Морское свечение

Путевая паутинка

Я счастлив, я счастлив, я счастлив. А впрочем, – я ведь не о том. Я вижу Море, я слышу Море, Морем дышу. Море – образ бесконечности, радость безгранности, освобожденье и свобода, перелив многокрасочности, свежесть дыханья, мистерия вечного ритма, напевность тишины и напевы звуков, миг вне мигов, начало и конец.

Я молюсь каждый день Солнцу. Я молюсь звездам и Луне. Но они восходят и заходят, эти круговые светила, они являются и исчезают. А раз я увидел Море, оно уж со мной всегда. В золотом ли сиянии Солнца, в его златоцветном празднестве, – или в матово-призрачном свете, в серебряной сказке Луны, с её переменчивостью, – или в мерцаньи бесчисленных звезд, раскинувших зерна свои и свивших рунически-странные звенья, – или в томительно-сумрачный день, – или в глухую, черную ночь, – вот, оно тут, со мною, шумит, шелестит оно, дышит, внушает, поет, говорит, и, однажды явив образ Вечности, будет до крайних дней, не иссохнет оно, многопенное, нет, не обманет.

Солнце мне светит, и Солнце меня жжет. Луна мне колдует, и тонет в волнах. И когда я смотрю не на мир, озаренный их светом, не на свет их, отображенный предметами, а на них самих, глазам моим больно, глаза мои слепнут и плачут. А Море не жжет, а свежит меня. Море не тонет, а вечно тут. Море меня не слепит, лишь пьянит и чарует глаза, и слух, и все мои чувства, и душу, и певучую птичку души – мечту. И крылатая птица поет.

Великий Индусский поэт, создатель «Васантасэны», говорит о Чарудатте, который есть пробный камень добрых дел и широкий Океан благих помышлений, что он живет, другие только дышат. Беря эту формулу, можно сказать, что кто видит Море, тот живет, другие только дышат. Даже и не дышат. Существуют от часа до часа, от утренних тягот до вечерних неверностей, от одного дня недели со скучным названием до дня недели с названием другим. Кто дышит Морем, тот дышит воистину, и тот живет, стряхнув с себя бесчисленные мнимости. Море одним своим видом стирает преграды и рамки, межи, условия, условности, лживости коротких решений. Лишь слыша приливный гул или шелест Моря, я всем существом своим чувствую нетщетность стремлений, великую правду своей жизни, понимаю, что всё в этом мире есть минутный лик и вечное знамение, слышу, что Море – симфония, и что в этой певучей Вечности я полнопевный звук.

Дракон наших дней, паровоз с длинной лентой грохочущих вагонов, быстро мчится по свежим ландшафтам Каталонии. Как светло, изумрудно, как всё улыбчиво кругом. Это богатый край, где умеют и любят работать, и где Природа, своим изобилием, веселит прикасающихся к ней. На версты и версты, куда ни бросишь взгляд, зеленые видения, аллеи молодых кленов, оливковые плантации, поля, красующиеся хлебными растениями, пышные платаны, алоэ, белые акации, стройные травы совсем близко, вот тут, снова зеленые красивые аллеи, как будто это всё – исполинский сад. Земля, над которой веет благословение. В окна вагонов доносится пение птиц. Северный путник с волнением слышит извивные трели родных соловьев. Море предстает голубой полосой. Неправдоподобно-синее Море. Кажется, что такую эмаль видел лишь в детстве, на брошке, которую носила давно умершая крестная мать, с красиво-бледным лицом. И когда ты несешься с драконом, и дракон ускользает среди изумрудов, и эти изумруды нежно золотятся в круговой оправе из эмали, начинается сказка, и мечта поет.

