Первая любовь [рус. и англ. параллельные тексты]

IX

My 'passion' dated from that day.

Моя "страсть" началась с того дня.

I felt at that time, I recollect, something like what a man must feel on entering the service: I had ceased now to be simply a young boy; I was in love.

Я, помнится, почувствовал тогда нечто подобное тому, что должен почувствовать человек, поступивший на службу: я уже перестал быть просто молодым мальчиком; я был влюбленный.

I have said that my passion dated from that day; I might have added that my sufferings too dated from the same day.

Я сказал, что с того дня началась моя страсть; я бы мог прибавить, что и страдания мои начались с того же самого дня.

Away from Zina?da I pined; nothing was to my mind; everything went wrong with me; I spent whole days thinking intensely about her ... I pined when away,... but in her presence I was no better off.

Я изнывал в отсутствие Зинаиды: ничего мне на ум не шло, все из рук валилось, я по целым дням напряженно думал о ней... Я изнывал... но в ее присутствии мне не становилось легче.

I was jealous; I was conscious of my insignificance; I was stupidly sulky or stupidly abject, and, all the same, an invincible force drew me to her, and I could not help a shudder of delight whenever I stepped through the doorway of her room.

Я ревновал, я сознавал свое ничтожество, я глупо дулся и глупо раболепствовал -- и все-таки непреодолимая сила влекла меня к ней, и я всякий раз с невольной дрожью счастья переступал порог ее комнаты.

Zina?da guessed at once that I was in love with her, and indeed I never even thought of concealing it. She amused herself with my passion, made a fool of me, petted and tormented me.

Зинаида тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал скрываться; она потешалась моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня.

There is a sweetness in being the sole source, the autocratic and irresponsible cause of the greatest joy and profoundest pain to another, and I was like wax in Zina?da's hands; though, indeed, I was not the only one in love with her. All the men who visited the house were crazy over her, and she kept them all in leading-strings at her feet.

Сладко быть единственным источником, самовластной и безответной причиной величайших радостей и глубочайшего горя для другого -- а я в руках Зинаиды был как мягкий воск. Впрочем, не я один влюбился в нее: все мужчины, посещавшие ее дом, были от ней без ума -- и она их всех держала на привязи, у своих ног.

It amused her to arouse their hopes and then their fears, to turn them round her finger (she used to call it knocking their heads together), while they never dreamed of offering resistance and eagerly submitted to her.

Ее забавляло возбуждать в них то надежды, то опасения, вертеть ими по своей прихоти (это она называла: стукать людей друг о друга) -- а они и не думали сопротивляться и охотно покорялись ей.

About her whole being, so full of life and beauty, there was a peculiarly bewitching mixture of slyness and carelessness, of artificiality and simplicity, of composure and frolicsomeness; about everything she did or said, about every action of hers, there clung a delicate, fine charm, in which an individual power was manifest at work.

Во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым ее движением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказывалась своеобразная, играющая сила.

And her face was ever changing, working too; it expressed, almost at the same time, irony, dreaminess, and passion.

И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно выражало, почти в одно и то же время, -насмешливость, задумчивость и страстность.

Various emotions, delicate and quick-changing as the shadows of clouds on a sunny day of wind, chased one another continually over her lips and eyes.

Разнообразнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам.

Each of her adorers was necessary to her.

Каждый из ее поклонников был ей нужен.

Byelovzorov, whom she sometimes called 'my wild beast,' and sometimes simply 'mine,' would gladly have flung himself into the fire for her sake. With little confidence in his intellectual abilities and other qualities, he was for ever offering her marriage, hinting that the others were merely hanging about with no serious intention.

Беловзоров, которого она иногда называла "мой зверь", а иногда просто "мой", -- охотно кинулся бы за нее в огонь; не надеясь на свои умственные способности и прочие достоинства, он все предлагал ей жениться на ней, намекая на то, что другие только болтают.

Meidanov responded to the poetic fibres of her nature; a man of rather cold temperament, like almost all writers, he forced himself to convince her, and perhaps himself, that he adored her, sang her praises in endless verses, and read them to her with a peculiar enthusiasm, at once affected and sincere.

