Расул Гамзатов

ОПЕЧАТКИ ЖИЗНИ

В жизни, как и в литературе, случаются опечатки.

Когда стала очевидной реальная опасность для всего дагестанского народа, руководству республики пришлось выбрать меньшее из двух зол, формально согласившись с «руководящим мнением» о роли имама Шамиля в истории. Все понимали, что «багировщине» когда-то придёт конец, как оно потом и случилось. Багирова осудили и расстреляли, а Шамиля в очередной раз реабилитировали. Сняли обвинения и с историка Расула Магомедова, но докторскую диссертацию ему пришлось защищать ещё раз.

Однако тогда, видя, как творится историческая несправедливость, Гамзат Цадаса не находил себе места, угасал на глазах. Но он был депутатом и старался сделать для народа как можно больше полезного, пока хватало сил.

Расул Гамзатов вспоминал: «Выходило, что двадцать пять лет Шамиль воевал не за свободу народов Дагестана, но ради обмана этих народов. Каково же было моему отцу с его героической поэмой! Ему намекнули, что нехорошо в наше солнечное время копаться в древней истории и было бы лучше, если бы он написал новую поэму о чём-нибудь другом более современном и более близком для читателя.

В те дни к отцу часто приходил друг нашего дома весёлый поэт Абуталиб. Почти всегда он приходил со своей неразлучной зурной либо со свирелью.

— Гамзат, — говорил Абуталиб, устраиваясь поудобнее и налаживая зурну. — Не расстраивайся так сильно. Когда я был мальчиком и не писал стихов, я всегда играл на этой зурне. Не один год она кормила меня и мою семью. Любую мелодию, какую только попросят, умела играть она. Давай вспомним молодость, оставим на время наше стихотворство и займёмся музыкой. Я буду играть на зурне, а ты, Гамзат, на барабане. Оно и легче.

— Что ты, Абуталиб. Если бы мы стали барабанщиками и зурначами, было бы полбеды. Всё-таки зурнач играет, а под его музыку танцует танцор либо канатоходец. Зурнач стоит на земле, а канатоходец танцует на верёвке. Ну, скажи, кому из них хуже, Абуталиб? Канатоходцы — это мы с тобой. Из нас хотят сделать канатоходцев и танцоров.

Весёлый Абуталиб погрустнел, и вместе с ним погрустнела его зурна. Долго играл он молча, потом поднял голову и сказал:

— Трудное дело — писать стихи».

Партийная критика была куда опаснее литературной. Возможно, в потаённом желании отвести от отца надвигавшуюся беду Расул Гамзатов написал стихотворение «Имам». На русский стихотворение было переведено не сразу. Видимо потому, что Цадаса был не рад, что его сын написал строки, направленные против имама Шамиля. Что тогда произошло на самом деле, можно только предполагать. Стихотворение было очевидной калькой с насаждавшихся установок, извращавших историю. Но бросается в глаза другое — внутреннее сопротивление автора, до такой степени, что возникает ощущение, будто стихотворение написано не им. Или во всём виновата поспешность? Или молодой поэт, видевший последствия войны, разруху, голод, потерю близких, искренне полагал, что та далёкая Кавказская война была напрасной? Истоков её он мог не знать, но и повторения не желал.

Но сыну ли знатока ислама, признанного учёного-арабиста, было не знать, что у Шамиля не было семи жён, что Коран ему дали вовсе не англичане и не турки красили хной его бороду, как об этом говорится в стихотворении? В тексте ещё много несуразиц, которые наводят на размышления о том, что с этим стихотворением что-то не так.

Об особенностях поэзии Расула Гамзатова писал Владимир Огнёв: «Сила лирики Расула Гамзатова в удивительном “вживании” в образ. А секрет этого вживания — в неразрывной связи автора и героя. Поэт отлично знает своих героев, их жесты, интонации, манеру вести речь, ход их мыслей».

Здесь этого нет. Зато очевидно, что вынужденность, неорганичность и нехарактерность текста для автора передались и переводчику. Яков Козловский был уже тогда мастеровит, но отчего-то хромали стихотворный размер и композиция. Даже рифмы были не совсем рифмами: врозь — колёс, кого — плутовство, родство — моего, настало — Дагестана. Переводчику, видимо, тоже пришлось нелегко, строки корёжило, перо не слушалось, будто спотыкаясь, не в силах облечь в поэзию слова, похожие на партийный доклад.

Впрочем, это лишь предположения. Сам же Гамзатов на слухи о том, что он написал эти стихи по какому-то приказу, что его вынудили это сделать, отвечал: «Неправда! Меня никто не насиловал, не принуждал. Я сам, добровольно, написал стихи о Шамиле и сам отнёс их в редакцию».

Это стихотворение на всю жизнь стало для Расула Гамзатова незаживающей раной. Позже, раскаиваясь, он напишет горькие строки:

И отец мой до смерти своей незадолго
О герое поэму сложил...
Но, увы,
Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,
Стал безвинною жертвою тёмной молвы...
Может, если б не это внезапное горе,
Жил бы дольше отец...
Провинился и я:
Я поверил всему, и в порочащем хоре
Прозвучала поспешная песня моя[50].

