Расул Гамзатов

«Я АВАРЕЦ, ТАКОВЫМ РОДИЛСЯ»

Родной язык Расул Гамзатов считал бесценным наследством, полученным от предков.

«Я аварец, таковым родился и другим мне не быть, — писал поэт. — Первые люди, которых я увидел, открыв глаза, были аварцы. Первые слова, которые я услышал, были аварские. Первая песня, которую мне пропела над колыбелью мать, была аварская песня. Аварский язык сделался моим родным языком. Это самое драгоценное, что у меня есть, да и не только у меня, но у всего аварского народа.

Родной мой язык! Не знаю, доволен ли ты мной, но я тобой живу и тобой горжусь... Вслушиваюсь в свой собственный шёпот, вслушиваюсь в тебя, мой язык, и кажется мне, что рокочет в теснине сильная горная река, пробивает себе дорогу. Люблю я рокот воды. Люблю я и звон булата, когда два кинжала, вынутые из ножен, бьются друг о друга. И это всё есть в моём языке. Люблю я также шёпот любви.

Трудно мне, мой родной язык, сделать так, чтобы все знали тебя. Как богат ты звуками, как много их у тебя, так трудно неаварцу научиться произносить их, но как сладко их произносить, если умеешь! Вот хотя бы простенький счёт до десяти: цо, кIиго, лъабгго, ункъго, щуго, анлъго, анкъго, микъго, ичIго, анцIго.

Таковы языки наших аулов, зажатых в теснинах скал. Чтобы записать наше произношение, наши звуки, то есть, по-учёному говоря, чтобы дать транскрипцию наших звуков — гортанных и придыхательных, — не нашлось букв ни в одном алфавите. Поэтому, когда создавали нам письменность, пришлось к буквам русского алфавита добавить особые буквы и сочетания букв».

Когда имам Шамиль жил в почётной ссылке в Калуге, состоявший при нём пристав Аполлон Руновский хотел выучиться аварскому языку. Но вскоре выяснилось, что язык аварцев почти недоступен в произношении. Горцы же лишь посмеивались над мучениями Руновского и убеждали его, что язык у них такой лёгкий, что по-аварски в горах говорят даже дети. В этом, собственно, и был секрет аварского языка, на котором надо говорить с детства или уже не говорить никогда.

Махачкала — не Калуга, и век на дворе был другой. Люди должны знать, должны понимать своих родителей, своих предков. Если прежде человек, в совершенстве знающий английский язык, был в Дагестане редкостью, то теперь становилось всё меньше тех, кто так же хорошо знал родной язык. Росло поколение, особенно в городах, которое почти не владело языком предков. Чтобы родной язык оставался родным, родители отправляли детей в горы, но это не всегда помогало, потому что и сами родители зачастую общались между собой на русском. Время диктовало свои порядки.

Как аварского поэта, как председателя правления Союза писателей, в немалой мере ответственного за национальную литературу, Расула Гамзатова беспокоило то, что происходило с дагестанскими языками:

«К стыду нашему, надо признать, что многие поэты не владеют первоэлементом поэзии — языком. А ведь не зная языка, писать — всё равно, что танцевать, не научившись ходить».

Появились молодые писатели, предпочитавшие писать на русском, хотя во владении им были далеки от совершенства. Далеки они становились и от родных языков, которые не есть что-то окаменелое, это живая среда, которая меняется и развивается.

Когда начали поговаривать, что национальные языки — это рудимент прошлого, что они всё равно исчезнут, так что нечего о них особенно беспокоиться, Расул Гамзатов встал на их защиту. Ещё в начале 1960-х годов, когда подобные дискуссии уже возникали, он написал стихотворение «Родной язык»:

Всегда во сне нелепо всё и странно.
Приснилась мне сегодня смерть моя.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижно я...
Так я лежал и умирал в бессилье
И вдруг услышал, как невдалеке
Два человека шли и говорили
На мне родном, аварском языке...
И, смутно слыша звук родимой речи,
Я оживал, и наступил тот миг,
Когда я понял, что меня излечит
Не врач, не знахарь, а родной язык.
Кого-то исцеляет от болезней
Другой язык, но мне на нём не петь,
И если завтра мой язык исчезнет,
То я готов сегодня умереть...[156]

Последнее четверостишие стало особенно популярным у многочисленных народов Кавказа, языки которых оказались на грани исчезновения, как и дагестанские.

