Расул Гамзатов

СОВЕТ КАЛИЕВА

Это уже размышления зрелого мастера, но тогда, в войну, выход книги двадцатилетнего поэта стал событием судьбоносным, для многих невероятным, а для самого Гамзатова ошеломляющим. Он ставил первые автографы, дарил книгу друзьям, редакциям, школам. Выступал на митингах и вечерах.

С этой книгой его в том же году приняли в Союз советских писателей СССР. Он теперь считался настоящим поэтом, несмотря на все литературные огрехи. Тогда же были переведены на русский язык несколько стихотворений из первой книги. Расул Гамзатов решил показать их сведущему в этом человеку, а главным авторитетом по этой части был для него Эффенди Капиев, переводивший на русский язык дагестанских поэтов.

Капиева на фронт не брали, его давно мучила язвенная болезнь. Но он рвался на передовую. Не бойцом, так корреспондентом. Мариэтта Чудакова писала о той его поре: «Мои ровесники и друзья все на фронте, — писал он товарищу осенью 1941 года. — “На фронт! На фронт!” — кричу я и бью крыльями об стол... Тщетно! Военной специальности у меня нет, корреспондентов и без меня, видно, хватает, а в качестве рядового пока не берут: вернули до особого приказа”. Пока Капиев по распоряжению Пятигорского городского комитета обороны выступал с чтением своих стихов в рабочих клубах, работал в возродившихся теперь “Окнах сатиры” — писал агитационные стихотворные подписи для карикатур на фашистов:

Мы сухим держали порох,
Каждый колос стал штыком,
Грозным танком — каждый сноп,
Стали птицы “ястребками”
Над кровавыми врагами.
Каждый камень вместе с нами
Бьёт фашистов в подлый лоб!

В январе 1942 года Капиев впервые выехал на фронт. Он был командирован в Ставропольскую кавалерийскую дивизию “для написания книги о её героях и героических делах”. “Завтра едем на фронт, — записывал он. — Чувства такие: тревожное любопытство, уважение к самому себе и в то же время зависимость (или подавленность, что ли) оттого, что близится, втягивает тебя то самое неумолимое и неведомое чудище, что называется фронтом”... Счастлив и радуюсь, что нахожусь здесь со всеми на фронте. Странное дело — он втягивает и манит. (“Смертельное — манит”, — говорили мудрецы)».

Когда болезнь становилась невыносимой, Эффенди Капиев приезжал подлечиться. На этот раз он оказался в Дагестане, и Гамзатов решился показать ему свои стихи.

«Я думал: только он поймёт меня и оценит, — писал Расул Гамзатов. — Наверное, по выражению моего лица или по другим признакам он почувствовал, как мне хочется, чтобы он обратил на меня внимание, — и однажды на улице он остановил меня, молодого поэта, и предложил пойти в дом своего старого друга, художника и музыканта Магомеда Юнусилау. В этом доме поэты по очереди читали свои стихи, и почти в самом конце мне тоже предложили почитать что-нибудь. Я прочёл несколько стихотворений, уже переведённых на русский язык. Но мне не удалось удивить ими Капиева. Ни одно, ни другое, ни третье не вызвали у него эмоций, хотя некоторым присутствующим они понравились, и кто-то из них не выдержал и спросил Капиева:

— Ну как?

— Ничего, — сказал он.

— Но на аварском языке они звучат ещё лучше.

— Может быть, — сказал Эффенди, — но сейчас другое время, и нужны другие стихи, другие поэты. Тебе, Расул, надо поехать учиться в Москву.

И это говорил приверженец горской поэзии, переводчик “Гомера XX века” неграмотного лезгина Сулеймана Стальского. Разве Сулейман учился в Москве?»

Совет Капиева оказался пророческим. Но до учёбы в Москве было ещё далеко. А тем временем война собирала свою кровавую жатву.