Шрам

* * *

Я прошу принести горячую воду, чистые полотенца и маслá для кожи… и отмываю Обеля.

«Кожа. Как часто мне приходится заботиться о коже».

Я втирала душистое масло в папины ослабевшие руки, чтобы татуировки на его иссохшей, морщинистой коже не тускнели.

Помню, как Оскар коснулся моих пальцев в тот день, когда мы впервые встретились, как он сжал мою руку, повёл за собой, прочь от родившихся в музее вопросов. Мы пили кофе в маленькой кофейне с запотевшими окнами, говорили полунамёками, раздумывая, можно ли открыться друг другу.

«Хватит. Нельзя о нём думать».

Я помню первую метку, которую нарисовала под пристальным взглядом Обеля. Мне до сих пор приятно вспоминать, как пощёлкивал и жужжал аппарат, когда я левой рукой придерживала бледную кожу той женщины, а правой наносила чернилами рисунок – листик в память о младенце. Запретный знак в память о потерянной жизни. Обель закрыл глаза на правила. Сделал меня соучастницей. Вовлёк в паутину сопротивления в надежде, что я помогу ему сплести из разрозненных нитей нечто достойное.

Разбитая чашка порезала мне ладонь, в раковине с посудой – кровь…

Кожа Галл покрывается волдырями – девочка пыталась сделать себе татуировку золой и…

Карл сильной рукой тянет меня к себе, мы спорим, он стискивает моё плечо, а я оступаюсь и падаю…

Мама купает меня, ополаскивает нежную кожу. Пахнет лавандой…

Метки проявляются на мне сами собой, рассказывают мне мою же историю прежде, чем я понимаю, какой она будет…

Вот о чём я вспоминаю за работой, лишь бы не думать об Обеле.

Я ухаживаю за ним, как будто он незнакомец, клиент в студии чернильщика. Как будто я вернулась в прошлое, когда мы теряли папу, – он исчезал постепенно, пока совсем не пропал, не растворился, и нам остались лишь намёки, воспоминания об ароматах.

Но сейчас всё иначе. Обель не умирает. Два долгих дня я смываю грязь с его кожи, кормлю хлебом и кусочками яблок, даю пить воду и пиво. Когда уходит въевшаяся в кожу грязь и сажа, Обель понемногу возвращается к жизни. Он выпрямляет спину, вгрызается в яблоко, сок которого стекает и капает с его подбородка. И вот уже Обель расправил плечи, его взгляд прояснился, старый друг шепчет моё имя. Я угрюмо усмехаюсь: «Как тебе такое возвращение из мира мёртвых, Лонгсайт?»

Охранники приносят Обелю лечебную мазь для израненной кожи, щипчики для ногтей и чистую одежду.

На второй день я спрашиваю:

– Почему ты до сих пор в тюрьме. Зачем? Ради какой цели?

– Не знаю, – едва слышно бормочет он. – Не представляю.

В чернильной тьме раздаётся грубый смех – хохочет Коннор Дрю.

– Хватит прикидываться, Обель, – говорит Коннор. – К чему бы Лонгсайту держать под замком чернильщика? Художника, который целиком и полностью у него в руках и сделает всё, что прикажет мэр?

Он подходит ближе и прислоняется к решётке. Под грязью и щетиной я различаю на его лице черты Оскара. И отворачиваюсь.

– Чего хочет Лонгсайт? – мягко спрашиваю я обоих, старательно пряча страх. – Зачем он потребовал вымыть тебя и вернуть тебе метки, Обель? Что происходит?

Обель молча смотрит на Коннора. В его глазах сверкает гнев.

– Ничего не кончено. Ты им ещё покажешь, – уговариваю я Обеля, втирая бальзам в его правую руку.

Кости срослись криво, слабые пальцы растопырены. Я прошу его взять меня за руку, шевельнуть пальцами, и Обель отворачивается. Его рука дрожит в попытке сжать кулак – кончики пальцев никак не могут коснуться ладони.

– Это придётся исправить, – вздыхаю я.

Сейчас я играю роль матери и думаю о Тание. Она далеко, в Фетерстоуне. Как тяжело было бы ей узнать обо всём. Она потеряла обоих – и Обеля, и Галл.

«Интересно, где же Галл? Она жива? Я должна верить, что она жива. Лонгсайт обещал, что с ней ничего не случится. А если случится, то по моей вине».