О дивный Новый Свет!

8. И мальчики кровавые в глазах

После нашго возвращения из мертвой деревни, Мэри загнала всех, кто участвовал в захоронении останков жителей Хичилика, в баню, построенную рядом с прудом для купания. По рассказам Джона, Мэри настояла на возведении бани еще в самом начале их совместной жизни. Сначала она была построена из дерева, но одновременно Джон работал над новой, капитальной; и не успел он ее возвести, как первая баня сгорела.

Снаружи она напоминала приземистую мивокскую хижину, разве что стены были выложены Джоном из камня, а не коры. Внутри же баня оказалась неожиданно просторной – пол был загублен в землю примерно на метр, и спускались туда по земляному пандусу. Как мне пояснили, сделано это было для того, чтобы зимой было не так холодно. Практически все здание изнутри опоясывала длинная деревянная лавка, а в середине же находилось сложенное из камней кострище, открытое сверху; дым выходил через специально оставленное отверстие в потолке. Получилось нечто, хоть внешне и не похожее на сауну, но действующее примерно по тому же принципу.

Когда мы прибыли, костер уже горел вовсю, и в бане было достаточно жарко. Согласно предложению хозяев, в первую очередь туда пошли мы с Володей, а другие члены экспедиции дожидались своей очереди. Но, к нашему удивлению, практически сразу к нам присоединились Джон, Мэри и Сара. Я, конечно, привык к немецким саунам, которые практически всегда смешанные, да и Володю несколько раз туда водил, но одно дело – анонимная атмосфера немецких бань, а другое – нахождение в голом виде рядом с девушкой, которая имеет на тебя виды, тем более, такой красивой… Впрочем, и мама оказалась весьма ладно сложена. Как я потом узнал, у мивоков это было в порядке вещей, а Джон успел привыкнуть за долгие годы жизни с женой из этого благородного племени.

Самое пикантное, наверное, что обсуждали мы в основном даже не то, что мы увидели на материке, а предстоящее крещение. Именно сейчас Мэри попросила меня быть своим восприемником; я предложил свои услуги и Саре, ведь, как известно, крестный отец и крестная дочь венчаться не могут, и я понадеялся, что она от меня тогда отстанет. Но Сара ответила, что уже попросила Мишу Неделина и матушку Ольгу, при этом хитро взглянула на меня. Не иначе, как кто-то ей рассказал про эту традицию.

В Великую субботу мы собрались в корабельной церкви, где отец Николай крестил на литургии Мэри, Сару, Нинель, Алешу, и несколько других некрещеных, а также миропомазал Джона. Точнее, большинство пришедших стояло в коридоре, ведущем к церкви, но я был в числе восприемников, и нам надлежало присутствовать в самом небольшом помещении храма.

Крестильные имена каждый получил соответственно своим мирским именам: так, Джон стал Иоанном, Мэри – Марией, Алеша так и остался Алексеем, Нинель стала Ниной. Сара же так и осталась Сарой – к моему удивлению, оказалось, что и у нас в православии праматерь Сара почитается как святая.

Той же ночью мы стояли в церкви на Светлое Христово Воскресение, после чего я, впервые за долгое время, получил возможность отоспаться; в тот же вечер был дан банкет и в честь новокрестившихся.

Во время последовавшего за этим праздника, уничтожившего нехилую часть запасов вина и шампанского, наконец-то перезнакомились экипажи обоих кораблей, а также пассажиры «Форт-Росса», и оказалось, что народ, даром что разных поколений, понимает друг друга чуть ли не с полуслова. И, начиная с понедельника, закипела работа.

Во-первых, по инициативе нашего министра снабжения, Али, нашего военного министра, Васи, и новоназначенного морского министра, Лени Голубкина (почему-то он всегда усмехался, что, мол, не какой-то там «Голубков»), была проведена полная ревизия состояния обоих кораблей, количество горючего, состояние материальной базы. Аля же выявила среди своих девочек одну, Ларису Родионову, с инженерно-строительным образованием. Увы, она была лучшей барменшей на корабле, впрочем, в «Филях» практически все время теперь было темно, да и вообще корабли готовились к консервации, особенно «Форт-Росс» – «Астрахань» должна была быть готова отразить любое нападение.

Рассудив, что ночью никто нападать не будет, первым делом подготовили место для поста наблюдения на верхушке горы Колибри (это название было решено сделать официальным, как и другие наименования, данные Джоном и его семьей). Там был построен навес, под которым в светлое время суток постоянно дежурили двое с оптикой и, естественно, с рацией. Это позволило обесточить радары на «Астрахани», равно как и многие другие системы. Свет сделали намного более тусклым, а после десяти вечера оставалось лишь аварийное освещение. К тому же на кораблях отключили почти все кондиционеры. Последнее было особенно малоприятно – окна не открывались, было душно, и моя каюта, когда солнце пробивалось через окно, быстро превращалась в парную.

