Время для жизни

Илья прихватил из комнаты перед его кабинетом, которую превратили в склад музыкальных инструментов, аккордеон и они пошли в актовый зал.

— Видишь ли… здесь, конечно, фортепиано больше бы подошло. Или — пианино, на худой конец. Но — нету! Поэтому — аккордеон! Ну не с гитарой же музыку подбирать?

— Странно… а почему не с гитарой-то? Чем она тебе не угодила?

— Ну как объяснить… Гитара… она же — ну цыганщина там, дворовые песенки… не серьезно. Аккордеон — это инструмент!

Иван с Ильей был не согласен!

Взял в руки ту гитару, которую брал с собой, задумался, потом попробовал взять аккорд.

«Нет… не так! Вот… И опять — не то, не совсем — то, что надо! А вот так? Ага… уже лучше!».

Илья с интересом смотрел как он пытается подобрать аккорды, ждал.

— К долгожданной гитаре я тихо прильну!

Осторожно и бережно трону струну…

И она отзовется, зазывно звеня,

Добротою наполнит тебя и меня.

— Ага… тоже твое?

— Нет, не мое. Слышал просто, понравилось!

— Ну вот, как я и говорил — цыганщина! Особенно — припев! — Илья подумал и улыбнулся, — а зачем, когда ты пел, то — с каким-то акцентом, что ли?

Иван смутился:

— Ну… я когда ее услышал, запала она мне. А пел ее — толи румын, толи венгр… не знал я его толком. Вот как-то и запомнилось так.

— Кстати! А ее тоже можно Калошину предложить, думаю она ему понравится!

Они проторчали в зале до вечера. Спорили, ругались, пробовали снова и снова. Расходились по разным углам, прерывались на чай и многочисленные перекуры. В один момент — чуть не подрались! Иван был очень удивлен, когда Илья, этот «тютя», вдруг полез на него с кулаками, и принялся дергать за грудки!

— Ну вы еще подеритесь! Музыканты! — остановил их Мироныч, который с интересом наблюдал за ними из дверного проема актового зала.

К вечеру вымотались до предела!

— Так, Ваня. Надо остановиться. Ты как — сможешь сегодня домой не ездить? Переночуешь в своей комнате, на топчане, а я — у себя в кабинете, на диване. А завтра, с раннего утра — отшлифуем все до упора. К их приезду нужно показать товар лицом! — Илья с замученным видом, с растрепанной прической выглядел безумным профессором.

«В своей комнате… Кстати, мужики сторожа восприняли это пока формальное вселение — по-разному. Мироныч вполне спокойно, а вот Яков — с явным недовольством!»

— Ты, что же, сосед, надулся? Человеку жить негде, углы снимает. А мы — что не найдем себе потом угол, где приткнуться да ночь провести? Вон — сиди в библиотеке, да читай книжки разные, или газеты. Все умнее будешь! А отоспаться — и на утро, дома, сможешь! — Мироныч урезонил Якова, и тот промолчал.

Иван договорился с Миронычем, что потом нужно будет переделать стол, топчан, лавку, какой-никакой шкафчик соорудить, под всякое-разное — чтобы уже не бытовкой строительной смотрелось помещение, а жилым уголком.

Иван, по предложению сторожа, сбегал к тому домой, чтобы жена собрала им какой-нибудь перекус. Поужинали уже поздно, в комнате Ивана, попили чай, перекурили.

— Так… учиться тебе Ваня гитаре придется всерьез, тут уж я от тебя не отстану, — Илья говорил устало, но твердо, — а потом, к осени ближе… за аккордеон я тебя усажу!

— Это… к-х-к-х-а-а…, - Иван закашлялся, — это — зачем же… аккордеон? Я тебе что — музыкант, что ли? Да и… сложный же он!

— Ничего он не сложный… помаленьку-потихоньку… освоишь! И здесь — поможешь, и потом — в жизни пригодиться, и не спорь со мной! — вот так «тютя»! Я же говорил — начальник в нем прорезается! Мироныч лишь усмехался, дуя в кружку с горячим чаем.

— И вот еще… Песни завтра представлять будешь ты! — Илья смотрел на него своим близоруким взглядом. Но взгляд был… твердым, ага.

