Итальянские маршруты Андрея Тарковского

В дальнейшие события вмешался советский посол Михаил Яковлев, нашедший возможность передать режиссёру приглашение на обед для беседы. Тарковский и его советчики решили согласиться на эту встречу, поскольку даже, если он категорически откажется возвращаться, переговоры о том, чтобы в Стокгольм приехали Лариса с сыном, всё равно пришлось бы начинать именно с Яковлева. Дискуссия за трапезой вышла крайне напряжённой, и остаться у Андрея всё-таки не хватило решимости и сил. По всей видимости, ему дали понять, что даже не возвращаясь в СССР, он может дорого поплатиться за горячность. При этом, заметим, даже Альмарк не поддерживал режиссёра в его намерении отказаться лететь обратно, рекомендуя действовать более взвешено. Помимо преимуществ пребывания за рубежом, Пер настойчиво рассказывал о недостатках, о проблемах, которые могли стать для Тарковского полной неожиданностью. Иными словами, Альмарк предупреждал его о тех законах западного мира, о которых говорил и Тонино Гуэрра. Видимо, швед изложил всё более доходчиво, поскольку после упомянутой беседы режиссёр позвонил Лине и сказал: «Только не думай, что здесь всё возможно. Здесь не всё возможно. Именно поэтому надо… добиваться этого. Тебе только единственное что, тебе нужно немедленно искать какого-то дела серьёзного в духовном направлении, которое могло бы дать удовлетворение душевное. Ладно, Юри, я думаю, что мы ещё увидимся…»[476] Андрей говорил чрезвычайно спокойно, он уже принял решение. Следующие же слова режиссёр произнёс даже мечтательно: «Может быть, я сюда ещё приеду…»

Всё время в Швеции Тарковский был терзаем множественными страхами. Страхом поступить неверно, но в то же время и боязнью упустить редкий шанс. Страхом накликать беду и опасением, что в следующий раз, обивая пороги «Мосфильма», он горько пожалеет о своей нерешительности. Эти тревоги складывались в тотальный ужас, который владел режиссёром и до, и после поездки. Чтобы проиллюстрировать его запуганность, приведём один эпизод из воспоминаний[477] Ольги Сурковой. Как мы уже сказали, на тот момент не осталось сомнений, что их совместную книгу в СССР не издадут. Тогда Ольга договорилась о публикации фрагмента в Швеции. Её друг, профессор кафедры славянских языков Стокгольмского университета Пер-Арне Будин обещал этому поспособствовать. Незадолго до отъезда Тарковского Суркова подготовила текст и отдала режиссёру, чтобы тот передал его Будину. Но когда соавторы встретились уже в Москве, выяснилось, что он этого не сделал, поскольку… забыл рукопись.

Поверить в то, что Андрей, действительно, запамятовал, невозможно. Это был страх, боязнь разозлить органы, что подтверждается ещё и тем, сколь охотно Тарковский согласился потом на предложение опубликовать в Швеции этот материал в виде интервью с Сурковой. В таком случае вся гипотетическая ответственность падала бы на неё. В итоге беседа вышла в журнале шведской Королевской академии свободных искусств «Artes»[478]. Удивительно: Андрей боялся отправить в печать аполитичный текст о режиссуре, но при этом не исключал возможности невозвращения, словно не соизмеряя эти поступки.

Так или иначе, 21 апреля режиссёр уже в Москве. Всё произошедшее — преодолённый соблазн, сильнейшее искушение, с которым он столкнулся — вылилось всего в четыре слова в дневнике: «Я был в аду»[479], — да и то они взяты в кавычки, поскольку принадлежат будто бы не ему. Это цитата любого мученика, справившегося с подобным испытанием, а уж христианской литературой Тарковский был начитан изрядно.

По воспоминаниям Татьяны Найдёновой, от жены Андрей получил серьёзный нагоняй за то, что не остался в Швеции, как они договаривались. Более того, ища виноватых, Лариса принялась внушать ему, будто Биби Андерссон и София Сёдерхольм — советские агенты.

