долгий период взрослой сознательности, когда я безучастным взглядом созерцателя смотрел на сильное и страшное, что совершалось вокруг меня, и тайно говорил себе: «А я вот тут. Со мной такого не случится». Почему? Я чувствовал себя вне мира. То было время, когда я искренно воскликнул: «Мне странно видеть лицо людское». Потом я устал чувствовать себя вне мира. Я захотел, чтобы меня всё коснулось, и призвал к себе бесов действенных. Призвав их, я узнал, что значит быть в вечном колесе, и что значит быть на пыточном колесе, но также и узнал, что колесо Солнца самое яркое из всех круговращений. И если хорошо быть странствующим рыцарем Созерцания, вдвойне хорошо, когда своим защитительным символом он избрал круглый щит Солнца.

Кто хочет измениться, тому часто кажется, что он вступил в полосу огня. Пусть он тогда торопится. Когда на человеке горит платье, он часто не может сорвать его сразу. Сколько сожженных! Сорви с себя горящую одежду.

Особыми песнями Пифагорейцы готовились ко сну, чтобы быть светлыми в своих сновидениях. Особыми песнями, вставая, они прогоняли дремоту. Изгнав из своей повседневности Красоту, мы изгнали и это великое угадание, соприкасающее душу с Запредельным.

Поэт «Васантасэны» так определяет Поэта: «Поэт, который некогда гордо ходил по Земле, с лучистыми глазами, с нежно-сияющим лицом и с высокою телесной красотой. Страстно преданный борьбе, хотя вполне сознательный во всех своих поступках, среди начетчиков Священного Писания светильник знания… Таков был Судрака».

«Подожди, подожди», – говорит один из Индийцев красивой Васантасэне. «Ты бежишь от меня, как в летний день самка павлина с распущенным хвостом». И потом Васантасэна слышит, как ласковые сравнения, сравнение с дрожащей молодой порослью растения, сравнение со змеей, ускользающей от царя птиц, орла, с цаплей, пугающейся грома, с самкой шакала, за которой гонятся собаки. Наше испорченное, оторванное от соприкосновений с Природой, Европейское восприятие наверно оскорбится многими из сравнений – самое большее понимающий улыбнется. Это будет нищенская улыбка над самим собой. Люди, сильно чувствующие и не находящиеся в безнадежном разводе с Природой, говорят именно так, как Индусские поэты. Замечательное в этом смысле совпадение: все Испанские поэты: Кальдерон, Лопе де-Вега, Тирсо де-Молина, особенно нежный Кальдерон, похожий на поэта «Сакунталы» Калидасу, сравнивают, во влюбленных сравнениях, нежную женщину с белою цаплей. Я радуюсь, что Немцу или Французу такое сравнение кажется смешным. Очень приятно, что в роскошных Индусских садах и в прекрасных грезах Севильи мы не обременены присутствием позорной Европейской серединности.

Есть народы, которые с утратой своей политической самостоятельности утрачивают и свой культурно-исторический лик, свою жизнетворческую силу. Таковы были Египтяне, которые, перестав быть загадочными, мощными Египтянами, в своем царстве возводящими свои пирамиды, вовсе исчезли из Истории. Таковыми, не в той, однако, мере, были Эллины. Перестав быть благородными Эллинами, они пережили ряд видоизменений и, шествуя исторически по творческой degringolade[4], принизились до роли современных Греков, пренеинтересная, жалостная роль. Есть народы, которые, утратив свою политическую самостоятельность, потеряв самобытную государственность, нисколько не теряют своей творческой силы. Таковы малоизвестные братьям-москалям Поляки. Каждый из трех их великих поэтов 19-го века есть серафический гений, исключительно-красивый в ряду современных им Европейских поэтов. Мицкевич, Красинский и Словацкий не только прекрасны сами по себе, как красив человек, одаренный голосом духа, но они замечательны и тем еще, что у каждого из них совершенно законченное стройное миросозерцание, чего не было у Пушкина, не было у Лермонтова, не было даже у Тютчева. Они замечательны и тем еще, что их голоса звучат нам так, как будто они наши современники. «Dziady» («Праздник Мертвых») Мицкевича – в лучших своих частях, есть самая красивая драматическая фантазия 19-го века, и находящаяся в ней «Импровизация» Конрада, написав которую он впал в глубокий обморок, есть предвозвестие наших душ. В ней есть и разговор, лицом к лицу, Человека с Богом, позднее созданный al fresco[5] Достоевским, и все утонченные пытки творца художественного слова, вложенные в вопль Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь», повторенные всеми нами и рассказанные в тягучих звуках «Потонувшего Колокола» Гауптманом. В «Nie-boska Komedja» («Небожественная Комедия») Красинский создал единственную во всей Европейской поэзии, бездонную по своему значению, трагедию невозможности брачной любви и по художественной манере на несколько десятилетий предвосхитил ныне модного Мэтерлинка. Самый гениальный Польский поэт, Словацкий, более утонченный и более нежный, чем Тепли, в своей Фантазии «Anhelli», в своей драматической поэме «Lilla Weneda», в своих мистических стихах и письмах, и заметках провозвестил ту поэтическую речь, которая стала нашим правом на Вечность и нашим личным неотъемлемым знамением в бессмертных чарованиях Искусства. Говоря его словами, он поистине был «кормчим в ладье, наполненной ду́хами». Я ничего не говорю о слишком близком нам Пшибышевском, страстном свирельнике, сказавшем Женщине такие слова, каких не умеет сказать ни один из Русских или Европейских писателей. Я ничего не говорю о Шопене, который умеет касаться тела своею душою и создавать живопись настроений своими лунными звуками.

Я был в какой-то экзотической чужой стране, далекой. Я был на балу. Звучала музыка. И вдруг, вместо экзотической пляски, я увидел знакомые мне с детства убаюкивающе-влюбляющие движения Польского танца. И почему-то я подумал о Речи Посполитой. И почему-то я вспомнил: «Jeszeze Polska nie zginela». И в душе моей запела Славянская свирель: «Нежностью стану я между влюбленными. Пляской пройду я по миру».

Малые зерна мои, куда я вас брошу? В пыль, на дорогу? В болотные топи? Меж глыб черноземных, ознакомленных с острой сохой, с разрезающим плугом? Что́ из вас вырастет, желтые нивы или сорные травы? Что такое есть сорные травы? Волчцы так красивы своим орхидейным, лиловатым, воздушным оттенком. Взгляните на лужайку, над рекой, над холмом, поросшую волчцами, взгляните на нее в лунную ночь или в туманное утро, – ваша душа запоет. И лазурные, с детства знакомые нам, васильки, и врывающиеся в нивы красные маки, эти цветочные песни о крови, – не назвать ли их сорными травами? Что́-ж, назовите! А я вам скажу, что всю эту желтую ниву, морем шумящую от горизонта до горизонта, я, быть может, за то и люблю, что в ней есть лазурные пятна и цветочные пятна кровавые.

Париж. Пасси.

1907. Весна.

Рдяные Звёзды