Майданов отвечал поэтическим струнам ее души: человек довольно холодный, как почти все сочинители, он напряженно уверял ее, а может быть, себя, что он ее обожает, воспевал ее в нескончаемых стихах и читал их ей с каким-то и неестественным и искренним восторгом.

She sympathised with him, and at the same time jeered at him a little; she had no great faith in him, and after listening to his outpourings, she would make him read Pushkin, as she said, to clear the air.

Она и сочувствовала ему и чуть-чуть трунила над ним; она плохо ему верила и, наслушавшись его излияний, заставляла его читать Пушкина, чтобы, как она говорила, очистить воздух.

Lushin, the ironical doctor, so cynical in words, knew her better than any of them, and loved her more than all, though he abused her to her face and behind her back.

Лушин, насмешливый, цинический на словах доктор, знал ее лучше всех -- и любил ее больше всех, хотя бранил ее за глаза и в глаза.

She could not help respecting him, but made him smart for it, and at times, with a peculiar, malignant pleasure, made him feel that he too was at her mercy.

Она его уважала, но не спускала ему -- и подчас с особенным, злорадным удовольствием давала ему чувствовать, что и он у ней в руках.

'I'm a flirt, I'm heartless, I'm an actress in my instincts,' she said to him one day in my presence; 'well and good!

"Я кокетка, я без сердца, я актерская натура, -сказала она ему однажды в моем присутствии, -а, хорошо!

Give me your hand then; I'll stick this pin in it, you'll be ashamed of this young man's seeing it, it will hurt you, but you'll laugh for all that, you truthful person.'

Так подайте ж вашу руку, я воткну в нее булавку, вам будет стыдно этого молодого человека, вам будет больно, а все-таки вы, господин правдивый человек, извольте смеяться".

Lushin crimsoned, turned away, bit his lips, but ended by submitting his hand.

Лушин покраснел, отворотился, закусил губы, но кончил тем, что подставил руку.

She pricked it, and he did in fact begin to laugh,... and she laughed, thrusting the pin in pretty deeply, and peeping into his eyes, which he vainly strove to keep in other directions....

Она его уколола, и он точно начал смеяться... и она смеялась, запуская довольно глубоко булавку и заглядывая ему в глаза, которыми он напрасно бегал по сторонам...

I understood least of all the relations existing between Zina?da and Count Malevsky.

Хуже всего я понимал отношения, существовавшие между Зинаидой и графом Малевским.

He was handsome, clever, and adroit, but something equivocal, something false in him was apparent even to me, a boy of sixteen, and I marvelled that Zina?da did not notice it.

Он был хорош собою, ловок и умен, но что-то сомнительное, что-то фальшивое чудилось в нем даже мне, шестнадцатилетнему мальчику, и я дивился тому, что Зинаида этого не замечает.

But possibly she did notice this element of falsity really and was not repelled by it.

А может быть, она и замечала эту фальшь и не гнушалась ею.

Her irregular education, strange acquaintances and habits, the constant presence of her mother, the poverty and disorder in their house, everything, from the very liberty the young girl enjoyed, with the consciousness of her superiority to the people around her, had developed in her a sort of half-contemptuous carelessness and lack of fastidiousness.

Неправильное воспитание, странные знакомства и привычки, постоянное присутствие матери, бедность и беспорядок в доме, все, начиная с самой свободы, которую пользовалась молодая девушка, с сознания ее превосходства над окружавшими ее людьми, развило в ней какую-то полупрезрительную небрежность и невзыскательность.

At any time anything might happen; Vonifaty might announce that there was no sugar, or some revolting scandal would come to her ears, or her guests would fall to quarrelling among themselves-she would only shake her curls, and say, 'What does it matter?' and care little enough about it.

Бывало, что ни случится -- придет ли Вонифатий доложить, что сахару нет, выйдет ли наружу какая-нибудь дрянная сплетня, поссорятся ли гости, -- она только кудрями встряхнет, скажет: пустяки! -- и горя ей мало.

But my blood, anyway, was sometimes on fire with indignation when Malevsky approached her, with a sly, fox-like action, leaned gracefully on the back of her chair, and began whispering in her ear with a self-satisfied and ingratiating little smile, while she folded her arms across her bosom, looked intently at him and smiled too, and shook her head.

