Геннадий Селезнёв: о нем и о его времени

И. РУДЕНКО

(Наш спец. корр.), и тут же бросаешь всё — начинаешь читать.

Но чем же таким особенным был всегда газетный материал за подписью Инны Руденко? Тем, что он был опорой. Для многих опорой! Бежишь, бредешь, сомневаешься в себе, в жизни, в своих воззрениях на жизнь, и тут — Руденко, которая согласна с твоими, скрытыми от других, мыслями. Прекрасно. Можно жить дальше.

И всё же не будоражащая информация была главным в статьях Инны Павловны, а ее вроде бы наивный комментарий к произошедшему. Ее как бы недоумевающие размышления: как же это? Если по совести, должно быть вот так. А люди — носители совести, отличающей хомо сапиенс от животных, — поступили иначе. Почему?

Кому она задавала свои вопросы? Воздуху? Богу? Власти?

Поскольку эти солидные инстанции ответить не могли, Инна Павловна незаметно для читателей брала в соавторы и ответчики их же самих. Даже остепененному филологу никогда не удастся разобраться, какими глаголами, с помощью каких убедительных существительных, местоимений, прилагательных, обладающих смыслом, она это делала — но делала. Читатель порой становился начинающим философом после прочтения статей Руденко и рос, и становился мудрее.

Всю жизнь — в «Комсомолке». Собкором в Сталинграде, редактором отдела школ и вузов в Москве, спецкором, обозревателем… Она была одной из лучших журналисток Союза. Можно к этому привыкнуть? Забронзоветь? Запросто. Бронзы в стране хватит.

Но Руденко к всенародной славе не привыкла и над всяким своим материалом страдала и мучилась как над первым.

Письмо из города Никополя Днепропетровской области особых трудностей не предвещало. Жалоба, конечно. Но мало ли ей приходилось жалоб разбирать! И Руденко отнеслась к письму Александра Немцова как к обычному делу: надо срочно помочь человеку. Это потом молва придумала, что жалобу переслали из ЦК КПСС. Нет, письмо пришло именно что самотеком. «…И я помню, — вспоминала спустя десятилетия Инна Павловна, — как, стоя в коридоре, отнекивалась от него — я уже столько писала о равнодушии, об отношении системы к человеку, все слова сказаны, — и Фронин, уговаривающий меня поехать, заметил, что речь о раненом, вернувшемся с войны. Это меня зацепило. Мы все в то время знали, что об этой войне писать нельзя…

Приехав на неделю в Никополь и пронаблюдав противоречие между человечным поведением людей и абсолютно бесчеловечным поведением системы, я поняла, что все мои усилия помочь человеку сразу, на месте, которыми так славилась „Комсомолка“, на этот раз будут напрасны. Что во всех инстанциях мне так и будут отвечать: „Мы работаем по съезду“ (речь шла о том, чтобы накрыть шесть ступенек и дать возможность спокойно по ним съезжать на коляске инвалиду афганской войны Саше Немцову).

Я написала очерк под названием „Вторая пуля“.

Начальство его переименовало. Не знаю, кто автор заголовка „Долг“ (наверное, Селезнёв), но, сопротивляясь ему вначале, потом я всё-таки поняла, что новый заголовок поднимает материал, уводит историю от обиды и жалости к большей гражданственности. А затем прочитал материал военный цензор. И вычеркнул „бой“, написав „засада“».

Надо сказать, что Инна Павловна попыталась сама заранее не только получить печать военного цензора, но и залитировать статью в государственной цензуре, Главлите, — т. е. заручиться разрешением на публикацию. Цензор начал прямо при ней править статью. Материал на глазах стал слабеть, терять свою публицистическую силу — т. е. ту силу, которая настолько будоражит общество, что оно не может жить дальше, как прежде. Инна Павловна отказалась от бесполезной идеи и забрала оригинал (т. е. машинописную «рукопись») из рук цензора.

Куда ни кинь — всюду клин, в точности по русской пословице… Тем не менее редколлегия приняла решение ставить статью Руденко в номер. Что это было? Понадеялись на чудо — на гражданскую совесть другого дежурного цензора? Но те работали по твердым государственным правилам.

И тогда Селезнёв взял ответственность на себя: полоса с «Долгом» вышла в свет без печати Главлита, а только с подписью главного редактора. Таким образом он взял на себя политическую ответственность за весь номер. Было у него, оказывается, такое право даже в строгие советские времена.

«Материал вышел, — продолжим цитировать воспоминания Инны Руденко, — но знакомый журналист, учащийся ВПШ, передал мне, что выступающий у них большой „чин“ из ЦК КПСС назвал очерк „критической ошибкой“ „КП“, передавали мне и фразы коллег: „Там, в Афганистане, стреляют душманы, а здесь журналисты“. И тут я призадумалась…

Все свои переживания я докладывала мужу, он меня успокаивал: „Еще не вечер“. Вскоре мне позвонила работник ЦК ВЛКСМ со словами восхищения по поводу очерка, а когда я попробовала сослаться на противоположное мнение, повторила слова моего мужа: „Еще не вечер“.

Вскоре мне позвонил из ЦК КПСС Севрук, а через полчаса вызвал Селезнёв и зачитал резолюцию Черненко, написанную прямо на газетной странице. Я ее, конечно, почти не помню, только смысл: поддержка нашей позиции. С этого очерка началось раскрытие запретной темы афганской войны, закончившееся в конце концов приравниванием воевавших в Афганистане к ветеранам Великой Отечественной войны».

