Шрам

Глава тридцать седьмая

Мне дали традиционный костюм для торжественных случаев: кожаную юбку в складку и нагрудник. В такой одежде видны все мои татуировки и знак, появившийся совсем недавно, – очертания сестёр, держащихся за руки после долгой разлуки, – видны очень чётко. Наша маленькая процессия мрачно шагает по коридорам: по обе стороны от меня охранники, Минноу идёт первым. От страха я с головы до ног покрываюсь мурашками. Мне разрешили надеть сапоги, и они тихо шелестят подошвами по каменному полу. Наш путь лежит во Дворец правосудия.

Мы входим в боковую дверь, и это очень кстати, потому что у главного входа выстроилась длинная очередь. Площадь перед Дворцом правосудия полна людей, всем желающим внутри не хватает места. Возможно, раньше здесь помещались все жители города, но с тех пор нас стало гораздо больше. А собственными глазами увидеть, какое наказание приготовил мэр Лонгсайт предательнице и убийце Леоре Флинт, хочется всё же очень многим.

После того как я вышла из этого зала в прошлый раз, моя жизнь навсегда изменилась: открылись тайны, давно известные другим. Ненависть к пустым, которую воспитывали во мне с пелёнок, да и страх перед ними заставили меня в тот день отказаться от родного отца.

Тогда я видела только половину мира. Земля казалась мне плоской. Мне пришлось отправиться на другую её сторону, обменять невежество на опыт, чтобы увидеть и осознать красоту земного шара. Он мерцает в моей памяти, будто хрустальный шар в руках гадалки, но я больше не хочу спрашивать, что ждёт меня в будущем. Я всего лишь хочу показать его во всём великолепии миру.

Мне указывают на возвышение, где я и стою, ожидая начала церемонии. Ждать приходится долго. Обелю и Коннору, которых тоже привели во Дворец правосудия – не знаю, правда, зачем, – приказывают встать подальше от меня, в глубине сцены. Мэр Лонгсайт усаживается на деревянный стул с причудливо вырезанными украшениями. Минноу замирает за его спиной, настороженный и бдительный. Лонгсайт явно наслаждается волнами взволнованного ожидания, которые исходят от собравшихся, постепенно нарастая.

Я смотрю в зал, упрямо отказываясь опустить глаза. Меня не испугать. И я не собираюсь делать вид, будто провинилась и умираю со стыда. Я пристально смотрю в глаза всем зрителям по очереди, пока не дохожу до сидящих на последних рядах и на балконе – они слишком далеко, их лиц не разглядеть. Галл и Верити в зале нет, это я замечаю сразу же, а вот Саймон и Джулия, родители Верити, пришли, и рядом с ними сидит Себ. Он приветливо поднимает руку, и мне стоит больших усилий сдержаться и не расплакаться перед всеми.

Мама тоже пришла. Увидев её, я едва не вскрикиваю. Представляю, чего ей стоило выйти из дома. Мама заняла место в первом ряду, чтобы не видеть обращённых на неё взглядов. Зато я вижу её светящееся любовью лицо.

От мамы исходит тёплая волна нежности, и моё сердце бьётся всё сильнее. Я вбираю взглядом её глаза, лицо, упрямую отважную улыбку. Крошечный кивок, которым она поддерживает меня, значит больше, чем громогласные вопли восторга. Она не сломлена. Не раздавлена. Я никогда и ни в ком не видела такой силы духа, такого благородства, такой красоты, как сегодня в моей маме. Я смотрю на неё, и мне легко и спокойно, её любовь защищает меня, как скала, как доспехи, как непреодолимый щит.

Джек Минноу выходит вперёд, и шум в зале смолкает.

«Не на это ли представление он намекал, когда говорил, что я ему ещё понадоблюсь?»

Минноу требует тишины, но без свойственных Лонгсайту драматических жестов. Он говорит спокойно и уверенно, однако его речь вовсе не кажется скучной и бесцветной.

