Чикита

— И что же внезапно, — почти что декламировала Сара угрюмым тоном, — открывается моему потрясенному взору? Я ошибалась в тебе! Ты прекратила служить искусству, не имея на то ни единой веской причины!

Чикита хотела было что-то сказать, но секретарша сделала страшные глаза, как бы советуя хранить молчание. Божественную посетило вдохновение, и негоже ее перебивать.

— Где та девочка, что была готова завоевать весь мир? — с надрывом гремела Сара. — Что сталось с ее мечтами о славе? Клянусь, я не узнаю тебя, Чикита. Я думала, мы с тобой из одного теста, но нет! Ведь истинные актрисы не предают свой талант. Ты разочаровала меня, и мне так горько, что ты даже себе представить не можешь.

Чуть не плача и наплевав на немые сигналы от секретарши, Чикита собралась перечислить все причины, заставившие ее покинуть сцену, но не нашлась, с какой начать. Все они вдруг показались ей нелепыми, сказать было нечего.

— Я так настрадалась, — только и смогла выдавить она в свою защиту. — Мне не везло в любви, и я все хуже понимаю этот мир.

Бернар удостоила эту реплику лишь долгим и раскатистым театральным хохотом. Это ей-то, специалистке и в одном и в другом, Чикита смеет заикаться о боли и о любви? Нет уж, ничто не оправдывает ее предательства. Страдания и романтические превратности всегда питали и будут питать истинных артисток.

— Посмотри на меня, — потребовала она и дотронулась сперва до морщин, с которыми уже не справлялся грим, а потом до протеза. — Пару дней назад я виделась с самим Гудини и сказала ему: «Гарри, вы лучший маг в мире, вы творите чудеса, но сможете ли вы вернуть мне ногу?» Он побледнел, рассыпался в извинениях и ответил, чтобы я просила о чем угодно, только не об этом. И что я тогда сделала? Зарыдала? Упилась жалостью к себе? Нет. Я улыбнулась и пошла дальше. Я одинокая хромая старуха, и вот уж полвека я мыкаюсь по театрам. Думаешь, это легко? Отнюдь нет. Но если бы я изволила запереться и жалеть себя, как ты, то предала бы свою истинную любовь, единственный смысл моей жизни, моего второго Бога: искусство.

И она умолкла. Рустика воспользовалась минуткой, быстренько убрала тарелки и подала сладкое.

— А что это? — поинтересовалась Сара, мигом позабыв про трагический тон, и с детской любознательностью наклонилась к блюдцу.

«Цукаты из гуаявы с белым сыром», — пояснила Чикита и, пока Божественная смаковала десерт, нарочито постанывая от наслаждения, поблагодарила ее за то, что всегда служила ей вдохновением и образчиком настоящей актрисы.

— То есть ты выйдешь из своего нелепого заточения? — сказала на это Сара. — Стареть отвратительно, Чикита, но стареть в четырех стенах — и вовсе свинство. Жизнь у нас одна, моя милая, и нет никакого смысла в том, чтобы добровольно отречься от ее удовольствий. Ты клянешься мне, что снова станешь играть?

Чикита кивнула, глаза ее увлажнились, и в этот миг, словно очнувшись от оцепенения, она спросила себя, как могла потерять целых два года в захолустном Фар-Рокавей. Как могла отказаться от путешествий, от все новых и новых подмостков и в особенности от восхищения и любви благодарных зрителей, которые не забыли ее и ждут ее возвращения?

Отведав кофе «по-кубински» и найдя его très fort[168], Сара взяла с Чикиты обещание, что та придет на ее спектакль в Бруклинской музыкальной академии. Антигерманская пьеса «Соборы» пользуется невероятным успехом. И уже по пути к лимузину она будто бы что-то вспомнила, обернулась к Чиките и сказала:

— Я долгое время скрывала кое-что, а теперь хочу открыться. Это касается той рыбы, которую ты мне подарила. В последнюю нашу встречу я солгала тебе насчет нее и теперь прошу прощения…

Чикита не дала ей договорить и заверила, что не стоит возвращаться к судьбе манхуари.