В своем последнем интервью Радио «Комсомольская правда», данном 25 мая 2015 года, Геннадий Николаевич Селезнёв сказал:

«Я горжусь материалом, который никто бы никогда не опубликовал, — „Долг“ Инны Руденко. Мы открыли серьезную тему — это покалеченные, раненные в Афганистане ребята. Им непросто приходилось возвращаться оттуда, из госпиталей, поскольку эта тема нигде широко не освещалась, и создавалось такое впечатление, что раненых там никаких нет. И они возвращались, и некоторые военкомы говорили: я вас туда не направлял, поэтому чего вы от меня хотите. И вот тогда это был действительно материал, необычный тем хотя бы, что газета вышла без печати Главлита. Каждая полоса в газете обычно, как мы говорим, литовалась — сидели работники Главлита, дежурили вместе с дежурной бригадой газеты, и на каждую полосу давали отдельный штамп, разрешение на выход в свет.

Здесь они отказались литовать материал. Я сидел, ждал, когда газета будет подписана. Меня предупредили, что Главлит не разрешает материал выпускать, поэтому [только] под ответственность главного редактора можно было выпустить газету.

Мы вышли. Поэтому, конечно, шум был большой. Но положительная была резолюция Черненко. То есть мы открыли эту тему.

Как бы и Политбюро удивилось, узнав о том, что, оказывается, эти калеки мыкаются потом, когда возвращаются из Афганистана! И для них действительно стали создаваться условия — и лечение, и санатории, и предоставление жилья, и много-много-много чего благодаря, казалось бы, одной публикации. Был огромный общественный резонанс. Ну и, самое главное, была поддержка со стороны государства, обратили внимание и начали заниматься этой категорией наших граждан. Это действительно материал, которым можно гордиться, это в историю „Комсомолки“ должно быть вписано золотыми строчками».

Геннадий Николаевич поскромничал, что, в общем, было ему свойственно. Этот материал «должен быть вписан золотыми строчками» одновременно в историю страны и в его, Селезнёва, биографию. В 1984 году такую статью не пропустил бы к читателю ни один советский цензор.

История со статьей Инны Руденко «Долг» об инвалиде-«афганце» Александре Немцове из Никополя и тотальном бездушии чиновников стала классикой отечественной журналистики, как и сам материал Инны, и мужественный поступок Г. Н. Селезнёва.

Но не могу не сказать и о том, что предшествовало тогдашней драматической публикации. Просто ради исторической справедливости.

Еще до коллизий с готовой статьей Инны Руденко, а возможно, и до самой поездки Инны Павловны на Украину, в город Никополь Днепропетровской области, в «Комсомольской правде» состоялось очередное партийное собрание, в конце которого совершенно неожиданно, не по теме, выступил заместитель главного редактора Тимофей Кузнецов, человек, отличавшийся сдержанностью и крайней осторожностью. Попросив слово прямо перед завершением собрания, помолчав и сильно волнуясь, он сказал вот что (цитирую по памяти):

«Знаете, надо что-то решать… Мы почти ничего не пишем об Афганистане, где воюют наши люди. Одно из двух: либо мы должны и дальше стыдиться нашего присутствия в этой стране, либо писать правду о нашем участии в тамошних событиях, называть героями тех участников нашего ограниченного контингента в Афганистане, кто этого достоин».

Мнение Тимофея Васильевича Кузнецова, высказанное на закрытом партийном собрании, — а эти собрания в «Комсомолке» при Селезнёве всегда проходили неформально, как и все совещания в редакции, — не могло затеряться в архивах цепкой журналистской памяти, торчало незабываемой занозой в сознании, в том числе и главного редактора.

И вот в феврале 1984-го, когда предсказуемо появился серьезнейший повод, Селезнёв эту занозу из общей памяти мастерски удалил, также совершив значительный, крайне рискованный для себя поступок.

Неприятности главному за публикацию «Долга» И. Руденко были обеспечены, но он их опять выдержал. Селезнёв умел держать удар, как никто. Радуясь очередному прорыву газеты, мы и на этот раз не увидели на лице главного особых эмоций. Может быть, только курил побольше.

Статья Инны Руденко потрясла страну, к Саше Немцову и, что немаловажно, к другим инвалидам-«афганцам», к самому нашему военному присутствию в Афганистане отношение изменилось коренным образом. Плотина недомолвок рухнула.

Естественно, медленнее всего отношение к нашему военному присутствию в Афганистане и к жертвам и инвалидам этой войны менялось у чиновников. Не может не поразить фраза Селезнёва из приведенного выше его последнего интервью: «Как бы и Политбюро удивилось, узнав о том, что, оказывается, эти калеки мыкаются потом, когда возвращаются из Афганистана».

Так, внезапно, а затем и постепенно вышло на свет много правды об «Афгане». Поклонники Инны Руденко убедились, что любят самого достойного журналиста. И только о главном герое этой газетной истории — главном редакторе «КП» Г. Н. Селезнёве так никто тогда и не узнал.

Он всё-таки был чрезвычайно скромным человеком.

1984-й. Если бы не напечатанное выше, был бы год как год. Вроде ничего особенного. Но для любого читающего человека (тут следует уточнить: человека, читающего всё, что он хочет, без запретов) это был как раз особенный год.

«Сбылось у них или не сбылось? — мог думать старик читатель, давно живущий отшельником на Луне или где-нибудь поближе, скажем, в необитаемых лесах на севере Новой Гвинеи. — Государства разделились и объединились по-новому или сохранился послевоенный статус-кво? Британия живет по-прежнему или… по Оруэллу?».