О дивный Новый Свет!

8. Как много девушек хороших…

Вернувшись на теплоход, мы зашли на мостик и избавились от бронежилетов и оружия, а, выходя, столкнулись с Алевтиной Ивановной. Лет ей было, наверное, сорок-сорок пять. Она ранее была замужем за офицером из той же части, что и Володя, и работала главным поваром в офицерской столовой в военном городке. После распада СССР, муж ее бросил и укатил на родную Украину, к которой он вдруг воспылал патриотическими чувствами и решил, что с супругой-«кацапкой» и такими же дочерями ему не по пути. Саму же часть расформировали, и она осталась с двумя дочками без средств к существованию.

Узнав об этом, Володя взял ее к себе, а затем сделал главой корабельного сервиса, потому что, как он говорил: «я ей доверяю целиком и полностью, как самому себе». Алевтина Ивановна боготворила шефа, а другие ее побаивались – все, кроме меня. Ко мне она относилась по-матерински, разрешила называть себя "просто Алей", и то и дело мне рассказывала, какие ее дочери красавицы и умницы, и что, когда я приеду в Москву, то она обязательно меня с ними познакомит. Наряду с капитаном, только она из всего экипажа участвовала в «Совете в Филях».

Сейчас у нее были абсолютно нетипичные круги под глазами, просвечивающие сквозь слой косметики – не иначе как плакала, когда поняла, что больше своих дочерей не увидит. Но держалась она молодцом, и голос у нее был бодрый:

– Владимир Николаевич, за время вашего отсутствие никаких ЧП не произошло. В час дня мы всех накормили обедом.

– Молодец, Аленька. Я и не сомневался, что у тебя все будет в порядке.

– Только странно как-то – половина четвертого всего, а солнце скоро сядет. Прямо как в каком-нибудь Питере зимой.

Аля была коренной москвичкой, и Питер для нее был такой же провинцией, как какой-нибудь Салехард.

– Аля, здесь время другое. Сейчас – он посмотрел на часы – без четверти шесть.

– Ясно, – она посмотрела на дамские часики на своем запястье. – Разница в два часа восемнадцать минут. Распоряжусь перевести все часы. Какие будут еще инструкции?

– Думаю, если все недавно поели, смысла их кормить в ближайшее время нет. Сделаем лучше так. Детям и женщинам с "Армении" можно принести ужин прямо в номер, к семи часам. Пусть поедят и ложатся спать – настрадались они знатно, да и биологические часы у них тикают по другому, ведь время переноса практически соответствовало местному.

– Так точно, сделаем. Скажу им, чтобы оставили посуду у двери на подносах.

– Других детей лучше, наверное, покормить в то же самое время в баре. И тоже пусть потом идут спать, или по крайней мере к себе в номера.

– Так точно.

– А мы все соберемся на еще один совет, в половину восьмого. Пригласим всех, кроме вахтенных матросов – пусть девушки твои тоже все придут, как только смогут. А после совета можно будет сразу поужинать.

– Вас поняла, Владимир Николаевич. Будет исполнено. Все в «Фили» не поместятся, поэтому, наверное, лучше будет провести совет у «Резанова». Тогда не придется потом никуда переходить.

«Николаем Резановым» назывался ресторан на борту «Форт-Росса», в честь Николая Петровича Резанова, по чьим планам и было основано русское поселение Росс в Калифорнии, хотя ему не суждено было там побывать – он скоропостижно скончался в Красноярске по дороге в Петербург, где он собирался просить императора походатайствовать перед Папой Римским о разрешении его брака с Консепсьон Аргуельо[13].

– Аля, молодец, так и сделаем. Пусть твои девочки всех оповестят. Леха, – он посмотрел на меня, – отдыхай, у тебя сегодня был тяжелый день. Хочешь, пойди поспи. Или сходи пока в «Фили» – я улыбнулся, услышав это название – выпей чего-нибудь. Но чтобы в семь тридцать был у «Резанова», как штык – нас с тобой ждет вторая часть «марлезонского балета», сиречь совета.

Я поцеловал Алину руку, повернулся, и пошел по палубе к лестнице вниз, когда меня кто-то тронул за руку. Я посмотрел и увидел… Лизу. Ту самую, которую я потерял одиннадцать лет назад. Она была немного постарше, чем тогда, но волосы были такими же светлыми, черты лица – такими же прекрасным, а чуть вздернутый носик и немного узковатые глаза делали ее еще более неотразимой. Да и спортивная её фигура за эти годы стала еще привлекательнее.

Я только и сумел выдавить из себя:

– Лиза?..

– Так вы меня знаете? А я вас сегодня в первый раз увидела. Тогда, когда вы нас спасали, – и она чуть зарделась, наверное, вспомнив мое неглиже…

Да, голос у этой Лизы был чуть другим, рост – сантиметра на два-три поменьше, а глаза – я вдруг разглядел – оказались изумрудно-зелеными – у той Лизы они были васильково-синими. И уши были немного другой формы. Но, в остальном, эта Лиза была точной копией той моей, утерянной Лизы.

– Извините, померещилось. Вы очень похожи на одну мою старую знакомую.

