Расул Гамзатов

ПОГИБШАЯ РУКОПИСЬ

А теперь о том, как погибла первая рукопись книги. Гамзатов возил её с собой по разным странам и континентам, она не требовала много места в его чемодане, зато спасала от вынужденного ничегонеделания. Он фиксировал на бумаге свои мысли, наброски, воспоминания, когда сидел на важных международных симпозиумах, летел в самолёте, ехал на поезде или плыл на корабле. В долгих поездках всегда находилось время, чтобы написать несколько слов или страниц. А когда уже что-то создано, то наслаиваются новые мысли, краски, переживания.

Возвращаясь в столицу из командировок или приезжая из Махачкалы, он обычно останавливался в гостинице «Москва». Здесь к нему давно привыкли, а сам он считал эту гостиницу вторым домом.

«Что я останавливаюсь всегда в “Москве”, известно и моим московским друзьям, — писал Гамзатов, — среди которых, правда, есть и такие, для которых слова “Расул в Москве” равнозначны счастливому случаю зайти в гости от нечего делать...

Одни пожаловали поздравить меня с возвращением из-за границы, другие — пожелать мне счастливого пути в Дагестан, третьи — без всякого дела. Одних я позвал сам, другие пришли без приглашения.

Шумно хвалили одних и пили по этому поводу, шумно ругали других и пили по этому поводу. Говорили и пили. Смеялись и пили. Пели песни и пили. В номере к тому же было так дымно, словно под столом или под кроватью чадил костёр из сырых дров.

Абуталиб говорил, что его состарили три обстоятельства.

Первое из них: когда все приглашённые собрались и ждут одного, который опаздывает.

Второе из них: когда жена уже поставила на стол обед, а сын, пошедший за водкой, не возвращается.

И, наконец, третье обстоятельство: когда все гости ушли, а один, который целый вечер молчал, вдруг останавливается у порога и начинает говорить, выговариваясь за все предыдущие часы своего молчания, и чувствуется, что речам его не будет конца...

Один такой гость оказался у меня в номере в тот вечер, который так ужасно завершился и о котором я теперь хочу рассказать. Этот гость, оставшись, когда все ушли, пьяно вис у меня на плече, тыкал окурки во всевозможные места комнаты, гасил их о штору, о спинку стула, о мой чемодан, о бумаги, разложенные у меня на столе.

Сначала он хвалил меня, и я соглашался с ним. Потом он стал хвалить себя, и я соглашался с ним. Потом он стал хвалить свою жену, и я соглашался с ним. В конце концов, он начал ругать меня и молоть обо мне всякую чепуху, но я и тут соглашался с ним. “Сейчас он начнёт ругать себя, потом свою жену”, — с ужасом думал я. Но, дойдя до того места, где, по логике, ему надо было начинать ругать себя, мой гость неожиданно заторопился и пошёл спать к себе в номер. Правда, чтобы его уход не слишком огорчил меня, он пообещал прийти завтра».

Уставший с дороги от назойливого гостя, Гамзатов быстро уснул. И приснилось ему, что он спит в горах, на стоянке чабанов, около костра, накрывшись тёплой буркой:

«Костёр дымит, а дым ест мне глаза и щекочет в носу... Проснулся я от нестерпимой рези в глазах. Вскочил, ничего не вижу. В комнате полно дыму, а у дверей как будто даже горит. Бросившись к огню, я увидел, что догорает мой чемодан.

Весь он у меня был в наклейках первоклассных отелей мира. Сколько стран повидали мы с ним! Сколько таможен миновали благополучно!.. И вот — ни на одной таможне не погорел мой чемодан, а в мирном номере московской гостиницы сгорел».

Гамзатов рванулся спасать останки чемодана, бросив его под душ в ванной, а затем принялся тушить всё, что горело вокруг. Обгоревшими руками набрал номер дежурной:

«— Я — горю! — прокричал я в трубку. — Приходите меня спасать! Но дежурная, видимо, подумала, что Расул не может гореть иначе, как огнём любви, и что в данном случае я сгораю от любви к ней. Спокойно, с материнскими интонациями в голосе она ответила:

— Полноте, Расул, спите. К утру всё пройдёт!

