Морское свечение

Раз зовет наслажденье, нужно конечно за ним идти. К чему останавливаться на третьей строчке?

Если б тысячу душ я имел,
Я бы все их тебе подарил,
Не имею, возьми же одну,
Но возьми же тысячу раз.

Человек говорит струной, значит он с сердцем советовался, а тут –

Сердце мое говорит, говорит мне,
Что умирает, что умирает,
Я ж говорю ему, я ж говорю ему,
Ты исповедуйся, ты исповедуйся.

И исповедь начинается немедленно. Кто объят любовью, тот объят угрозой смерти, а какой же Католик не исповедуется перед смертью?

О, светлянка моя, о, малютка,
Ты цветок восковой и медовый,
Я пчела, я пчела золотая,
Как могу я тебя не любить?

Язык почти церковный.

Если б знал я, что цветами
Я в тебе добуду Рай,
Я тебе цветов принес бы,
Больше, чем Апрель и Май.

Певучая речь журчит и течет, повышаясь в интонациях, снова понижаясь, делаясь нежной, делаясь упрекающей, делаясь угрожающей, делаясь насмешливой. Чтоб не обидеть и третий обычный размер народной Испанской песни, возникают и сегидильи, рисуя всю изменчивую капризность любящего и любимого существа.

Я тебя обожаю, – не помнишь,
Говорю, – ты молчишь, недовольно,
Замолкаю, – ты вовсе печальна,
Ухожу, – ты рыдать.
О, любовь моя, высшее чувство,
Вся ты есть расстояние дали,
Крайность – вся.

Или еще короче в противопоставлениях.

Внимателен, – неблагодарна,
Влюбленно-ласков я, – небрежна,
Покорен, – вся высокомерна,
Смиренен, – холодно-горда.
Коль неизменчив, – ты обманна,
Коль нежен – ты тверда как камень,
Коль тверд, – ты зыбкая вода.

Но вот, как туристы, мы насладились Барселоной. Видели эти гибкие тела, полные красоты и тигриности, ощущали эту свободу Южного народа, который и день, и ночь поет, смеется, и празднует радость жизни, заходили в какой-то безымянный музей старинной живописи и видели там несравненного святого Себастиана Рибейры, заходили в другой музей – доисторических древностей, и видели там много любопытностей, главное же видели очаровательную любопытность в комнате сторожа, уже выходящей за пределы музея, поющего сверчка в маленькой-премаленькой клеточке, ездили на фюникюлерке в окрестности Барселоны, на гору Тибидабо, откуда видна вся Каталонская равнина, желтая, зеленая, и темная, в раме синего Моря, слышали там в лесу, как кукует кукушка, ну, совсем как у нас, во Владимирских лесах, где в такую весеннюю пору душисто белеют в тени колокольчики белых ландышей. Будет. Бежим.

С закатом дня мы садимся на пароход. Вокруг шумит неугомонная толпа, гремит военная музыка, звучат прощальные приветствия, корабль дрогнул, город отступил, длинной полосою вырисовались пальмы прибрежного бульвара, шпили собора в лучах заходящего Солнца дольше всего хранят свой высокий привет, но сумерки: быстро сгущаются, пассажиры один за другим уходят в каюты, ты один с душою своей, или вдвоем – с той, кто тебя не отлучит от души твоей, смотри на шумящее Море ночное, в этих всплесках и ропотах говорит благозвучие довременной беседы Мира с самим собой.