– Ничего, я просто хотела вас поблагодарить. Без вас мы все бы погибли. Меня, кстати, зовут Елизавета Максимова.

– А меня Алексей Алексеев.

– Очень приятно, – произнесла Лиза, и кивнула мне.

– Позвольте пригласить вас на чашечку кофе, – предложил я, и дождавшись ее согласия, повел в «Фили», где мы уселись в углу, хотя никого, кроме нас, в баре не было. Впрочем, не успели мы расположиться, как, откуда ни возьмись, материализовалась официантка, приняла заказ, и через три минуты перед нами стояло по чашечке капуччино. Я тогда еще подумал, что скоро кончатся и кофе, и молоко, да и электричества не будет. Так что нужно наслаждаться тем, что пока есть.

– А что это за другая Лиза? – спросила вдруг девушка.

– Моя старая подруга из Калифорнии.

– Из Калифорнии? Но это ж Соединенные Штаты. Там же капитализм…

– Да и сам я из Соединенных Штатов. Мои предки бежали туда от большевиков.

Лиза побледнела, чуть отодвинулась, и испуганно посмотрела на меня. Да, подумал я, молодец, Леха. Так держать! Одну Лизу потерял, теперь над второй работаешь… Но через какое-то время она неожиданно сказала:

– У вас же в Америке Великая Депрессия, трудящиеся голодают, капиталисты наживаются…

– Было такое, но давно.

– Как же давно? Нам рассказывали, что началось все в двадцать девятом году и так до сих пор и не закончилось толком…

Я набрал в легкие воздуха и произнес:

– Лиза, Депрессия закончилась в сороковом году, когда начала развиваться военная промышленность и потребовались рабочие руки. Но моему папе тогда было четыре года, а моей маме всего год.

– То есть как это? – с недоумением спросила моя собеседница.

– Лиза, мы прибыли сюда из девяносто второго года.

Я боялся, что моя собеседница еще сильнее испугается, но, как оказалось, был неправ. Она осмотрела зал – цветной телевизор, по которому показывали какой-то мультик, ряд разноцветных бутылок в баре, а потом увидела подаренный мной календарь, который после совета повесили обратно, но в закрытом виде, так, что явственно было видно число 1992.

– Да, теперь понятно, почему все непривычно, почему люди одеты совсем не так, как у нас, почему они ведут себя по другому, почему картинка движется, – она показала на телевизор. А, главное, почему не стреляют и не бомбят. Вы не представляете себе, какое это счастье – не бояться, что вот-вот прилетят немецкие самолеты, появится в тумане немецкий корабль, или, как у нас в Одессе, вражеские полчища войдут в твой город. Хорошо, конечно, что меня там уже не было, а вот мама моя там осталась. Скажите… а мы победили?

– Победили! Тридцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года взвился первый красный флаг над Рейхстагом[14], и Красная Армия взяла Берлин, а несколькими днями спустя наши освободили Прагу. А в августе разгромили и Японию.

Лиза вскочила, захлопала в ладоши, потом смутилась и села, а я продолжил:

– Оба моих деда тоже воевали, но в составе американской армии, дед с папиной стороны воевал с Японией, на Тихом океане, а со стороны мамы был ранен на Сицилии, потом вернулся в строй и закончил войну на Эльбе, на мосту у города Торгау, где они встретились советскими солдатами. Он побоялся тогда им сказать, что тоже русский… Потом жалел.

Я боялся ей сказать, что и коммунизма-то не построили, что Россия скатилась в дикий, первобытный капитализм – помню, как я радовался, что Россия теперь свободная и скоро начнется процветание, пока Володя не рассказал мне, как все обстоит на самом деле. Так что я поскорее решил перевести разговор на другую тему, тем более, что как раз об этом она рано или поздно все равно бы узнала:

– Лиза, вот только мы и не в нашем времени. Мы в очень далеком прошлом. В тысяча пятьсот девяносто девятом году.

– Леша, ну не надо так шутить.

– Видишь те холмы, за которыми скоро сядет солнце? А теперь посмотри на эту страницу в календаре.

Как и другие до нее, она неуверенно взглянула наружу, на страницу календаря, прочитала «Сан-Франциско», охнула, но потом быстро совладала с собой.

– Леша, ты… вы… уверены про год?

– Мы встречались сегодня с единственными жителями этого острова. Он англичанин, а жена его местная индианка.

Про Сару я инстинктивно решил не рассказывать, и продолжил:

– Вся информация – от них. Впрочем, белые здесь по-настоящему начали селиться во второй половине восемнадцатого века, так что мы уже знали, что мы здесь не позднее июня тысяча семьсот семьдесят шестого года. Но оказалось намного раньше.

– Леша, а вы не хотите прогуляться по палубе? Посмотреть на закат?

– Конечно, – и я галантно, как мне показалось, приготовился взять ее под руку. Она лишь горько засмеялась:

– У нас это не всем нравится – считается пережитками буржуазных привычек.

Но руку дала, и мы прошли по лестнице вверх на палубу. Мне, конечно, хотелось зайти к себе за камерой – после утреннего купания, я нашел ее на столике своей каюты – но потом решил, что еще успеется. Тем более, что проявлять пленку тоже было негде.