О женщины! Сколько раз я говорил им в шутку, что я горю, и они верили и приходили ко мне на помощь. Но когда я единственный раз в жизни попал в настоящий огонь, никто не поверил мне.

Словно бравый пожарник, я один на один воевал с огнём. В конце концов, мне удалось, конечно, потушить и ковёр, и стул, и штору, и начавший обугливаться паркет. Да, я одержал победу над огнём, но прежде чем я это сделал, огонь нанёс мне немалый ущерб.

Должно быть, пьяный гость засунул в чемодан окурок, с которого всё и началось. Сгорели мои рубашки, костюм, сгорели подарки, привезённые мной из Брюсселя. Администрация гостиницы составила акт на ковёр, на стул, на штору, и получилась чудовищная сумма. Самому мне пришлось лечь в больницу. Я позвонил домой жене и сказал, что задерживаюсь по важным делам. Я ещё не придумал, по каким, и обещал позвонить ещё раз. Вот что наделал один проклятый окурок.

Но скажу вам, что всё это оказалось мелочью по сравнению с главным моим ущербом. На дне чемодана лежала рукопись, над которой я работал уже два года...

Говорят, что самая большая рыбина та, которая сорвалась; самый богатый тур тот, по которому промахнулся; самая красивая женщина та, которая ушла от тебя.

Многие страницы моей рукописи сгорели! Теперь мне кажется, что это были лучшие страницы.

Кроме того, сорвавшаяся рыбина всё равно была не моя. Тур, по которому промахнулся, был не мой. И женщина, которая ушла, тоже не моя. Но сгоревшие страницы были мои. Я их сам придумал, сам пережил и выстрадал. Я провёл над ними немало бессонных ночей и дней в терпеливом труде. Вот отчего я страдал, утратив свою рукопись. Вот отчего я думаю, что это была моя самая лучшая книга.

Я сразу осиротел, как поле, с которого увезли снопы, или как последний сноп, который забыли увезти с поля.

Каждая буква сгоревших страниц стала представляться мне жемчужиной. Строки сияли в моём воображении, как драгоценное ожерелье.

Я был так потрясён, что два года не мог сесть за восстановление утраченного. А когда успокоился и сел, то понял, что я могу, конечно, написать заново и примерно о том же, но восстановить те прежние страницы невозможно».

«Рукописи не горят», — утверждал булгаковский Воланд, но эта сгорела. Физически. Однако Гамзатов не смирился, слишком многое было вложено в этот труд, чтобы он пропал бесследно. Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», но что-то удалось восстановить потомкам. Гамзатов взялся задело сам:

«Вот я и раскладываю всё, из чего должна создаваться такая книга. Как у хорошего мастера-кубачинца, всё у меня под руками. У него — серебро, золото, режущие инструменты, молоточки, зубильца, клейма, рисунки. А у меня: родной язык, опыт жизни, портреты людей, характеры людей, мелодии песен, чувство истории, чувство справедливости, любовь, родная природа, память о моём отце, прошлое и будущее моего народа...

Мой маленький Дагестан и мой огромный мир. Вот моя жизнь, моя симфония, моя книга, вот моя тема».

Наверное, новая рукопись была не во всём похожа на сгоревшую, но чувства, с которыми Гамзатов писал книгу, были ещё живы в его душе. Он написал книгу заново и уже сам не знал, какая была лучше.

Книга получилась волнующей, будто в ней билось несколько сердец — погибшей книги и новой, а может быть потому, что в ней билось горячее сердце самого Дагестана.

За перевод взялся давний друг Гамзатова писатель Владимир Солоухин. Особенность этого взаимодействия двух талантов отмечал Валентин Осипов: «Два таланта на ристалище. По счастью, талант Владимира Солоухина оказался настолько могуч, что он отказался переписывать Расула Гамзатова “под себя” и перевёл книгу просто блестяще».