Зато у меня, бывало, вся кровь загоралась, когда Малевский подойдет к ней, хитро покачиваясь, как лиса, изящно обопрется на спинку ее стула и начнет шептать ей на ухо с самодовольной и заискивающей улыбочкой, -- а она скрестит руки на груди, внимательно глядит на него и сама улыбается и качает головой.

'What induces you to receive Count Malevsky?' I asked her one day.

-- Что вам за охота принимать господина Малевского? -- спросил я ее однажды.

'He has such pretty moustaches,' she answered. 'But that's rather beyond you.'

-- А у него такие прекрасные усики, -- отвечала она. -- Да это не по вашей части.

'You needn't think I care for him,' she said to me another time. 'No; I can't care for people I have to look down upon.

-- Вы не думаете ли, что я его люблю, -- сказала она мне в другой раз. -- Нет; я таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз.

I must have some one who can master me....

Мне надобно такого, который сам бы меня сломил...

But, merciful heavens, I hope I may never come across any one like that!

Да я на такого не наткнусь, бог милостив!

I don't want to be caught in any one's claws, not for anything.'

Не попадусь никому в лапы, ни-ни!

' You'll never be in love, then?'

-- Стало быть, вы никогда не полюбите?

' And you?

-- А вас-то?

Don't I love you?' she said, and she flicked me on the nose with the tip of her glove.

Разве я вас не люблю? -- сказала она и ударила меня по носу концом перчатки.

Yes, Zina?da amused herself hugely at my expense.

Да, Зинаида очень потешалась надо мною.

For three weeks I saw her every day, and what didn't she do with me!

В течение трех недель я ее видел каждый день -- и чего, чего она со мной не выделывала!

She rarely came to see us, and I was not sorry for it; in our house she was transformed into a young lady, a young princess, and I was a little overawed by her.

К нам она ходила редко, и я об этом не сожалел: в нашем доме она превращалась в барышню, в княжну, -- и я ее дичился.

I was afraid of betraying myself before my mother; she had taken a great dislike to Zina?da, and kept a hostile eye upon us.

Я боялся выдать себя перед матушкой; она очень не благоволила к Зинаиде и неприязненно наблюдала за нами.

My father I was not so much afraid of; he seemed not to notice me. He talked little to her, but always with special cleverness and significance.

Отца я не так боялся: он словно не замечал меня, я с ней говорил мало, но как-то особенно умно и значительно.

I gave up working and reading; I even gave up walking about the neighbourhood and riding my horse.

Я перестал работать, читать -- я даже перестал гулять по окрестностям, ездить верхом.

Like a beetle tied by the leg, I moved continually round and round my beloved little lodge. I would gladly have stopped there altogether, it seemed ... but that was impossible. My mother scolded me, and sometimes Zina?da herself drove me away.

Как привязанный за ножку жук, я кружился постоянно вокруг любимого флигелька: казалось, остался бы там навсегда... но это было невозможно; матушка ворчала на меня, иногда сама Зинаида меня прогоняла.

Then I used to shut myself up in my room, or go down to the very end of the garden, and climbing into what was left of a tall stone greenhouse, now in ruins, sit for hours with my legs hanging over the wall that looked on to the road, gazing and gazing and seeing nothing.

Тогда я запирался у себя в комнате или уходил на самый конец сада, взбирался на уцелевшую развалину высокой каменной оранжереи и, свесив ноги со стены, выходившей на дорогу, сидел по часам и глядел, глядел, ничего не видя.

White butterflies flitted lazily by me, over the dusty nettles; a saucy sparrow settled not far off on the half crumbling red brickwork and twittered irritably, incessantly twisting and turning and preening his tail-feathers; the still mistrustful rooks cawed now and then, sitting high, high up on the bare top of a birch-tree; the sun and wind played softly on its pliant branches; the tinkle of the bells of the Don monastery floated across to me from time to time, peaceful and dreary; while I sat, gazed, listened, and was filled full of a nameless sensation in which all was contained: sadness and joy and the foretaste of the future, and the desire and dread of life.

Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый -- а я сидел, глядел, слушал и наполнялся весь каким-то безыменным ощущением, в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.