Расул Гамзатов

«Я ПАМЯТНИК СЕБЕ ВОЗДВИГ ИЗ ПЕСЕН»

В мае 1999 года широко отмечалось двухсотлетие Александра Пушкина. Любовь к великому поэту в семье Гамзата Цадасы стала наследственной.

С милым томиком Пушкина
Встретил я юность,
На столе моём рядышком
Блок и Махмуд...[184]

Расул Гамзатов писал: «“На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн”, — сказал Пушкин о Петре Великом. Теперь всему цивилизованному миру ясно, что сам Пушкин стал Петром Первым русской поэзии — смелым и могучим преобразователем, ускорителем культурного возрождения великого народа.

Мне дорог Пушкин прежде всего тем, что он преданно любил Россию. Но он становится мне ещё и ещё ближе при укоренившейся в сознании мысли, что подлинно русский поэт, по словам Гоголя, “единственное явление русского духа”. В век самодержавного высокомерия с надеждой и верой думал он о том времени, когда “народы, распри позабыв, в великую семью соединятся”...

Пушкин сопровождает нас всю сознательную жизнь, но на склоне лет мы как бы возвращаемся к нему, будто на исповедь. Помню, как в больнице Твардовский перечитывал письма Пушкина. В годы моей молодости старый Маршак посоветовал: читайте Пушкина! Теперь я понимаю, как глубоко и Твардовский и Маршак были правы. Нравственные заветы Пушкина — на всю жизнь, на века!..

Прав был тот, кто изрёк, что гений — это символ. Пушкин стал символом света и совести. Но даже имя гения не обошлось без капризов сплетения хулы и хвалы. Как бы ни было горестно, приходится вспомнить призывы: то — “сбросить его с корабля современности”, то — “назад, к Пушкину”. Кое-кто приноравливался даже встать рядом с ним, а то и с надеждой примеривался к его пьедесталу. Но всё суетное потерпело безнадёжный провал, ибо Пушкин — величина неизменная и ни с чем несоизмеримая».

Гамзат Цадаса, сказавший о Пушкине: «Певец, народа собеседник», перевёл на аварский язык его «Памятник». Ощущение сопричастности к наследию гения, которое с годами лишь усиливалось, подвигло и Расула Гамзатова на продолжение традиции осмысления миссии творца. Восходящая к оде «Exegi monumentum» («Я воздвиг памятник») Горация, поэта золотого века древнеримской поэзии, эта традиция не прерывается тысячи лет. Гораций написал:

Я памятник себе воздвигнул долговечный,
Превыше пирамид и крепче меди он.
Ни едкие дожди, ни бурный Аквилон,
Ни цепь несметных лет, ни время быстротечно
Не сокрушат его. Не весь умру я, нет:
Больша'я часть меня от строгих парк уйдёт;
В потомстве возрасту я славой справедливой...[185]

Вечная мечта о бессмертии, надежда придать смысл бренному существованию, утвердить в памяти потомков свои творческие озарения волновали поэтов во все времена.

Гораций и сам продолжал более древнюю традицию, но его ода «Памятник» считалась классической. Переводы, подражания, переложения оды стали особым поэтическим жанром и были неисчислимы. Немало было их и в России. «Памятник» Горация шествовал через века, как ожившая статуя Командора из пушкинского «Каменного гостя». В разных стилях, разным размером, с разнообразными смысловыми акцентами ода Горация являлась в стихах Ивана Баркова, Дениса Давыдова, Антона Дельвига, Гавриила Державина, Михаила Ломоносова, Аполлона Майкова, Фёдора Тютчева, Афанасия Фета, Михаила Лермонтова, Сергея Есенина, Бориса Пастернака, Владимира Высоцкого, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского и многих других поэтов.

Даже отрицание идеи памятника становилось известным стихотворением, как у Владимира Маяковского:

Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать на мраморную слизь.
Сочтёмся славою —
ведь мы свои же люди, —
пускай нам
общим памятником будет
построенный в боях
социализм.

Иосиф Бродский писал по-своему:

Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом...

Однако русским Горацием признали Александра Пушкина. Гораций взывал к Мельпомене, ждал, что она наградит его лавровым венком. Пушкин обращался к России с глубоко выстраданными чувствами, с верой в духовные силы народа, и народ его слышал.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа.
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа...
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал...