— Неисповедимы пути Господни, — сказала она. — Если бы вы не велели швырнуть Буку в Сену, я, скорее всего, утонула бы и лежала на дне. Покарав его, вы спасли мне жизнь.

Разговор с Сарой Бернар — последний в их жизни — вернул Чикиту из добровольного изгнания. Она с новой силой вернулась к работе, и еще много лет публика рукоплескала ей в театрах и на выставках по всем Соединенным Штатам[169].

Чикита пленяла мир своим искусством, но никогда не забывала о корнях и гордилась тем, что она чистая кубинка «с головы до пят». До последних выступлений оставалась верна хабанерам Ирадьера и дансонам Сервантеса и Саумеля и не поддалась моде на чарльстон и фокстрот.

Ее карьера явилась лучшим и неоспоримым доказательством того, что величие не знает размеров, а женщина ростом в двадцать шесть дюймов может, если поставит себе цель, добиться всеобщего уважения, как бы трудно ни было. В отличие от стольких островков и маленьких стран, ставших жертвами прожорливых империй, она ни разу не позволила собой помыкать и не утратила независимости. Она жила как хотела, высоко держала голову, мыслила свободно и везде заставляла к себе прислушиваться. Возможно, ее следы покажутся кому-то крошечными, но никто не посмеет усомниться в твердости ее поступи.

Когда по состоянию здоровья она не смогла больше выступать и ушла со сцены, в почтовый ящик ее дома на Эмпайр-авеню начали поступать бесчисленные письма от поклонников, не желавших мириться с тем, что Живая Кукла завершила артистический путь. «Такой, как вы, никогда прежде не было и больше не будет» — значилось в одном из этих посланий. «Те, кому посчастливилось видеть вас, никогда вас не забудут», — говорилось в другом.

Долгими зимами, когда ни бульон из ребрышек, ни горячий шоколад, приготовленные Рустикой, не могли прогнать пробиравший до костей назойливый холод, эти письма становились спасением Чикиты. Она читала их у камина и, словно по волшебству, согревалась, а в душе вновь начинали теплиться надежда и юношеская бодрость.

Летом во дворе вили гнезда перелетные птицы, магнолия вдумчиво предавалась безмолвному цветению, а Чикита гуляла по саду под горячими лучами солнца и декламировала «Бегство горлицы». В зрелые годы она наконец поняла, почему эти стихи ее «почти деда» Миланеса оказывают на нее такое чарующее действие.

В зелень лесов твое сердце стремится!В чаще прохладный ручей серебрится,ласковый ветер играет, маня.О, моя горлица, о, моя птица,ради лесов ты бежала меня!

Ведь она, как и птаха из стихотворения, всегда неосознанно следовала стремлению к собственной целостности. Они обе отказались от уютных клеток, чтобы стать свободными, чтобы испробовать свои крылья, бросая вызов всем поджидавшим опасностям и неприятностям. Да, словно маленькая горлица у Миланеса, Чикита покинула надежный родной очаг, ибо ее влекли ширь и тайна мира-леса. Горлицу сманили зелень чащи, прохлада воды и легкость ветерка. А ее? Может, любовь к искусству и стремление к признанию и богатству. Или просто желание знать, какое место уготовано ей в загадочном мироустройстве.

На закате жизни Чикита чувствовала, что состоялась, пребывала в мире с собой и была счастлива. Она добилась всего, что задумала. Или почти всего. Очень немногие, превосходившие ее ростом, могли похвастаться тем же.

«Жизнь каждого человека подобна роману — печальному или радостному, причудливому или предсказуемому, но всегда неповторимому, — часто говорила она поклонникам, добиравшимся до далекого полуострова Фар-Рокавей только, чтобы взглянуть на нее. — Мы пишем этот роман день за днем, не ведая, какой будет последняя глава, покуда Господь не вынет карандаш у нас из рук и не объявит, сколь бы нам ни хотелось писать дальше, что пора отдать его в небесную типографию».

Какова бы ни была развязка ее романа, последние слова она — после долгих раздумий — выбрала уже давно, чтобы, кому случится остановиться над ее могилой, могли разобрать их на изящном и скромном надгробии:

Здесь покоитсяЭспиридиона Сенда,известная под именем Чикита.Рост ее был мал,но дух ее был велик.Кубинка и артистка.