Жизнерадостная столица Каталонии, Барселона. Над набережной, вблизи от волн, вздымается высокая колонна, на ней шар, на нём, в гордой позе человека, говорящего «Дай где стать – и свершу», стоит он, вновь открывший, после безвестных и забытых викингов, Nuevo Mundo, но не только воспользовавшийся им, как эти морские разбойники, для бесславных грабежей, а вырвавший, этим открытием, Шар Земной из его подвесок на цепях, «как написано в псалмах Давидовых», вырвавший Землю из схематического сплетенья с игрушечно-монастырскими семью планетами, кои покоятся в лоне Господнем, окруженные ликом покорных Ангелов. Истинный поэт, который не вполне знал, что создал, и до самых последних своих дней, с благородной невинностью думал, что путь, им открытый, ведет – не к омываемой двумя океанами наследнице Атлантиды, – нет, к богатой пряностями, Индии. Поэт, бывший не только гениальным мореплавателем, но и детски любивший впервые им увиденных новых птиц. Он, Колумб, раздвинувший земные пределы, а сам познавший звон тюремных оков, дарованных за то, что в веках, овеянных тенью Дьявола, он, смельчак, влюбленный в мечту свою, не побоялся устремиться в черные пропасти неведомых морей, из которых, говорят, вздымалась рука самого Сатаны, дабы карать дерзновенных, не понимающих твердой четкости слов святого Августина, что антиподов нет и быть не может.

Вдоль набережной тянется длинная аллея из пальм. Перпендикуляром к ней, идет, версты на полторы, главный бульвар, Rambla del Centro. На значительном его протяжении, справа и слева, под ярким Солнцем, столы и витрины с красными, голубыми, желтыми, и белыми цветами. Маки, гвоздики, розы, жасмин, лилии, гардении, ирисы, много ирисов, золотые звездности с причудливыми названиями, синие гроздья, зовущиеся надеждой caballeros, нежные ландыши, снежные чаши арумов. И ласковые мимозы, золотая мимоза, воспетая Шелли, и возлюбленная всеми, кто наделен тонкой впечатлительностью. Рамбля убегает прямо, уводя взоры к вздымающимся в окрестностях Барселоны горам. Рамбля есть видоизмененное Арабское слово ramla, что значит – песчаное дно реки. Нельзя было придумать более удачное слово для наименования этого прямого убегающего пути, по которому шумно скользят оживленные волны людей. Кому довелось побывать в справедливо и несправедливо прославленных городах, в Лондоне с его Хайд-парком, в ярмарочно оживленном Париже с его Большими бульварами, в Нью-Йорке, с его уютным парком, окружающим богатый Музей, в ненавистном торгашеском Чикаго, в Сан-Франциско с его Парком Золотых Ворот, тот видел много различной красоты, но Рамбля единственна, и кто её не видал, тот не имеет точного представления о том, что́ такое Бульвар. Путешественник идет рядом с своей спутницей, в их наружности нет, кажется, ничего экстраординарного, но видно, что они чужестранцы, и наивная, впечатлительная Южная публика проводит их сквозь строй перекрестных взглядов. Это какой-то смеющийся расстрел взглядами. Мне приходилось много раз выступать перед Русской и Европейской публикой, поистине – подобного успеха я никогда не имел. Ну, что ж, глядите, глядите, Каталонцы, это создает удовольствие испытывать, что возможно быть в толпе – и не ощущать вечной человеческой вражды.