— А здесь-то — почему я опять? Кто из нас музыкант — я или ты? — Иван был возмущен, — вот так и живем, Мироныч! Все норовят на шею сесть и ножки свесить!

— Пойми, Иван! Я музыкант, конечно… Но — не певец. И они об этом знают. Зачем ставить себя сразу в заведомо проигрышную позицию. А ты что — ну да не певец, и что? Это и понятно. Ну — спел как мог, какие претензии? И, кстати, ты зря так говоришь — голос у тебя вполне приятный. Такой… немного на баритон походит, когда поешь. Ну — не оперный певец, само собой. Но… если бы с тобой позанимались наши преподаватели — вполне бы для эстрады подошел. Я, знаешь ли, и похуже голоса слышал. И ничего — выступали люди со сцены, да еще и апломбом! У нас, в культуре, знаешь какие типажи встречаются? Гонору, спеси — ого-го!

Они сидели с Миронычем на крыльце, курили, глядя на деревню. Илья уже давно ушел спать, а Ивану не спалось. Что-то не выходит у него жить спокойно, размеренно, как думалось. Ни одно, так — другое, все что-то — наперекосяк!

Было тепло, по-летнему ясное звездное небо над головой. И даже комары куда-то пропали. Огни в деревне были редкими. Тихо и хорошо. Лишь изредка то тут, то там погавкивали собаки во дворах. После такого нервного и утомительного дня — лепота! И мысли про Кир… так, не будем! Нет их, этих мыслей! Вот — лучше о Вере думать! Но думать о Вере мешал попыхивающий самокруткой рядом на крыльце, Мироныч.

— Ты слышь, паря, Тимофеич тут приезжал. Говорит — на днях привезут дрова, долготьем. Вот нам их пилить, а потом и колоть нужно. А то, чем топить-то столько печей зимой будем? Да и просохнуть им, дровам этим, надо! Времени-то теплого, сколько еще будет — ну месяц, полтора, не больше. Мы завтра с Яковом козлы собъем, под распиловку.

— Ну что ж… привезут — будем пилить, да колоть! Наше дело телячье…

Мироныч покосился на него, хмыкнул.

— А я вот, Осип Миронович, все спросить хотел… Как-то имя-отчество у вас… вроде — не здешнее. Отчего так?

Тот пыхнул самокруткой:

— Так я, паря, и не местный! Я ж — с Белоруссии, ну — это сейчас так называется. А тогда — с Виленской губернии, да.

— А как же вы тут оказались?

— Да как… революция, а потом — Гражданская… они ж здорово людей-то перемешали. Люди с севера на юг перлись, а кто — с востока — на запад, а кто — наоборот! Кто — воевал, а кто — от войны бежал. Всякое было…

— Я вот — в вёске своей жил, не тужил. Ну как не тужил… Бывало и потужить приходилось, да. Там же как — то недород, то еще какая чума на людей свалиться. Но ничего так — справно жили. Не хуже других. Дом у меня был, хозяйка да ребятишек уже двое. А потом — война эта… Не, меня так-то не призывали. Только уже на второй год, когда наши царские генералы уже и Польшу просрали, стали нас привлекать, мужиков, по обозной надобности. Фронт-то уже и недалеко от нас был. Не близко, конечно, но — и не недалеко. Хорошего в той повинности было мало — ну как крестьянину радоваться, у него же всегда забот, полон рот! А тут — вози то продовольствие, а то и снаряды-патроны разные. Раненых опять же — в тыл. Но грех говорить, и фураж лошадям выделяли, и самих, нас — кормили справно. Да деньжишек мало-мало подкидывали, да. Но все равно… не к душе все это было. Работа-то дома стоит! Ее кто за тебя делать будет?

— А потом… германец попер, попер — дуром прямо! Вот я и попал, как кур в ощип! Собрали нас, в очередь кто, и погнали на лошаденках — кто патроны везет, кто еду. На передовую, значит. А оттуда, чтобы порожнем не гонять — раненых. Ох и много же их было, ох много! Нам уже и те патроны — в радость казались! Они же, патроны-то, не орут благим матом, да и не мрут на каждой версте! Всё мы с мужиками тряслись, когда же это кончится?!