Включали их только тогда, когда по вечерам показывали фильмы на «Астрахани». Сара приходила каждый раз; сначала она сидела в зале с открытым ртом, но вскоре привыкла и стала заядлой киноманкой. А еще она уже могла произнести целый ряд фраз по-русски – многие из них, как это ни было бы смешно, пришли в ее лексикон из кинофильмов. Ее любимым выражением стало «надо, Федя, надо!» Команды обоих кораблей были готовы носить ее на руках, и практически любой готов был предложить ей руку и сердце, благо наш Совет разрешил браки с шестнадцати лет (ведь надо же было «плодиться и размножаться»). Но Сара с милой улыбкой давала всем понять, что она готова со всеми дружить, но не более того.

Было на удивление тепло и сухо, но я в самом начале довел до народа информацию о том, что Марк Твен сказал: «самой холодной зимой, которую я когда-либо помню, было лето в Сан-Франциско». Да и зимой, хоть температура практически никогда не падает ниже нуля, весьма промозгло. Поэтому придется рано или поздно строить печи – их мы делаем из обожженной глины, с выходом наверх. Вместо окон пока делаем ставни – стекла нет и, увы, пока не предвидится, а снимать его с кораблей сочли пока нецелесообразным. Впрочем, в электронных книгах из коллекции Леши Иванова есть инструкция по изготовлению стекла. Мы решили, что попробуем заняться этим осенью. Планов, как обычно, громадьё, а вот людей, умеющих все это делать, мало…

По согласованию с Джоном была сделана первоначальная планировка нашей будущей деревни. Места было не очень много, и потому было решено, что, на первых порах, будут построены общежития, чтобы к осени все смогли бы переселиться на берег; на кораблях остались бы только вахтенные. Но первым делом подготавливались площадки для будущих общественных зданий – решили для начала построить церковь побольше, затем клуб и русскую баню с примыкающей к ней купальней. Я еще съязвил, что мы идем по пути мивоков – и у них тоже главное – круглый дом (который, как мы помним, и храм, и клуб) и парилка. Но одно дело – глупые шутки, а другое – навыки подобной работы. Увидев меня в деле, Миша Неделин отослал меня на корабль от греха подальше, присовокупив:

– Займись лучше своей библиотекой. И своим докладом про Россию. А сюда не лезь. Тем более, что та же баня – не только возможность помыться, но еще и шанс научиться делать печи. А тот же клуб – еще и место, где можно будет временно разместить народ, если общежития еще не будут готовы, а корабли придется законсервировать.

И я уселся за свой доклад, а также занялся на пару с Лехой Ивановым систематизацией имеющейся информации. Тем временем, прошла Светлая Седмица, и в первое воскресенье после Пасхи, как только стало можно, Джона и Мэри повенчали на литургии, впервые проведенной в старой церкви – ее успели снабдить занавеской, изображавшей иконостас, алтарем и жертвенником, причем мне пришлось быть шафером. Отпраздновали мы все это на свежем воздухе, и Аля, как обычно, была на высоте – банкет удался на славу.

Доклад мой планировался на четверг, двенадцатого апреля. Но за день до него Леня предложил наконец-то рассказать «людям из девяностых» про те двадцать два года, с лета тысяча девятьсот девяносто первого по лето две тысячи четырнадцатого, которые им не довелось пережить.

Впервые я увидел, как боевые офицеры плакали. Ужасающая бедность, которая лишь усугублялась, несмотря на «реформы»… Богатство, сконцентрированное в руках верхушки. Расстрел «Белого дома» в 1993, хотя, как сказал Леня, «обе стороны были хороши». Война в Чечне, штурм Грозного на Новый год, позорный хасавюртовский мир… Расширение НАТО, бомбежка Югославии, залоговые аукционы, «МММ», ваучеры… И постепенное восстановление государства, начиная с самого конца девяносто девятого – но только после того, как Борис Ельцин, мой кумир, на которого я готов был молиться за то, что он, как мне казалось, дал России свободу, наконец-то произнес сакраментальное «я устал, я ухожу».

А в конце Леня сказал, с грустной улыбкой:

– Теперь про меня лично. Девяностые я провел на Камчатке. Папа не вернулся из очередной командировки в Чечню в девяносто шестом, и меня растила мама, работавшая учительницей в школе в Петропавловске. Хорошо помню, как мы, как манны небесной, ждали баржу с мазутом, чтобы наконец-то у нас на какое-то время появилось тепло и электричество. Как мы с сестрой и с мамой отправлялись за ягодами и грибами к вулканам, и как я ловил камбалу и лососевых, чтобы хоть как-нибудь прокормиться. Как цены все росли, а зарплаты так и оставались на том же уровне. А многие другие не выжили – кто ушел в криминал, где и погиб, кто покончил жизнь самоубийством, кто случайно попал под огонь во время разборки… Впрочем, практически каждый из тех, кто в девяностых жил в России, может рассказать схожие истории.

Но хуже было русским в других республиках. Старшина первой статьи Алексей Иванов, например, жил в детстве в Таджикистане, в Курган-Тюбе, где его отец работал врачом. В один прекрасный день к нему пришли бывшие его пациенты, предупредившие его, что он в списке на уничтожение, составленном исламистами. Мама его с детьми уехала к родне в Питер, а папа остался, чтобы продать дом и другое имущество – и был найден мертвым.

Так что у Борьки Ельцина, как у царя Бориса, были «мальчики кровавые в глазах», и слава Богу, что после него власть переменилась, и жизнь достаточно быстро стала налаживаться.