В скромном отеле, в маленькой узкой уличке. Всегда когда Судьба забрасывает меня в Испанию, я стараюсь поселиться в наименее удобном маленьком отеле. Это не означает, что я испытываю отвращение к удобствам. Нет, я не намерен быть ни Индийским иоги, ни Христианским отшельником. Но дело в том, что хорошие отели в Испании, – как и в других Европейских странах, – безошибочно наполнены кошмарно – международной, и даже не международной, а интернациональной, снобистски-комми-вояжерской публикой, – наиболее гнусным приобретением из всех сомнительных благоприобретений нашей Цивилизации. Я же люблю в каждой стране то, что к этой стране не как внешняя прицепка относится, а как её собственное детище, – будь это детище чинный и чистенький Англосаксонский младенец, или же веселый и грязненький мальчишка Мурильо. В маленьких Испанских отелях, – точнее постоялых дворах, так называемых fondas, – кормят фантастично-скверно, и в комнатах лишь после завоевательных набегов на слугу можно иметь чистое белье и дискреционное количество воды, но уж можно быть уверенным, что увидишь за табль-д-отом настоящих Испанцев, приехавших из какого-нибудь провинциального захолустья, и тем вдвойне интересных, а не до смерти надоевших еще в Италии и в Париже (и где не – ?) путешествующих Британцев и распространяющих Европейскую культуру, т. е. Немецкие товары, нестерпимых Германцев. Кстати или некстати, хочу сообщить, что, когда я спросил одного Англичанина, почему я в Англии вижу всегда красивых женщин – и сколько – в Европе же, среди путешествующих Англичанок, замечаю лишь уродов, Англичанин ответил мне с невозмутимостью, что, любя дома красоту и комфорт, таких они посылают – путешествовать. Что же касается Немцев, их назойливость столь всемирна, что они даже в Мексике мне надоели. Это всё я сообщаю, чтобы подчеркнуть мою мудрость при выборе плохих гостиниц, и иметь наконец возможность вернуться в мой маленький отель, «Комерсио», приютившийся в такой узкой уличке, что с моего балкончика я, кажется, с безопасностью мог бы прыгнуть на тот вон балкончик, что напротив, где я вижу пьянящую гвоздику в чрезвычайно пышных волосах, принадлежащих очень красивой Испанке. Однако, совершать знаменитого прыжка Альварадо не предвидится надобности. Испанка вовсе на меня не смотрит, даже до оскорбительности не замечает, она вышла из своей спальни полураздетая, чтобы на свежем воздухе закончить русалочье расчесыванье волос, и она глядит всё налево, как будто кого-то поджидая, а я направо, а я направо. Если впрочем так уж захочется, можно взять несколько цветов со стола, и перебросить их. Она наверно возьмет, они всегда берут цветы, они любят цветы, они любят знаки внимания, они любят гвоздику с тех самых пор, как, по открытии Nuevo Mundo, ее привезли из Мексики. Итак – но моя спутница спрашивает меня из комнаты, не хочу ли я чаю. Это возвращает мне мое благоразумие.

Моя спутница – леди Лина Эвелин Аллэн. Однако она не Англичанка, хотя напоминает картины Берн-Джонса. Она – Русская, но она – из Эдгара По. Была Морэллой, ныне же – Лина Эвелин Аллэн.

– Леди Лина, – говорю я, – я хочу чаю.

И мой роман с Испанкой безвозвратно утерян, ибо здесь всё мгновенно.

– Леди Лина, – говорю я через минуту, – слышите ли Вы, как звенят колокольчики? Это верно далеко-далеко – Русская тройка.

– Милый поэт, – говорит она, – это просто лишь черные козы возвращаются с пастбища.

Звонки звенят, приближаются, бубенцы мелодично грохочут, прыгают радостные звуки, вон они, козы, крупные, черные, темно-коричневые, их вымена – молочный сон первобытного Индусского пастуха, одна коза могла бы напоить нескольких людей, – что́ я говорю, – она усладила бы самого Циклопа, прежде чем в своей дикой пещере он свершил высоко-культурное деяние людоедства, ныне находящееся в такой большой моде.

Вот бубенцы удалились, а дальний легкий звон не прекращается. Какая-то струна поет, срывается, поет опять, трепещет, заводит слух к напряженным нотам, всю душу вовлекает в напряженность, манит, смеется, и плачет.

– Леди Лина, это кто-то там колдует?

Да, конечно, кто-то колдует, хоть так прост инструмент сей магии: гитара, излюбленная и в России, а в Испании, кажется, более необходимая для существования, чем у нас в деревнях ложка и соха. Кроме гитары, в Испании очень распространенный инструмент – гармоника, опять-таки излюбленный в России. Только гитара в Испании распространена – как гармоника в России, а гармоника в Испании – как гитара в России. Когда Испанец любит, он берет гитару – и поет. Когда он ненавидит, он берет гитару – и пеньем угрожает. Когда он тоскует, он берет гитару – и без конца тянет звуковые переливы, так что copla в четыре строки превращается в целую длинную поэму. В народных своих песнях, в трехстрочных Soleares (одиночества), в четырехстрочных Coplas (строфы), или в семистрочниках – Seguidillas, Испанец с неистощимостью ребенка, играющего камешками и раковинками, без конца подбирает разные красивые безделушки, те милые пустячки, которые являет столь обильно игра сердца, и без которых наша жизнь стала бы механическим делом, таким серьезным, что, пожалуй, никто и не захотел бы жить. Три минутки Испанец глядел на возникшую перед ним черноокую сеньору, и вот он поет:

Где желание, там восхищенье,
Черноокая, в трауре ты,
Но глядеть на тебя наслажденье.