Однажды Гамзатов признался, что был таким большевиком, возле которого Михаила Суслова (многие годы его называли идеологом партии. — Ш. К.) можно было считать беспартийным. Тогда для Гамзатова всё, что исходило от партийного руководства, было непререкаемой истиной. «Меня в народе не проклинали, но осуждали — старики, читатели, — вспоминал Расул Гамзатов. — Я тогда впервые задумался: как много народа хранит о нём память. Ведь в ранней молодости я думал, что Шамиль — это просто легенда, но позже понял, что он очень много значит для Дагестана».

И всё же можно усомниться в добровольности той ошибки Гамзатова. Во всяком случае, он был в этом отнюдь не одинок, в чём легко убедиться, заглянув в архивные документы Союза писателей. Из них следует, что после злополучной статьи в газете «Правда» «Об идеологических извращениях в литературе» и последовавшего затем постановления обкома ВКП(б) от 31 июля 1951 года «О мерах ликвидации идеологических извращений в дагестанской литературе» чудесным образом «прозрели» многие дагестанские писатели.

Расул Гамзатов не называл их имён, умолчим и мы. Он говорил о своих ошибках, корил себя и время, но о коллегах не сказал ни слова. Между тем, когда пишут об этой больной теме, может сложиться впечатление, что ошибался один лишь Гамзатов. Документы свидетельствуют о другом.

Когда постановление бюро обкома обсуждали в Союзе писателей, многие заявляли, что признают свои ошибки, осуждали свои произведения о Шамиле и даже напоминали другим, что те недостаточно раскаялись. Вот лишь несколько цитат:

— Я о своих ошибках уже год тому назад на собрании городского партийного актива и на секциях говорил. Я полностью ещё раз признаю свою грубую ошибку, выразившуюся в восхвалении в некоторых моих стихах Шамиля и его движения.

— В этих стихах я глубоко ошибочно Шамиля считал героем и сравнивал его с героями нашей родины.

— Я увлёкся историей, изучением прошлого и в результате поневоле отвлёкся от современности. Я приложу все свои усилия исправить ошибки.

— Наша задача развернуть большевистскую нелицепримирительскую критику, создать такую атмосферу нетерпимости ко всяким извращениям на идеологическом фронте.

— Я целиком и полностью признаю свои ошибки.

— Писатели... в своих произведениях допустили буржуазно-националистическое толкование мюридизма и Шамиля.

— С неправильных позиций пытается стать в позу критики... сам без конца воспевавший Шамиля и барахтавшийся в патриархально-феодальной экзотике.

Можно лишь представить, каким было давление на уважаемых людей, известных писателей, если они вынуждены были «приветствовать» изъятие из печати своих произведений, запрещение своих пьес и заниматься столь неубедительной самокритикой, то есть «наступать на горло собственной песне».

Один из писателей, похоже, искренне не понимал, что происходит. С одной стороны, его хвалили за то, что он написал пьесу, основной идеей которой было «под любым предлогом поставить под сомнение движение Шамиля. Эта задача выполнена». С другой стороны, «эта пьеса не была одобрена Комитетом искусств в Москве. Дагестанские же историки отзывались о пьесе, как о произведении, где, по их мнению, я пытался опорочить движение Шамиля».

Более всех недоумевал почтенный Абуталиб Гафуров: «Однако мне не понятно, на каком основании обо мне пишут, как о певце движения мюридизма и Шамиля, тогда как я никогда не касался в своём творчестве таких тем». Исходя из логики этого политического абсурда, ему следовало раскаяться в том, что ему не в чем раскаиваться.

Однако в воздухе витали другие, приводящие в замешательство вопросы, ни задавать, ни отвечать на которые писателей не просили:

— Почему никто не говорит, что Сталин, выходит, сам ошибался, когда благодарил дагестанцев за сбор денег на строительство танковой колонны «Шамиль»?

— Почему в «Кратком курсе истории СССР», одобренном самим Сталиным, о Шамиле говорилось как о вожде национально-освободительного движения, как об умелом правителе и талантливом полководце, четверть века героически боровшемся за свободу?

— Почему никто не вспоминал поэму Гамзата Цадасы, лауреата Сталинской премии?

— И, главное, не стыдно ли партийным функционерам участвовать в этой травле, ведь они уйдут, исчезнут, а Шамиль останется героем своего народа?

Но такие были времена, и писателям ничего не оставалось, как постановить, что следует: «Обсудить... Улучшить... Развернуть смелую принципиальную большевистскую критику и самокритику... Добиться охвата... Обратить внимание... Рекомендовать...»

Свой тяжкий груз Расул Гамзатов нёс сам, он никого не упрекнул, как упрекали его многие годы. И часто повторял выражение Абуталиба: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки».

Тема Шамиля стала для Гамзатова особенной, он не раз возвращался к ней в своём творчестве и много сделал для восстановления исторической справедливости. Он много написал о Шамиле, отдавая должное героизму вождя свободных горцев, его таланту государственного деятеля, его политической мудрости. В поэме «Суд идёт» поэт обвинял уже саму историю за её многоликую лживость, жестокость и бесчеловечность.

«Не знаю, простили ли меня за те старые мои стихи дагестанцы, не знаю, простила ли за них тень Шамиля, но сам себе я их никогда не прощу, — писал позже Расул Гамзатов в «Моем Дагестане». — Мой отец говорил мне: “Не трогай Шамиля. Если тронешь, до самой смерти не будет тебе покоя”. Прав оказался отец».