Анатолий Трушкин

Дездемона

Николай меня так ревнует!

«И что тебе зоотехник сказал? И что к тебе почтальон подходил? И что ты с соседом у колонки стояла?» Гос-спо-ди, соседу девять лет.

Накричится, потом ползает прощенья просит:

— Пусти, Груня, в постелю, я тебе шубу куплю.

Сколько уж говорила ему:

— Еще раз бельма выпучишь, заберу корову и уйду. Живи один в грязи, сволочь немытая.

Зоотехник говорит: и как ты с таким обалдуем живешь? Такая женщина редкая и с таким засранцем.

На той неделе к столбу приревновал, ей-богу, не вру. Ворота пошла затворить, а стемнело уже. Стою, столб обняла — летит с топором, спасайтеся все столбы. Меня-то чуть не убил.

Домой пришли, давай смешить меня. Танец грузинский танцевал. Нож в зубы взял: трусы до коленков, руками машет. Ноги кривые. И подпрыгивает, и вприсядку. Да поскользнулся — простоквашу на себя опрокинул, сидит — вылитый грузин.

В лес пошла по ягоды, слышу следом крадется кто-то. Камень нашла да камнем в кусты. Домой прихожу — у него на лбу шишка больше головы. «О косяк вдарился». Как же!.. Что я поболыпе-то камень не нашла?

На работе щас денег не дают. Только если хорошо работаешь… тогда или — грамоту, или «позвольте я вас обниму». А я очень хорошо работаю. Ну и чего-то тут один раз грамот совсем не было. А мой не пошел на собрание.

— Я на рыбалку лучше.

Ну вот, грамоты ни одной, а начальства понаехало много. Они все и полезли из президиума:

— Позвольте и я вас обниму.

Глава администрации, солидный мужчина, вот такая копна на голове, в галстуке, чуть-чуть водочкой от него попахивает, подходит:

— Позвольте мне от всего сердца!

Из зала вдруг:

— Руки прочь! Долой такую волосатую власть! Все на баррикады!

Летит с ножкой от стула. Срамота, господи! Не знаю, куда от стыда деться. Глава тоже перепугался — может, покушение. Спрашивает:

— Это ваш муж?

Я говорю:

— Нет, мой на рыбалке.

С ними обоими плохо.

И ревнует, и ревнует, уже сил никаких нету. Помаду попрятал всю, чтобы не красилась. Хожу, как черт.

С месяц назад сидим вечером в избе. И вдруг свет выключили. Он сразу:

— Груня, ты где?

Я затаилась нарочно, молчу. Слышу он ко мне шарится, я — к печке.

— Груня, ответь мне.

Я лицо сажей намазала. Говорю:

— Вот я.

Он за руки меня взял. Голос сладкий сделался.

— Это, Грунь, обрыв на линии… надолго. Давай ложиться спать.

И целоваться лезет, тут свет включили. Ой!.. Я при родах так не кричала.

Под утро начнет просыпаться, все рукой рыщет — на месте я. И каждый раз:

— Это ты?.. Это ты, Груня?.. Грунь, это ты?

Кто ж еще? Кого ж он там еще хочет найти?.. Самый сон сладкий, он бубнит в ухо.

Я к чему это рассказываю. У нас свинья опоросилась и все поросята хорошие получились, а один дохлый почти. Тихонький, не верещал никогда, ножки у него подламывались. Не стоял на ножках.

Ну и я как-то утром встала засветло, вымыла его, обсушила и в кровать на свое место. Сама за спинку спряталась. Светать стало. Слышу:

— Грунь, это ты?.. Это ты, Грунь?

Говорю:

— Я… милый.

И что вот одно слово может с мужиком сделать! Прямо я чувствую, восторг в нем поднялся. Крутанулся он в мою сторону!., и тишина… пять минут… десять. Ни звука. Высунуться боюсь. Или он помер, или меня прибьет, потом слышу:

— Грунь.

Говорю:

— Чего?

— Что это… с тобой?

— Да вот, — говорю, — довел ты меня, свинья, своей ревностью.

С тех пор потише стал… только заикатся иногда.

Говорят, один был — ревновал, ревновал жену ни за что и придушил под конец.

А я вот не ревнивая совсем. Тут к соседям из Москвы приехала одна… Так, ни кожи ни рожи.

— Я — художница, я — портретистка. Хочу вас, Николай, рисовать.

Я крапивы нарвала… она с тех пор одни цветы рисует. И все, что ревновать-то зазря?