Расул Гамзатов боролся против сокращения изданий на родных языках, он не принимал объяснений, что такие книги нерентабельны. Культура всегда была нерентабельна с меркантильной точки зрения, но она же оставалась и вечным духовным стержнем любого народа. Гамзатов способствовал открытию новых журналов на национальных языках. У них не хватало читателей, но они были жизненной необходимостью.

«Вульгаризаторы, под видом консолидации разноязычных народов Дагестана, предлагали упразднить литературные секции на языках, преобразовав их в общую секцию, — говорил Расул Гамзатов, — создать из национальных театров общий дагестанский театр, вместо газет на национальных языках выпускать одну, а потом её дублировать... Такие без конца кричат о том, что Дагестану мешает многонациональность и многоязычие. Как будто, если ветви отрубят, дерево станет красивей, если радугу сделать одного цвета, она будет ярче».

Но и против профанации языка он возражал. Язык, на котором пишет поэт, должен быть его родным языком или другим, который надлежит глубоко знать. И приводил в пример Чингиза Айтматова, которого называл «Мой именитый полуевропеец. Мой знаменитый полуазиат»:

«От того, что Чингиз Айтматов многие свои произведения написал на русском языке, киргизская литература не погибла, напротив: приобрела новые черты и краски». И добавлял: «Творчество Айтматова — огромное явление, революция в восточной прозе. У Айтматова есть понимание сущности мирового искусства, и сам он подарил миру слово, сказанное по-своему, по-киргизски. Он передал народный дух, перенёс на свои страницы характеры героев в их общечеловеческой сущности».

Забвение национальных корней влекло за собой легковесную, банальную поэзию, лишённую души и красоты. Гамзатов считал их произведения вторичными и риторичными: «Основное содержание их произведений — бесконечные признания в любви к своему народу, вроде таких: “Ты мой великий народ, ты мне зренье дал, руки дал, голову дал, сердце дал. Спасибо тебе!” Но, к сожалению, это сердце и эта голова, которые народ им дал, не смогли осмыслить и воспеть силу и величие народа. Эти глаза не смогли увидеть новые процессы жизни. И такие поэты, — я говорю не только о Дагестане, но и о многих других национальных республиках — вместо того, чтобы создавать настоящие художественные произведения о жизни народа, год за годом объясняются в любви к своему народу. А народ наш мудрый: когда без конца говорится о любви, он не очень-то верит. Ведь даже очень молоденькие девушки не слишком верят таким объяснениям».

Впрочем, и в интимной лирике такие поэты оказывались неспособными выразить тонкие деликатные чувства. У них получались примитивно рифмованные сообщения, далёкие от чуда любви, зато навевающие скуку. О живых образах говорить уже не приходилось, стихи получались «без образные», которые так и тянуло назвать попросту «безобразными». Называл Гамзатов и характерные темы таких стихов: «Для наших поэтесс — это сероглазые юноши, которые никак не хотят обратить на них внимание. Но если раньше в нашей поэзии воспевались чёрные глаза, а сейчас — серые, то нельзя всё же считать, что это — новаторство. А для поэтов-мужчин — это бесхарактерная девушка, послушавшая маму и папу и не захотевшая идти замуж за поэта».

Явилась и другая напасть, поэты возжелали сделаться учёными.

Стихотворцы, тщеславьем объяты,
Отказались от творческих мук,
Вдруг пошли, как один, в кандидаты
Философских и прочих наук.
Диссертации, словно адаты,
Превратились в кавказский недуг...[157]

С тщеславием, амбициями, манией величия не смогла справиться даже медицина, не по плечу это было и председателю правлению Союза писателей. Ему оставалось лишь... Если перевести аварскую поговорку, то получится примерно следующее: «Что толку говорить — махнуть рукой да присвистнуть».