Комендантский час

— Я с тобой серьезно, а ты… Пойми, наше правительство не скрывает от народа истинное положение и называет вещи своими именами.

Мальчишки лет десяти крутились то сбоку, то впереди колонны. Иные из взрослых подсаживали их, и пацаны доставали из рожков на столбах красные флажки, вывешенные в честь дня защиты детей.

Сергей стал гадать, где состоится митинг: рядом с милицией — там обычно два раза в год по праздникам устанавливали трибуну — или возле горкома партии.

Что митинг должен быть, он не сомневался и мысленно представлял, как к манифестантам обратится секретарь горкома, а представители рабочей делегации расскажут о переговорах.

Милицейские «бобики» торопливо отъезжали от горотдела к памятнику Ленину. Теперь Сергей понял, где должна остановиться колонна.

Правильно, почувствовал он себя сопричастным к заботам рабочих. У памятника вождю они как бы присягнут на верность Ильичу, как присягнут еще раз и те, кто выйдет навстречу из бывшего атаманского дворца — ныне штаба городской партийной организации, чтобы уладить конфликт, нужный лишь врагам социализма.

Несомненно, тайные агенты, выявить которых из-за расширения экономических связей с западом попросту невозможно, уже передали по секретным каналам весть о волнении на заводе. И кто-нибудь в Лондоне или Вашингтоне свяжет это со всем городом и непременно подчеркнет, вспомнив историю: мол, когда питерцы и москвичи кровью завоевывали свободу, Новочеркасск не восстал против угнетателей, а наоборот, противопоставил себя молодой власти рабочих и крестьян… Это было очень давно, но кому надо — вспомнят и будут злопыхать. Поэтому необходимо, чтобы рабочие, в чьих мозолистых руках портреты Ленина и красные знамена, не держали зла на власть; за всем не усмотришь. А снижение расценок, досадно совпавшее с повышением цен, всего лишь недоразумение. Оно бы разрешилось еще вчера, если бы с людьми поговорили не сухо официально, а по-человечески. Хотя, справедливости ради, и рабочие тоже…

Против Сережкиного ожидания, никого возле памятника не оказалось. И рабочие, судя по всему, не ждали здесь кого-либо встретить. Они, наоборот, ускорили шаг, огибая небольшой сквер между памятником и площадью перед главным городским домом.

Этот двухэтажный дворец с навесным, украшенным декоративной решеткой балконом, открытыми в виде порталов входами, бывший когда-то обителью донских атаманов, являлся одним из самых примечательных в Новочеркасске. Даже Сергея, равнодушного ко всякой пышности, приятно поражали декоративная лепнина, чугунные лестницы, высокие сводчатые залы.

Рассеянная улыбка постелено исчезала с лица Вертоусова, когда он увидел цепочку солдат у входа во дворец.

«Зачем они здесь, кого и от кого охраняют?» — словно приросли ноги к асфальту.

Его грубо толкали, кто-то даже обругал.

— Выходи! — раздались голоса.

Молоденький сержант, расставив руки, что-то говорил. Его заслонили, послышался звон разбитых стекол.

— На абордаж, — зычно рявкнул голый по пояс парень. Волосатую грудь синей татуировкой оплела змея.

«Пират недобитый», — пытался отстраниться от него Сергей, но не смог, зажатый со всех сторон.

Снегирь, не теряющий присутствия духа, умудрился и в страшной давке стрельнуть окурок.

— А шишек чегой-то на горизонте не видать, — пустил он дым из носа.

Приподнявшись на цыпочки, Сергей видел, как распахнувшаяся дверь, словно водоворот, втягивает в себя людей.

— Тащи, кто попадется, на балкон, — ободрял прорвавшихся во дворец «пират». И заскрежетал зубами в досаде, что к двери ему не пробиться.

Липучее онемение обволакивало Сергея. Он никак не мог понять, почему не видно делегатов от рабочих. Неужели в горкоме и в исполкоме все разошлись по домам. Но тогда… тогда значит рабочих никто и не ждал. И от них укрылись за спинами солдат.