Всё было необычно в «Моем Дагестане». Казалось, читаешь предисловие, а оказывалось, что уже погрузился в суть повествования. «У всякой хорошей книги должно быть такое вот начало, без длинных оговорок, без скучного предисловия, — писал Расул Гамзатов. — Ведь если быка, пробегающего мимо, не успеешь схватить за рога и удержать, то за хвост его уже не удержишь».

Но путь к читателю был нелёгок. Расул Гамзатов немало написал о Шамиле, и это насторожило Михаила Суслова, отвечавшего в Политбюро ЦК КПСС за идеологию. В беседе с Далгатом Ахмедхановым Гамзатов вспоминал: «Суслов, когда Брежнев отослал меня к нему по поводу Шамиля, сказал, что в Дагестане есть и другие насущные вопросы и что партия заботится о счастье народов Дагестана и добьётся своего с вами (то есть со мной) или без вас (то есть без меня). И вопрос на этом был им тут же закрыт».

Помощь пришла от Анастаса Микояна — другого члена политбюро и недавнего председателя Президиума Верховного Совета СССР, в котором состоял и Расул Гамзатов. «Микоян помог мне, когда печатание второй книги “Мой Дагестан” было задержано из-за того, что в ней много места уделялось Шамилю. Выбрасывать этот текст я не соглашался. Выслушав меня, Микоян сказал, что возвращение Шамилю доброго имени можно осуществить публикацией художественного произведения. Не знаю, звонил ли он куда, но через три дня книга была принята в производство, и весь текст был сохранен».

Писать о Дагестане без Шамиля невозможно. Расул Гамзатов помнил свою давнюю ошибку и не хотел её повторять: «Не пером написана история горских народов — она написана кинжалами, серпами, копытами коней, надмогильными памятниками».

В 1967 году журнал «Новый мир» опубликовал «Мой Дагестан» Расула Гамзатова в трёх номерах — девятом, десятом и одиннадцатом.

Эпическое полотно Гамзатова открыло читателям пленительную красоту Страны гор и её древней культуры. Читая «Мой Дагестан», даже сами дагестанцы открывали для себя свою удивительную родину. Белинский назвал «Евгения Онегина» «энциклопедией русской жизни», «Мой Дагестан» походил на энциклопедию жизни Дагестана.

Владимир Солоухин не только перевёл книгу, он написал и предисловие.

«...Нет ничего удивительного в том, что мальчик, растущий в семье старого горского поэта, полюбил поэзию и даже сам стал писать стихи. Однако сын поэта, сделавшись поэтом, далеко раздвинул пределы известности или — скажем более громко — славы своего отца...

И вот Расул Гамзатов написал первую книгу в прозе. Можно было заранее предположить, что талант Расула и здесь проявится во всём своеобразии и его проза не будет похожа на обычные романы и повести. Так оно и вышло на самом деле...

Книга автобиографична. В какой-то мере она имеет исповедальный характер. Она искренна. Она поэтична. Она освещена мягким авторским юмором и, я бы сказал, лукавством. Одним словом, она как две капли воды похожа на своего автора Расула Гамзатова...

Читатель найдёт в книге “Мой Дагестан” множество аварских пословиц и поговорок, то смешные, то грустные истории, либо пережитые самим автором, либо сохранившиеся в сокровищнице народной памяти, зрелые размышления о жизни, об искусстве».

Успех был невероятным. Журналы с «Моим Дагестаном» не только переходили из рук в руки, книгу переписывали от руки, перепечатывали на машинке.

После выхода книги, как констатировал Сергей Гиндин, «эффект присутствия её автора в русской литературе стал и вовсе стереоскопическим. Интонация этой книги создавала у читателя ощущение давнего и доброго знакомства с автором. А в то же время богатство мира, встававшего с её страниц, чарующая, но нелёгкая для русского ума прихотливая смесь реальных историй с народными притчами и преданиями убеждали читателя: такая книга могла родиться только в горах Дагестана и только у горца, но у горца, впитавшего русский язык, русскую культуру и с их помощью узнавшего весь мир».