– Спасибо, что пришли. Сегодня мы празднуем торжество правосудия. Мне доверено говорить от лица нашего великого лидера, лишь благодаря ему враг наших традиций, угрожающий устоям нашего общества, пойман и будет призван к ответу.

Не знаю, отчего так происходит, быть может, действует голос Минноу или люди наконец объединились в своей ненависти, но слова падают на благодатную почву. Слушатели поддерживают оратора тихими восклицаниями.

– Итак, мне выпала честь приветствовать в этом зале нашего непревзойдённого мэра Лонгсайта, чьи мудрость и преданность вере не имеют себе равных.

Раздаются аплодисменты. Не мощные овации, какими встречали мэра в дни его славы, но всё же одобрительные хлопки. Как быстро проходит народная любовь! Наверное, Лонгсайт всю жизнь дрожит от страха потерять восхищение и преклонение подданных.

Мэр Лонгсайт встаёт со стула и выходит вперёд. Сегодня на нём только набедренная повязка, накидки нет и в помине. Напоказ выставлены все татуировки и шрам. Глядя на рисунки на его коже, невозможно удержаться от восхищения: они прекрасны, слишком красивы для одержимого ненавистью. Тело Лонгсайта покрыто сложными геометрическими орнаментами: здесь и углы, и линии, и фигуры, говорящие о священных числах, о тайнах Вселенной, о бесконечности и изобилии. Однако сейчас узоры мелькают передо мной, будто в сумасшедшем танце скелеты, гладкие линии и острые углы напоминают об острых клинках. От Лонгсайта исходит уверенность и сила.

Речь его коротка:

– В соответствии с нашими традициями и законами я требую отметить Леору Флинт знаком вóрона и навечно объявить забытой.

Странно, я почти разочарована. Ведь я так долго ждала чего-то ужасного. Однако ответ собравшихся радует мэра. Объявленное наказание ошеломляет, да и применяется не так уж часто.

Вот только я в это больше не верю. Помню, как с ужасом смотрела на Коннора Дрю, которому наносили на площади знак вóрона, и искренне верила, что его душу больше ничто не спасёт. Мы все так думали: совершившему страшное преступление навечно отказывали в памяти и спасении души. Из его кожи сделают книгу, но только затем, чтобы сжечь её в огне правосудия. Тогда передо мной был человек, лишённый надежды, без будущего и цели в жизни. Я видела в нём своего отца, которого по нашим традициям следовало забыть сразу же после смерти. В тот день от ужасного зрелища у меня свело горло, я не могла дышать. Страх не давал мне уснуть, побуждал действовать, спасать отца.

Пришла моя очередь – мне нанесут знак вóрона. Однако никакого ужаса перед вечным проклятием я не испытываю. Возможно, зрители сейчас чувствуют себя так, как я в тот осенний день, в прошлом году, но мне всё равно. Обрейте мне голову, вытатуируйте знак вóрона чёрными чернилами, моей душе это безразлично.

Мне больно лишь оттого, что наносить рисунок будет Обель.

Он толкает меня, заставляя опуститься перед толпой на колени. Одной рукой давит мне на затылок, а другой, судя по звуку, состригает волосы на макушке. Представляю, как у него болит рука. Мне подкладывают под голову гладко отшлифованное полено, а Обель тем временем отрезает волосы ещё короче и сбривает оставшиеся бритвой. Тёплые пальцы Обеля касаются моей головы, острая бритва скользит по коже черепа. Он опытный чернильщик, и руки его не дрожат, хотя я могу только догадываться, сколько сил ему требуется, чтобы не кричать от боли, держа инструменты правой, изуродованной, рукой. Мой знак вóрона будет очень красивым. В этом я не сомневаюсь.

Жаль, что мне так нравится этот звук – жужжание машинки чернильщика. Я прислушиваюсь к знакомым ноткам, пока Обель набирает чернила и впускает их мне по капле в кожу. Каждый раз, когда он отрывает иглу, чтобы обмакнуть её в чернила, я вздыхаю с облегчением, но острый стальной кончик снова впивается в мою плоть. Боль приходит и уходит, будто короткие укусы, будто удары клюва вóрона.