Толпа оживленно загудела, когда на балконе появился человек в спецовке… Потом выглянул еще один, совсем молодой и, перегнувшись над решеткой, выпустил из рук слегка спланировавший портрет Хрущева.

Тот, что в спецовке, держал начатую бутылку и тарелку с колбасой.

— Поглядите, чем они занимаются, — едва не выронил он тарелку. — Мы как проклятые упираемся, а они копченостями обжираются и коньяк глушат.

— К отве-е-ту!.. К отве-е-ту!..

Сергею стало противно. Неужто нельзя кушать то, что свободно лежит в магазинах.

Снегирь, облизнув пересохшие губы, возмутился по-своему.

— В такой солнцепек и коньяк хлещут. Нельзя ли там кваску или на худой конец «аш два о» поискать.

Вертоусов воспользовался желанием товарища.

— Пойдем в парк, тут же рядом.

Убеждать Снегиря не пришлось, и через минуту ребята были в буфете летнего ресторана «Весна», примыкающего к горисполкомовскому саду.

Они оказались не первыми, кому хмурая уборщица объясняла, что товар отпускать не будут, пока буфетчица отлучилась.

— Знаем, куда она отлучилась! — не спросив разрешения, Снегирь разъединил поливные шланги, припал к вожделенной струе.

Напившись, ребята вздумали пройтись кругом по парку, чтобы выйти на площадь с другой стороны.

Две полные женщины неуклюже перелазили через забор, оглядываясь по сторонам.

— Из дворца драпают, — хихикнул Снегирь. — Давай-ка проследим за ними, может, это начальники в бабское нарядились.

Сергей не сдержал ухмылки, глядя, как отряхиваются грудастые тетки.

— А ну их. Натуральнейшие бабы, натуральной для их возраста величины.

Но не успели беглянки выйти на центральную аллею парка, как наперерез им выскочили две растрепанные тетки.

— А-а, лярвы горкомовские, смыться надумали, — и вцепились толстухам в волосы.

Те стремглав устремились по аллее, призывая на помощь.

— Деше-е-вки! — по-разбойничьи засвистел Снегирь. — Чё буферами трясете.

Милицейская трель раздалась из боковой аллеи, и преследователи тотчас исчезли в кустах.

Сергей, немного посмеявшись, снова приуныл… Впервые в его короткой жизни конфликт между теорией и практикой человеческих отношений показал свою неразрешимость. И это тогда, когда изо дня в день все видят плакат: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»… Но как люди понимают коммунизм? Не придет же он сам собой за одну ночь, сделав всех равными… То, что он наблюдал вчера и особенно сегодня, могло быть и в двадцатом и в тридцатом году, но не на следующий год после принятия Третьей Программы партии… Человек, одержимый прекрасной идеей, должен учиться совершать и прекрасные поступки; как бы ни довлела над ним обида и ни тяготила несправедливость.

Народу на площади прибыло вдвое. Мальчишки, вытолкнутые из толпы, облюбовали деревья в сквере. Кто-то невидимый не предлагал, а умолял по громкоговорителю разойтись.

Усилитель мешал выступающим с балкона, но, когда туда выскочила черноволосая молодуха и бойко затараторила, толпа колыхнулась и от нее медленно начал отделяться галдящий людской круг, словно оторвавшийся пчелиный рой.

Прежде, чем юркнуть в незанятые пустоты, ребята успели узнать, что молодуха призвала идти в милицию освобождать арестованных прошедшей ночью.

— Брехня, — негромко проговорил хорошо одетый мужчина. — От силы полторы калеки забрали.

Мужчину одернули, и он умолк, опустив глаза.

«Чего ж ты робеешь? — хотел не спросить, а закричать Сергей. — Знаешь правду — выйди и скажи всем».

Он не мог поверить в аресты. Это могло быть опять же в тридцатые или сороковые. Тогда не здорово бы орали перед окнами горкома.