Ночь прошла. По окраинам Неба зачинается день, и в слабом этом свете обрисовывается очерк Майорки. Побережье Мирамара, зеленые склоны с виноградниками, островки, и панорама весьма малого столичного города Пальмы с его, вздымающимся над волнами, поразительно красивым собором, еще издали приковывающем взгляд. Как говорит один растроганный старинный историк Майорки, собор этот, построенный на некоей возвышенности, есть как бы сторожевая башня, крепость, возвышенная стройность из слоновой кости, прибежище и капитолий, созданье изумительное, назначенное быть троном и дворцом Творца, мистическая лестница, пределы которой, кажется, скрываются в облаках, дабы создать звено меж Землею и Небом. Более чем полтысячи лет тому назад, здесь во время морской бури, тонул Хаимэ Первый. Дон Хаимэ Завоеватель горячо помолился Деве Пречистой, она спасла его, и это в её честь вознеслось это стройное здание на самом берегу Моря, в нескольких саженях от волн, так что, послушав молитвенных напевов и напоив свою внимательную душу раскатами органа, молящийся может выйти из церковного полусумрака – и вот перед ним оно, Море, уводящее душу в даль и в Вечность. Собор начали строить в начале 13-го века, а окончили только в начале 17-го. Четыреста лет слагался этот пленительный сон молитвенного зодчества, и сколько времени еще он будет глядеть на морские волны? Внутреннее пространство храма – сорок метров ширины и сто длины, то есть четыре тысячи квадратных метров строгого плоского камня. Своды его замыкаются на сорока четырех метрах вышины, они опираются на четырнадцать тонких колонн. Таинственное празднество числа четыре, мировой четверократности, Север и Юг, и Восток, и Закат, запечатленные в архитектурной безгласности, и молча молящиеся своими числовыми строфами. Самая древняя часть храма, и наилучше украшенная, есть Capilla Real, Королевская Часовня, стены которой покрыты превосходными коврами. Когда входишь в этот величественный храм, исполненный цветного полусумрака, первое, что поражает глаз, это четыре цветные круговые окна, высоко, высоко, одно направо, три другие, разных размеров, в стене налево, именно над этой Королевскою Часовней. Окна золотые и красные, и аметистовые, и зеленые, и синие, и тёмно-синие, и светлоокие, и снова аметистовые, и снова алые, и опять золотые. Кажется, как будто вот это одно есть Солнце, а те, что разнствуют в размерах, суть Земля и Луна, и Вечерняя Звезда. Четверократное ожерелье светил, связанных в один узор в земной нашей сказке. На Земле мы живем, в изумрудном видении. На Солнце мы глядим, к верховному золоту. Луна нам колдует холодным серебром. Вечерняя Звезда, горя любовью, светит как человеческие очи, с длинными ресницами, пьянящими душу. Ave, Maria! Слышишь ли ты нас? Ave, Maria! Видишь ли ты нас? Ave, Maria, Ave, Ave.

Привет тебе, Источник сладчайший,
Привет тебе, Сад восхитительный,
Привет тебе, мирная Пристань,
Привет тебе, Зеркало красы,
Привет, каждый миг чистейшая,
Привет, Небо, Бога вмещающее,
Привет тебе, ключ Эдема,
Привет, до Бога восшедшая,
Привет тебе, Мира Заступница,
Привет, о, Мария, привет, привет.
Славься, о, Роза нежнейшая,
Славься, Овечка белейшая,
Славься, Голубка сердечная,
Славься, Лилия душистая,
Славься, о, Феникс любовная,
Славься, Звезда предрассветная,
Славься, о, Матерь лелейная,
Славься, Услада всемирная,
Славься, небесный Восторг,
Славься, о, славься, Мария.

Я был в этом храме во время одной службы. Не помню, с каким она праздником была связана. Песнопения были радостные, Пасхально-веселые и светлые, хоть время Пасхи уже давно миновало. В вечернем свете густо алели, золотились, и синели сферические окна-знамения. Потом закат погас, окна потемнели, и снова ожили, но уже другою жизнью, от церковного освещения. Великолепный храм был почти пуст, лишь толпы духовенства были полны в числах, и оттого, что численна была ритуальная толпа, и толпа молящихся прихожан была скудна числом, благоговейное ощущение еще усиливалось, поднималось, росло, достигало напевной полноты. Как будто свершалось какое-то посвящение. Оковывающий волю, и возносящий душу, могучий, певучий орган без конца оглашал высокие своды громовыми напевами, вдруг в эти громы ворвался кроткий, малый, тонкий звук всхлипнул радостным смехом, прожурчал рыданием, снова громы прокатились водопадом, и опять малый звук выплыл из величества, запел, залепетал, завеселился, овладел могучим током, победил его, веселою сельскою песней запел о радости весны и возрожденья, бросал звуковые поцелуи, ласки, детские поцелуйчики, словно малою детскою ручкой касался любимого лица, и детский голосок чуть внятно лепетал: «Вот это глазки, оки, очи, а это вот ресницы, спать хотят, ах, ах, нет, нет, не спят, а смотрят, смотрят, оки, очи». И детская песня звучала в органном голосе, без конца ручьисто изменялась, вот звук стал еще воздушнее, вот, вместо звуков, уж тени звуков зареяли, шелесты, призраки звуков, поющих о тонких былинках, расцветших, вот, уже это былинки поют, сами былинки, склоняются, стебелек к стебельку, чуть-чуть говорит, чуть-чуть лепечет, качается. Бесконечная ровная степь, и на ней поющий ковыль.

