Чикита

Глава XI

Кубинский водевиль. Стратегия Проктора. Приключения и злоключения говорящих попугаев. Начинаются репетиции. Скандальные признания Хоуп Бут. Новости из Матансаса. Портреты Паулины Мустерс и память о ней. Соперница-призрак. Неприятная встреча с руководителями Кубинской революционной хунты.

Ф. Ф. Проктор строил большие планы в связи с дебютом Чикиты. Мундо оставался главным аккомпаниатором, но вдобавок на сцене должен был появиться оркестр, дюжина акробатов и внушительный кордебалет. Хаммерстайн всегда выводил танцовщиц нормального роста в водевилях с «Ди Лилипутанер», чтобы подчеркнуть контраст, и Проктор не желал отставать.

Владелец «Дворца удовольствий» сгреб со стола кипу газет и разложил перед Чикитой и Румальдо. Заголовки, касающиеся Кубы, он обвел красным и теперь с удовольствием зачитывал вслух: «Новая победа повстанческих войск», «Госпиталь повстанцев захвачен, несмотря на ожесточенное сопротивление», «Девять испанцев погибли и десятки ранены в бою», «Четверо кубинцев расстреляны в Матансасе по обвинению в сговоре»… Также были отмечены статьи о суровых мерах, с помощью которых губернатор Валериано Вейлер по прозвищу Мясник тщетно пытался подавить восстание; о судах с грузом одежды, лекарств и динамита, добиравшихся до берегов Кубы, и о том, следует ли Соединенным Штатам ускорить конец этой кровавой войны. Президент Кливленд не ошибся, заметив, что вся страна охвачена кубинским безумием.

— Если людям это интересно, мы утолим их любопытство, — бодро заявил Проктор. — Кубинский водевиль с великолепной Чикитой в главной роли!

Импресарио был человеком энергичным и легким на подъем. Он привык воплощать на сцене любые фантазии, какими бы абсурдными ни казались они поначалу. Он уже и думать забыл про эскимосов, тюленей и иглу — теперь в голове его роились мятежные креолы и жестокие испанцы, винтовки, острые мачете и соблазнительные формы кубинских барышень. В конце концов, если призадуматься, гренландские лилипуты вовсе не в новинку американской публике. Олоф Крарер, Маленькая Эскимосская Леди, вот уже много лет путешествует по всей стране, щеголяет шкурами и рассказывает об обычаях своего народа[59].

Чтобы о Чиките заговорили, Проктор оплатил рекламу в крупных газетах и развесил плакаты на самых людных углах Манхэттена, Бруклина и Квинса, а кроме того, осуществил затею, сперва показавшуюся Чиките и Румальдо нелепой. Он велел служащим раздобыть двести молодых попугаев и двести золотых клеток, нанял специалистов, чтобы научили попугаев выразительно произносить: «Приходите посмотреть на Чикиту, Живую Куклу, в театр Проктора!» — и разыграл птиц в лотерею среди посетителей «Дворца удовольствий».

Стратегия полностью себя оправдала. Пернатые, разъехавшиеся по всему городу, без устали повторяли призыв, и напрасно хозяева, которым обрыдло его слушать, пытались научить их новым словам. Упрямые веселые попугаи с утра до ночи долдонили рекламный лозунг. Люди начали спихивать их первым попавшимся прохожим или попросту выпускать на свободу в Центральном парке и других общественных местах, но это вовсе не навредило, а, напротив, пошло на пользу планам Проктора, потому что послание достигло новых ушей. Когда дети стали вслед за птицами распевать про «Чикиту, Живую Куклу», а в трамваях и на рынках пошли разговоры о ней, Живая Кукла и ее брат были вынуждены признать, что их импресарио — гений рекламы.