И яркие лучики догадки забрезжили в самых дальних уголках сознания. То, что людям дали возможность собраться и свободно вести себя, и есть, наверное, проблески коммунистической свободы. Человек волен переступать некогда запретную отметку. И за той чертой, он, его поведение, должны представлять интерес, в первую очередь, для самого человека, а потом уже для какого-нибудь исследователя. И вполне возможно, что в годы культа личности в таких вот непредвиденных обстоятельствах обнаружились бы истинные враги социализма, а не те, на кого настрочили донос или пала роковая тень подозрения. И быть может, сейчас какому-то важному лицу позарез нужно убедиться — действительно ли людское негодование соответствует степени их обиды… Но тогда не слишком ли жестко поступает он, испытывая терпение собравшихся? И не пора ли ему показаться, чтобы все рассудить по совести?

Словно в подтверждение Сережкиных мыслей толпа на площади снова подхватила:

— К на-а-ро-ду!.. К на-а-ро-ду!

Солдаты с автоматами, пройдя вдоль фасада, стали в две шеренги. На балконе появился офицер с громкоговорителем. Он не уговаривал, а угрожал:

— Часовой — лицо неприкосновенное. В случае нападения имеет право применить оружие. Приказываю разойтись!

— Продуй сначала матюгальник… Командуй в казарме, — гневно отозвались в толпе.

Сергея до мурашек било нетерпение.

— Когда же он выйдет? — невольно вырвалось у него.

— Кто? — Снегирь прикрыл носовым платком голову. — Во печет, хоть бы тучка набежала, — поднял он страдальческие глаза и схватил Сергея за руку. — Гляди, куда забрались.

На крыше соседнего дома копошились вооруженные. Бурая полевая форма была под цвет крыши.

— Снайперы, — предположил Снегирь.

— Придумаешь тоже, — высмеял его Сергей, досадуя, что офицер тянет резину и никак не скажет, начнут ли с народом по-настоящему вести переговоры.

У дверей снова началась давка, доносились вскрики, отборная ругань.

— Бей их! — потрясал кулаком неугомонный «пират». — Наших назад гонют.

— Не дергайся, — осадил его морщинистый мужчина. — Не черта было в помещении дебоширить.

Офицер надрывно кричал:

— Отойти от часовых!.. Отойти!

Словно ток пробежал по толпе. Вначале не громко, затем все сильнее, тысячекратно увеличиваясь над площадью, загремело:

— До-о-лой!.. До-о-лой!..

Кричал «пират», поднятый над толпой, кричал морщинистый мужчина, в упоении кричал Снегирь, и яркий румянец разлился до ушей… Шептал и Сергей. Робкая надежда, что все же появится тот, от кого зависят мир и согласие, еще теплилась в душе юноши, поэтому он не выказывал бурно своей поддержки. И в то же время не сомневался, что важной персоны нет во дворце, иначе рабочие, справедливо накостыляв по шее, вытащили бы его на всеобщее обозрение.

Вертоусов представлял, что издаваемый тысячами глоток клич слышен сейчас во всем городе и к площади потянутся еще любопытные, хотя и без того не повернуться и от разгоряченных, спрессованных тел исходит почти банная духота.

Освежающий ветерок, наверное, лишь под самым небом. Как всегда, в жару оно не ясное, а блекло-синее, будто затянутое прозрачной слюдой. Только самый краешек на востоке за суворовским училищем притягательно голубой, быть может, оттого, что слился там с еще зеленым лугом.

И Сергей, не отрывая глаз от этого влекущего небесного лоскутка, стал продираться сквозь толпу.

Снегирь не отставал, огрызаясь на сыпавшуюся отовсюду брань… Мелькнул милиционер, рыхлая, пахнущая потом и одеколоном женщина, смуглая с ярко накрашенными губами цыганка. Сергей обходил их стремительно, даже с азартом, словно, выбравшись из плотного окружения, он действительно почувствует себя лучше.