Когда я, вся в испарине, шатаясь, поднимаюсь на ноги, меня встречает невероятная волна ненависти. Зрители вскакивают с мест, хлопают в ладоши, вопят, строят рожи, топают так, что дрожат стены. Всё, что они так долго ненавидели, все их обиды и печали брошены мне в лицо с торжеством и гневом.

«И что дальше?»

Мэр аплодирует вместе с толпой, но что-то в его взгляде подсказывает – представление не окончено. Пламя пылает, Лонгсайт жаждет возмездия.

Пытаясь прийти в себя, я делаю единственное, на что у меня хватает сил: встряхиваю головой, давая нетронутым прядям скрыть знак, вернуть себе подобие уверенности. Мама учила меня скромно смотреть в пол, но сейчас, бросив на неё взгляд, я вижу, что мы с ней больше не считаем покорность достоинством. Мы стоим прямо, решительно расправив плечи.

«Мы не подснежники и не прячемся застенчиво в траве, мы древние высокие деревья, мощные дубы».

Глядя в зал, я не замечаю, что происходит у меня за спиной, не вижу, как приносят какое-то новое приспособление. Зрители, напротив, всё видят, и крики постепенно стихают, пока в зале не воцаряется полная тишина.

Один из охранников поднимает за кольцо посреди сцены что-то вроде двери или панели шириной с мои раскинутые руки. К этой панели прислоняют деревянный каркас в форме буквы Т. Эта конструкция почти с меня ростом.

«И зачем я только что думала о деревьях?»

Буква Т напоминает о деревьях: на обструганных краях видны округлые отметины сучьев и линии годичных колец.

Странное приспособление укрепляют под небольшим наклоном, вместо коры и листьев я вижу кожаные ремни. Похоже, мои лёгкие вдруг забыли, как дышать, или кто-то сжал их, выдавив весь воздух.

Мэр Лонгсайт снова выходит вперёд, и я смотрю на него перепуганным, затравленным взглядом. Джек Минноу неслышно подкрадывается сзади и резко сжимает мои запястья. Я бы ни за что не сдалась без борьбы, и теперь лихорадочно пытаюсь вывернуться из стальных пальцев, однако Минноу всегда был сильнее. Мэр тем временем обращается к зрителям:

– С невыразимой радостью я вижу одобрение, с которым мы осуждаем преступника на забвение. Однако не кажется ли вам, что в нашем приговоре и наказании чего-то не хватает? Нет ощущения завершённости. Справедливость не торжествует. Согласны?

На лицах зрителей застыли кривые усмешки, на губах ещё свежи крики восхищения, однако в тишине зреет необычная напряжённость.

– Мы собрались здесь, чтобы свершить правосудие. И справедливость восторжествует.

Минноу подтаскивает меня к деревянным перекладинам, и подскочившие помощники мгновенно опутывают мои щиколотки кожаными ремнями, пристёгивая к основанию столба. Минноу, не выпуская моих запястий, саркастически ухмыляется мне в лицо.

«Что ж, они добились своего, выиграли».

Спустя несколько секунд мои запястья тоже намертво привязаны к поперечной перекладине, плечи болят, и я выгибаюсь, стараясь удержать равновесие. Деревянные перекладины наклонены под таким углом, что, обопрись я о них спиной, окажусь в той же позе, как на тренировке в школе, когда нас учили падать на руки тем, кому мы доверяем. Я решалась упасть только на руки Верити, и больше никому. Деревянный столб скрипит, но выдерживает мой вес, когда я всё же опускаюсь на него спиной. Каждый вдох в таком положении – испытание силы воли. Подошвы моих мягких сапог медленно скользят вперёд, тело сползает ниже, кожаные ремни на запястьях натягиваются, больно впиваясь в кожу.

– Мы исполним всё по традиции: сделаем книгу из кожи, прочтём её и увидим знак вóрона, знак забытых, и сожжём книгу в огне правосудия.