Строки Пушкина восходят к Горацию через Державина, переосмысленные и будто впервые созданные. Строки Расула Гамзатова перекликаются со строками Пушкина. На лавры классиков, а тем более Александра Сергеевича, Гамзатов не покушался. Не говорил, как другие, о неслыханной высоте своего «Памятника». Но было и у Гамзатова явно пророческое:

Я памятник себе воздвиг из песен —
Он не высок, тот камень на плато,
Но если горный край мой не исчезнет,
То не разрушит памятник никто.
Ни ветер, что в горах по-волчьи воет,
Ни дождь, ни снег, ни августовский зной.
При жизни горы были мне судьбою,
Когда умру, я стану их судьбой.
И моё имя, как речную гальку,
Не отшлифует времени поток.
И со стихов моих не снимут кальку,
Ведь тайна их останется меж строк[186].

Кто-то сочтёт это творческой дерзостью, кто-то продолжением и развитием традиции, право на которое Расул Гамзатов заслужил.

«Однажды он не то спросил меня, — вспоминал Валентин Осипов, — то ли проверяя себя, то ли утверждаясь в мысли: “Кто имеет право в России после Пушкина написать ‘Памятник’?” Я отшутился. Он написал “Памятник”, но так, что этот стих растворил в себе и скромность самооценки, и самобытность образов и метафор».

Когда уйду от вас дорогой дальней
В тот край, откуда возвращенья нет,
То журавли, летящие печально,
Напоминать вам будут обо мне...
Пусть гордый финн не вспомнит моё имя,
Не упомянет пусть меня калмык,
Но горцы будут с песнями моими
Веками жить, храня родной язык.
На карте, что поэзией зовётся,
Мой остров не исчезнет в грозной мгле.
И будут петь меня, пока поётся
Хоть одному аварцу на земле[187].

Литературоведы часто пишут о влиянии Пушкина на творчество Гамзатова, о яркости их «внутренних солнц», о их возвышающем воздействии на литературу и общественное сознание.

В стихотворении Расула Гамзатова «Поэты пушкинской плеяды» идёт спор о том, стали бы ярче, известнее поэты — современники Пушкина, если бы Пушкина не было, или, напротив, о них узнали лишь потому, что они были современниками Пушкина? Гамзатов разрешить этот спор не берётся:

Никчёмный спор...
У мира на виду,
Что есть предел заманчивой отрады,
Хотя б одну затеплить мне звезду
И стать поэтом пушкинской плеяды[188].

Дагестанцы давно разрешили этот вопрос. Для них Расул Гамзатов — это «наше всё», как в России говорят об Александре Пушкине. В сквере перед Домом поэзии в Махачкале стоят два памятника — Александру Пушкину и Расулу Гамзатову. Пушкин здесь старожил, его скульптуру установили в 1949 году в честь 150-летнего юбилея поэта перед библиотекой, носившей его имя. Бронзовый Гамзатов пришёл в гости к Пушкину позже, когда библиотека перебралась в новое здание, а на её месте возник Дом поэзии.

Ответила на вопрос о поэтах пушкинской плеяды и сама природа: к известному профилю Пушкина на скальном краю по дороге в Дербент добавился профиль Гамзатова неподалёку от Махачкалы. Его обнаружил Анварбек Кадиев. Когда он показал Гамзатову его характерный профиль, поэт был ошеломлён. С тех пор левый край горы Тарки-Тау, если смотреть на неё с обратной от Махачкалы стороны, многие называют «Расул-Тау».

О трепетном отношении Расула Гамзатова к «солнцу русской поэзии» говорит и стихотворение «Ответ Ираклию Андроникову на приглашение с группой поэтов поехать в Михайловское». Гамзатов благодарит давнего друга за приглашение, но ему кажется, что не стоит ехать к Пушкину, в сакральный храм поэзии, большой делегацией.

Хозяин дома окна закрывал,
Чтоб слуха не тревожили сороки,
Когда роиться начинали строки
И с неба ангел стремя подавал.

Там Пушкин творил, мыслил, мечтал, и нарушать эту атмосферу шумной компанией, почти туристической, вряд ли было уместно. Гамзатов видел свой путь в Михайловское совсем иначе:

Со школьных лет до роковой черты
Весь век стихами Пушкина мы бредим.
Давай с тобой вдвоём к нему поедем,
Служенье муз не терпит суеты...
Давай с тобою Пушкина почтим
И, не сказавши жёнам и соседям,
В Михайловское тайно мы уедем
И головы седые преклоним[189].