В Москве, конечно, все жутко перепугались. Сизов вообще, лежал в больнице, хотя попал туда по причинам, не связанным с этим инцидентом. Чиновники вздохнули с облегчением, когда из стокгольмского посольства сообщили, что Тарковский вернулся сам. Вопрос же теперь состоял в том, как дорого он заплатит за свой поступок.

Режиссёр выбрал наименее рискованную стратегию, решив наотрез отрицать намерение остаться, представляя произошедшее, как недоразумение. Примечательно, что он делал это не только в разговорах с чиновниками, но и в дневнике. Так 10 мая он писал[480]: «В Стокгольме прошёл слух, что я хотел остаться в Швеции, но она [София] помешала мне сделать это каким-то образом». Более того, в это время Сёдерхольм находилась в Москве, и, по словам Тарковского, они обсуждали новое приглашение для режиссёра с семьёй. Вряд ли эта запись отражала подлинное содержание их разговора, но прекрасно обрисовывала ситуацию, в которой идея побега казалась абсурдной.

Удивительно, но на этот раз посольство, МИД, Госкино, «Мосфильм» неожиданно приняли такую игру и вели себя, словно ничего не случилось. 23 мая: «Звонил Титкин из Стокгольма — вот наглец — [спрашивает,] не надо ли чего? Я рассказал ему, какие сплетни встретили меня в Москве. Он сказал, что понятия не имеет, кто их автор и вообще в чём тут дело». Все врали всем, и Тарковский в этом полноправно участвовал. А реверанс Титкина совершенно понятен, ведь страху он натерпелся больше других чиновников. В первую очередь полетела бы именно его голова.

В итоге никаких негативных последствий инцидент не имел, но приехав в прошлый раз из Италии сильным и полным энергии, теперь режиссёр вернулся напуганным и отчаявшимся. Нельзя отрицать, что, помимо прочего, он был разочарован и собой. Хотя дело, конечно, и в самих странах, их темпераменте. «И всё-таки я люблю Италию. Мне там бывает легко. В Англии же и Швеции я чувствовал себя хуже»[481].

Но вернёмся к «Ностальгии». 29 марта — ещё до Швеции — размышляя об организационных аспектах, Тарковский писал: «Как вести себя, если приедут итальянцы говорить о контракте? Видимо, сначала надо подписать контракт нам с Ларисой, а уж потом требовать с собой Тяпу. А если они из-за этого требования всё разрушат, всю поездку, весь проект? Не знаю, что и делать». Вопрос выбора между семьёй и работой вставал прямо, в незавуалированном виде. После возвращения из Стокгольма режиссёр несколько раз настойчиво повторил в дневнике, что сомневается в возможности запуска картины с «RAI». Он писал это практически одними и теми же словами, будто хотел, чтобы кто-то его разубедил. Но пока некому было это сделать.

В конце мая в Москву должны были приехать Норман Моццато, а также Франко Казати — новый директор картины, одобренный компанией «Gaumont». Через Гуэрру стало известно, что им обоим отказали в советских визах, объясняя это тем, что Тарковский в конце месяца будет за границей. Опять же, не столько злой умысел, сколько недоразумение. На этот раз его удалось разрешить.

8 мая Андрей внёс в дневник неприятную новость относительно «Ведьмы»: Аркадий Стругацкий, дескать, отказался от дальнейшей работы, поскольку вероломно ложится в больницу. «Четыре месяца мне голову морочит», — записал режиссёр. Чем дальше, тем больше его занимало будущее «Жертвоприношение», потому Тарковский был полон решимости доделывать сценарий в одиночку, что, мягко говоря, было несправедливо по отношению к соавтору. «Ведьма» очень интересовала и Стругацкого, он вовсе не намеревался отказываться, просто здоровье подвело. Но любые задержки Андрей воспринимал сейчас чрезвычайно болезненно. Несколько позже[482] он выскажет предположение, будто Аркадий испугался того, что совместная работа с ним может навредить писателю. Более разумно, но ничуть не менее безосновательно. На самом деле, если у Тарковского в то время и имелся преданный соавтор в Москве, то это именно Стругацкий-старший, что особенно дорого, ведь даже младший брат не разделял веры Аркадия в режиссёра.