К сожалению, уловка имела и некоторые непредвиденные последствия. Например, один попугай поселился на венгерском кладбище в Квинсе и изводил своей песенкой раввинов, могильщиков и родичей усопших во время похорон, и никто не мог поймать его. Другой уселся на часы на Бродвее и собрал такую толпу, что полицейским пришлось разгонять зевак, застопоривших движение. И совсем уж трагический случай произошел в магазинчике на Лафайетт-авеню в Бруклине, где прежде слывший уравновешенным мужчина пришел в такое неистовство из-за тараторящего попугая, что выхватил револьвер и застрелил несчастную птицу на глазах у полудюжины покупателей. И немедленно, устыдившись своего поведения, пустил пулю себе в рот. Однако подобные факты, цветисто описанные в газетах, лишь подогрели любопытство публики[60].

За несколько недель до дебюта жизнь Чикиты набрала головокружительные обороты. Словно кто-то захотел вознаградить ее за долгие годы заточения и скуки в Матансасе: репетиции, походы в элегантные магазины Дамской мили в компании Хоуп Бут, тайные свидания с Патриком Криниганом и встречи с важными персонами, которые желали с ней познакомиться и которых Проктор не осмеливался разочаровать. У Чикиты не оставалось ни одной свободной минуты.

— Развлекайся, пока можешь, — советовала Хоуп. — Когда начнутся выступления, ты станешь рабыней сцены. У всех у нас одна участь!

Однако сама мисс Бут, казалось, располагала уймой свободного времени. Она частенько заявлялась на чай в «Хоффман-хаус», рассказывала Чиките про своих поклонников — известных политиков и бизнесменов (не называя фамилий) — и про подарки, которые они слали в благодарность за ее общество. От лилипутки не укрылось, что Хоуп то и дело меняла драгоценности, и та с притворной наивностью подтвердила: да, кавалеры у нее очень щедрые, а вот воображения им недостает. Все дарят одно и то же: ожерелья, кольца, броши и браслеты.

— А так иногда хочется просто букетик фиалок, — вздохнула Хоуп и, как бы смиряясь со своей судьбой, добавила: — Но что же мне делать? Если я перестану принимать от них брильянты, они ведь страшно огорчатся.

Немного сблизившись с Чикитой, она обескураживающе естественным тоном поведала, что в девятнадцать лет ради получения первой крупной роли переспала с директором труппы, драматургом и главным актером. Ну да это только в самом начале карьеры, — поспешно объяснила она, когда Чикита залилась румянцем. Теперь, четыре года спустя, все изменилось: спать приходится только с мистером Гамильтоном, ее менеджером, да и то нечасто. Остальных друзей она вольна выбирать сама.

Несмотря на суматошное расписание, Чикита выкроила время для обстоятельного письма сестре. По приезде в Нью-Йорк она послала Манон телеграмму с известием о том, что вскоре они отбудут в поместье несуществующих Беллвудов, но теперь призналась в обмане и рассказала, что будет выступать в одном из лучших театров Железного Вавилона. Да, дорогая Манон, ее жизнь совершила крутой и рискованный кувырок. Но пока она ни в чем не раскаивается. Если другие лилипуты, не такие маленькие и не такие талантливые, как она, имеют успех, почему бы и ей не прославиться? Чикита едва не написала про Патрика Кринигана и свои чувства к нему, но, поразмыслив, решила приберечь новость на потом. На одно письмо и так больше, чем достаточно. Манон еще нескоро все это переварит. Уже заклеивая конверт, Чикита прибавила короткий постскриптум: «О Хувенале что-нибудь известно?»

Ответ пришел раньше, чем она ожидала. На первой странице Манон упрекала ее в обмане, но потом переключалась на самые сердечные пожелания успехов в новом начинании. На всякий случай она не станет говорить о переменах никому, даже мужу: подождет, пока Чикита прославится, а уж потом объявит всей родне. Что касается Матансаса, то там, как и на всем острове, дела из рук вон плохо. Вейлер решительно настроен задушить восстание любой ценой и выказывает все больше жестокости. А о Хувенале кое-что стало известно. Недавно она получила от него написанное явно им самим послание. Он не предается разврату в Париже, как все думали, а сражается на стороне мамби. Тайно вернулся на Кубу и воюет под началом генерала Масео. Никому не сказал про свое медицинское образование, чтобы не определили в лазарет, — хотел быть на передовой, а не в тылу, вдали от пуль.