И другие еще запели в душе моей Испанские созвучья, воззванья к Деве Пречистой.

Цвет цветов, Звезда морская,
Пристань верная сияний,
Смертной тьмы уничтоженье,
Радость мира, жизнь людей; –
Звездный лик, всегда лучистый,
В Небесах звезда Востока,
В Небесах просвет манящий,
И открытость светлых врат; –
Тот, кто чувствует, что грешен,
Воззови к святой Марии,
Зов его услышан будет,
Слышит всё цветок цветов; –
Дышит сладко дух корицы,
Мирра пышного Востока,
Кипарис горы Сионской,
Кедр высот и пальма дней; –
Слышит всех Царица Неба,
Свет для всех веков возженный,
Пламя с кротким согреваньем,
Мира стройная свеча.

Звуки органа продолжали колдовать, тонкие стебли пели, мысли мои унеслись в Россию, и мне вспомнился наш, народный, благоговейный заговор, Слово от погибели в Море.

На шумящем Океане,
Там, где пена брыжжет сизо,
Божья Мать стоит в тумане,
И на ней святая риза.
Риза с светлой пеленою,
И с Господней красотою,
С солнцем, с месяцем, с звездами,
Засвеченными над нами.
На шумящем Океане,
Где прибой исполнен гнева,
Божья Мать стоит в тумане,
Божья Матерь-Приснодева.
Перед ней Христос-Христитель,
Перед нею крест-спаситель,
Крест, для бездны Небом данный,
Весь звездами осиянный.
На шумящем Океане,
Где пути неизследимы,
Божья Мать стоит в тумане,
А кругом несутся дымы.
А кругом слова напева,
Смеха, бешенства, и гнева,
Но превыше всплесков дыма
Божья Мать, неугасимо.

Балеарские острова являют из себя особый, замкнутый в себе, малый мир, свой там язык, особые лица, мало похожие на Испанские, свои нравы и обычаи, мирная природа, остров-сад. Как известно, Балеарских островов три – Майорка, Менорка и Кабрера, к ним примыкают еще в этом нежно-голубом море Ивиса и Форментера. Балеарес происходит от Финикийского словосочетания Бааль Иаро, что значит ловкий в метании. Древние жители Балеарских островов были знамениты, как ловкие метатели камней из пращи. Эти острова назывались еще Афросиадас и Афросидиадас, так именовала их святой Иероним и святой Исидор, желая выразить особую любовь, которую внушали туземцам женщины, и потому еще, что там почитали Афродиту. Страбон же именовал их Эудемонас, то есть весьма счастливыми. Балеарские острова, кроме туземцев, испокон веку были заселены Финикиянами, столкнувшимися в течение дней с Римлянами, которые, выдержав упорную борьбу, оказались победителями. Кроме Кельтов, Финикиян, Греков, и Римлян, эти острова ведали, в своей исторической повести, Викингов, Арабов, и Испанцев, Всё народы горячие пронесли здесь свои знамена, провеяли ветром раскаленным. И словно оставили искорки светлые, пляшущие искры жизни и страсти, в глазах этих смуглых мужчин и женщин, живущих здесь.

От искры к искре. Была одна поразительная лунная ночь на Майорке. Столько уж ночей и веков светит Луна, а нет-нет да и засветит так, как будто в первый раз светит. Так вот и было. И что в Луне было особенного, этого рассказать нельзя, но светила она так, что в сердце было счастье, а в глазах были сиянья нездешние, а на Море был серебряный бал. Волны плескались о камни, засвечались серебряными маленькими молниями, любили Луну и хотели к ней. Пол-Моря было из серебра золотистого, а пол-Моря из серебра серебристого. Переливались светы, переходили чарования из одного оттенка в другой, и как в Венеции скользят длинные го́ндолы, так и тут, недалеко от берега, скользили там и сям длинные лодки, с сияющим фонарем на передней части. Этот огонь, приманивал пляшущих рыбок, с лодки опускалась в воду сеть в виде большого ковша, и из этого сквозного ковша, через несколько секунд, в лодку лился серебряный дождь пойманных трепещущих рыбок. Большая часть их упадала, как в сияющем водопаде, на дно лодки, а иные имели веселую силу отпрыгнуть в сторону и, промелькнув серебряным узором, снова укрыться в воду. Смотреть на этот серебряный бал с берега, и быть человеком – можно было подумать, что рыбкам так весело попадаться в сеть и плясать, и плясать под Луной.