Но основным направлением деятельности оставалась, разумеется, «Ностальгия». Андрей встретился с художником Николаем Двигубским, своим старым знакомым, с которым работал на «Зеркале». Впрочем, они знали друг друга ещё со студенческих времён, Николай учился во ВГИКе на курс младше. Он много сотрудничал с Кончаловским. В группе фильма «Дворянское гнездо», например, было три художника: Двигубский, а также Александр Бойм, работавший на «Сталкере» и Михаил Ромадин, трудившийся на «Солярисе»[483]. Иными словами, Двигубский входил «в ту же компанию», потому с ним, в отличие от Черняева, было легко договориться о постройке «русского дома» в сложной ситуации.

Помимо всего прочего у Николая имелось ещё одно преимущество: он был выездным. Более того, с 1980 года официально проживал в Париже. Его недаром называли «русский француз»: Двигубский родился во Франции и с детства дружил с Мариной Влади[484]. Таким образом, с ним можно было работать не только в СССР, но и в Италии, а для эстетической цельности картине требовался один художник в обеих странах.

22 мая к режиссёру заходил Солоницын. Тарковский отметил, что он выглядел неплохо, но самое пронзительное заключено в двух словах — «тонкие руки». Те самые руки, которые так нравились Андрею, истончились от неизлечимой болезни. Как же быть с Горчаковым?

Из Италии поступали не самые лучезарные известия. То, что «RAI» и «Gaumont» — важные силы двух конкурирующих кинодержав — согласились на сотрудничество, являлось редкой удачей, и этим следовало пользоваться незамедлительно. Категорически нельзя было терять время, но советская сторона не предпринимала ничего для запуска картины. Со сменой правления в итальянской телекомпании возник достаточно правомерный вопрос: а почему государственная организация, имея договорённости с французами, лоббирует постановку не отечественного режиссёра, а русского? Пока большинство руководителей всё ещё понимало значимость этой работы, но вновь пришедших требовалось активно убеждать. Такая задача легла на плечи Гуэрры. Тарковский же, находясь в Москве, был готов[485] к тому, чтобы, отсняв советскую часть, зарубежную снимать теперь в Швеции. Это лишний раз подтверждает, что 13 апреля в Стокгольме он обсуждал с Биби Андерссон, по сути, сценарий «Ностальгии», а главное, был согласен отказаться от участия Италии вообще.

Режиссёр уже активно начал сожалеть, что вернулся в СССР. Вектор жизни больше не указывал в будущее, но был направлен в прошлое, лишь иногда поворачиваясь в сторону фантазий. Здоровье ухудшалось на этом фоне. Такая тенденция подтверждается множеством дневниковых заметок. Например, 8 мая Тарковский писал: «Снова „струя“, словно смотрю на всё сквозь струю льющейся воды. И головная боль». Очень зримый образ, в духе его кино. Но совершенно точный диагноз себе и происходящему он ставит 4-го и 5 июня: «Сегодня было опять что-то вроде спазма в голове и опять в глазах что-то дрожало… Свобода. Свобода!.. Пожалуй, я маньяк от свободы. Я физически страдаю от отсутствия свободы. Свобода — это возможность уважать в себе и других чувство достоинства».

Вынесем «других» за скобки. Собственное же достоинство мешали чувствовать нищета, абсолютная невозможность управлять своей жизнью, ощущение себя игрушкой в руках не обстоятельств, не рока, а малоприятных, некомпетентных, движимых мелочными мотивами людей. И вот чиновники переносят визит Моццато и Казати на конец июня, ни слова не сказав режиссёру, постфактум недоумевая: «А для чего вас об этом предупреждать?!»