Чикита попробовала представить, как брат верхом на коне рубит испанцев мачете, но не смогла. Остальные по-разному восприняли новость. Сехисмундо сказал, что Хувеналь — храбрец, Румальдо обругал его романтиком, а Рустика обещала отныне поминать его в молитвах, потому как убивать живых людей, пусть даже ради правого дела, тоже грешно. Тоже, — повторила она, многозначительно поглядывая на сеньориту.

До недавнего времени служанка не догадывалась о тайной любви Чикиты и Кринигана. Но потом подметила, что Сехисмундо всякий раз берет в театр книжку. Тот пытался юлить, утверждая, будто читает в антрактах, но Рустика уже почуяла неладное и не успокоилась, покуда не выведала правду. «Боже Праведный! Как же этот бугай совокупляется с нашей малявкой?» — только и сорвалось с ее уст. Рустика сама не могла понять, что ее больше огорчает: внебрачная связь сеньориты или тот факт, что ей, всегдашней наперснице, та и словом не обмолвилась.

Так или иначе, намек возымел действие, поскольку позже, когда она расчесывала Чикиту, та наконец призналась, что безумно влюблена в репортера и уступила его мольбам о близости.

— Я подумала, раз уж я все равно лишилась чести с сапожником, то не так уж и согрешу, если стану спать с Патриком, — всхлипнула Чикита и попросила прощения у Рустики за то, что не доверилась ей сразу. — Я уверена, ты сумеешь меня понять. Понять и простить. Простить и помочь. — И хмуро, цинично добавила: — В конце концов, добродетель утрачивается лишь однажды.

Рустика промолчала, из чего Чикита сделала вывод, что та, пусть нехотя, признает ее правоту.

— Надеюсь, вы будете осторожны, — наконец пробурчала Рустика. — Если ваш брат узнает, такое начнется!

— А ты думаешь, он ничего не подозревает? — усмехнулась Чикита и, раз уж они настроились на доверительные признания, высказалась о Румальдо: он просто бесстыжий бонвиван. Чикита для него — курица, несущая золотые яйца, и ему ничего не остается, только терпеть ее кудахтанье и клевки. Если он осерчает и свернет ей шею — прощайте, доллары! Или если запрет в курятнике и запретит клевать зернышки с тем петухом, который ей по нраву. — Впервые в жизни я свободна, я сама себе хозяйка, Рустика. Мне страшно, но я счастлива.

Возвращаясь к Румальдо: она почти уверена, что они с Хоуп Бут любовники. Рустика воздержалась от замечаний, но позже, в разговоре с Сехисмундо, обвинила Румальдо в том, что Чикита «оступилась». Это по его милости сеньорита раздвинула ноги перед Криниганом. Потому что он вбил ей в голову мечты о сцене и отвратил от спокойной жизни в Матансасе. Чикита ведь добрый человек. Иногда она и вправду бывает капризной, жестокой, даже опускается до шантажа, но она не злая. Если уж она связалась с рыжим, то это по любви, а любовь, подлянка, такова, что даже самых порядочных женщин лишает рассудка. Нет, Рустика не осуждает хозяйку, скорее жалеет, поскольку в глубине души Чикита наверняка раскаивается в своей ошибке и невыразимо страдает.

В середине августа, когда Чикита уже совсем забыла про поездку на Стейтен-Айленд, Элис Остин прислала ей снимки. В конверте также обнаружилась милая записка с приглашением в гости, чтобы они смогли «поговорить о столь многом, на что не нашлось времени в прошлый раз». Если зануда Криниган, вечно спешащий вернуться на Манхэттен, останется дома, тем лучше. И вообще, почему бы Чиките не погостить у нее несколько дней? Элис горит желанием остаться с ней наедине и поснимать в свое удовольствие[61].