— А только сдали их в госпиталь — прискакал, значит, офицер и ну — уговаривать нас, что, дескать, еще бы ходку сделать. Дескать — очень уж патроны на передовой нужны. Деньгами нас соблазнил, паскуда… Вот… Вернулся я домой только через месяц после отъезда. А там… в веске нашей, за это-то время… штабов каких-то понагнали, еще какие-то части, склады. А дома моего — нету… Ни жинки, ни детишек… Одни головешки… Соседи уж рассказали, что прилетал, значит дирижабль германский по ночи, да давай бомбы скидывать… Вот — куда попал, туда — попал! Так я… один и остался.

— И знаешь, Иван… Такая злоба меня взяла, такая злоба! Продал я свою лошаденку, пил… неделю, не меньше. А потом — пристал к одной добровольческой команде. Очень уж мне хотелось хоть парочке германцев глотки взрезать! Своими руками чтобы… Чтобы в глаза их посмотреть, значит…

— Вот так, до семнадцатого года и провоевал, да.

— Ну что — получилось отомстить? — Иван смотрит на Мироныча, досталось же мужику!

— С избытком! Нас там таких… охотничья команда подобралась. А что — мне тогда аккурат двадцать пять было. Силенки-то были, были… Вот мы и порезвились… с германцем-то. И сами, конечно, ложились… ну — кому не свезло. Но и кровушки их — попили вдоволь. Я ж и Егория получил. К семнадцатому уже и второй маячил… да вручить не успели. Закрутилось все. А потом — помотало меня… И под Петроградом повоевать успел, и на Дону… с Сиверсом. А потом нас — вот сюда отправили, Колчака, с-с-собаку, кончать!

— А здесь уж меня, в стычке одной, в колено-то и ранили. Оставили меня здесь, в госпитале, а наши то дальше пошли, гнать этих сук. Вышел я из того госпиталя, толком ходить не могу. Куда податься? И дома нет… Вот я здесь к хозяйке-то и прибился… У нее же мужик-то помер, а с ребятенком одной — солоно. А там уж и сын у меня здесь образовался. Так и живу здесь. Уж скоро двадцать лет.

— Так получается — снова у Вас двое детей?

— Ну… так получается. Дочка-то — она от первого мужика. Но — ничего так, тятей меня называет. Она же малая совсем была. Муж вот только у ней…

— А что не так с мужем? Пьет поди?

— Да не… Так-то он мужик справный, работящий. В колхозе они тут живут, недалеко. Верст двадцать. Только… из беляков он, поганец.

— Как из беляков? Офицер, что ли?

— Да какой офицер… тьфу ты… мобилизованный он. Все оправдывается, что, дескать, три месяца всего прослужил у Попеляева. И в боях, дескать, не бывал. А потом — в лес убег, с еще несколькими. Партизанил, значит.

— Так что ж ты, Мироныч, его тогда — шпыняешь?

— У беляков был? Был!

Помолчали. Мироныч свернул новую самокрутку.

— А что… здесь сильно воевали-то с беляками?

— Так… а как иначе-то? Ведь сволота же! Так-то… если мобилизованные, то могли и не кончать, ежели в плен брали. А уж если офицер, а тем более — если из казачков! Что ты! Они ведь, тьфу ты… они нашего брата — не жалели. А уж казачки-то — живодеры те еще были. И если кто из молодых еще… тут по-разному могло быть. А вот из старых возрастов — ух и лютые были, ох и злыдни! Ну да и к ним у нас — особое отношение было, ага!

— А вот интервенты? Они тоже лютовали?

— Да по разному… Если где часть в порядке, офицеры там… вроде и ничего такого. А вот всякие команды… те тоже были сволочи. Все по селам шныряли, продовольствие, фураж. Грабили, конечно. И баб валяли. И попробуй против вякни — быстро оформят как большевистского партизана. А там — конец один. Американцы тут были… французы… немного, правда. Американцы — те торгаши бессовестные, все какие-то купи-продай. Ну да, мы их тоже не баловали! На хер ты сюда пришел? А пришел, так не жалуйся!

«М-да… сурово тут было, и кроваво. Да и у нас — примерно также. Это только к концу семидесятых почему-то в фильмах и книгах стали белогвардейцев облагораживать. С какой целью? Да, понятно, с какой! А потом и вовсе — хруст булок, балы, юнкера, барышни-гимназистки! Все в розовом цвете, да все эльфы благородные!».