Повестка дня — Икар

— А разве когда-нибудь дело может дойти и до такого?

— Уже доходило и еще может дойти. Видишь ли, ты, в конце концов, всего лишь один человек — прекрасный или недостойный, это уж вопрос вкуса, — а выдав тебя, мы могли бы спасти двести или четыреста человек в самолете, потому что «те» не могли бы добраться до тебя, если бы мы не выдали тебя перед полетом… О, мой маленький мир наполнен беззлобно попираемой моралью, ибо суть того, с чем нам приходится сражаться, это злобствующая аморальность.

— Тогда зачем оставаться в этом мире? Почему бы не уйти?

Калехла помолчала, пристально глядя ему в глаза.

— Потому что мы спасаем жизни, — наконец ответила она. — То и дело происходит что-нибудь, что уменьшает зло, разоблачает его — и тогда счастье становится еще чуточку ближе. И очень часто мы — часть этого процесса.

— Но ведь тебе нужно жить чем-то и помимо этого, у тебя должна быть своя жизнь.

— Когда-нибудь она будет у меня, потому что настанет время, когда я перестану быть нужной. Я стану товаром широкого потребления. Сначала тебя подозревают, потом разоблачают — и, наконец, ты больше не нужен. Вот тогда и надо выходить из игры. Мои начальники попытаются убедить меня, что я смогу пригодиться на других должностях, они будут помахивать у меня перед носом приманкой пенсии и прекрасным набором секторов, где я могла бы работать, только я вряд ли клюну.

— Что же, в соответствии с этим сценарием, ты будешь делать?

— Да ради Бога! Я же свободно разговариваю на шести языках, пишу и читаю на четырех. В комбинации с моим опытом, я бы сказала, что у меня прекрасная база для любой должности.

— Все это звучит разумно, за исключением одной вещи. Ты кое-что упустила из виду.

— О чем ты?

— Обо мне… вот о чем я.

— Брось, Эван.

— Нет, — заявил Кендрик, качая головой. — Никаких «брось, Эван» или «ради Бога, Эван». Я больше не собираюсь с этим мириться. Я знаю, что я чувствую, мне кажется, я знаю, что чувствуешь ты, и пренебрегать этими чувствами глупо и опрометчиво.

— Я уже сказала тебе, я не готова…

— Я и не думал, что я когда-нибудь буду готов, — прервал ее Кендрик. Голос его звучал ровно и мягко. — Видишь ли, я тоже размышлял надо всем этим и не особенно себя щадил. Почти всю свою жизнь я вел себя как законченный эгоист. Я всегда любил свою свободу, возможность идти, куда хочу, и делать, что мне вздумается — хорошо ли, плохо ли, это не так важно, лишь бы я мог сам распоряжаться собой. Самостоятельность — вот, по-моему, тот самый термин — само, само, само. А потом появилась ты и снесла к чертям весь мой карточный замок. Ты показала мне, чего у меня нет, а показав это, заставила почувствовать себя полным идиотом… У меня нет ни одного человека, с кем бы я мог поделиться, — вот и все, проще простого. Никого, к кому бы мне хотелось прибежать и сказать: «Послушай, я это сделал» или пусть даже: «Извини, я не сделал этого»… Да, конечно, у меня есть Менни, но он не вечен. Вчера ночью ты сказала, что напугана… ну вот, а теперь я напуган, перепуган, как никогда в жизни раньше не пугался. И это — страх потерять тебя. Я не очень умею умолять и ползать в пыли, но я буду просить, я буду делать все, что скажешь, только, ради Бога, ради Бога, не бросай меня.

— О Боже мой, — прошептала Калехла, закрывая глаза. По ее щекам медленно катились слезы. — Ты, сукин сын…

— Это только начало.

— Я ведь и правда люблю тебя! — она рванулась к нему. — Я не должна была, не должна была!

— У тебя всегда будет время передумать за двадцать или тридцать лет.

— Ты отправил коту под хвост всю мою жизнь…

— Ты мою тоже не сделала легче.

— Очень мило! — донесся из-под каменной арки звучный голос.

— Менни! — вскрикнула Калехла, выпуская Эвана из объятий, отталкивая его и глядя ему через плечо.

— Сколько времени ты уже здесь? — хрипло спросил Кендрик, резко повернувшись.

— Я вошел на «умолять и ползать в пыли», — ухмыльнулся Уэйнграсс, задрапированный в алый купальный халат. — Это работает безотказно, мой мальчик. Сцена «сильный-мужчина-на-коленях». Никогда не подводит.

— Ты просто невыносим! — взорвался Эван.

— Он бесподобен! — засмеялась Калехла.

— Я и то, и другое, только не вопите так громко, а то разбудите моих ведьм… Какого дьявола вы здесь делаете в такое время?

— Такое время — это восемь часов в Вашингтоне, — заметила Калехла. — Как вы себя чувствуете?

— Ах-хм, — буркнул старик, заходя в гостиную. — Я спал, но я не спал, если вы понимаете, что я имею в виду. А вы, клоуны, никак не помогали заснуть, открывая дверь через каждые пять минут, если вы, опять-таки, понимаете, что я имею в виду.

— Ну, вряд ли мы это делали каждые пять минут, — лукаво улыбнулась Калехла.

— У вас свои часы, у меня свои… Ну, так что сказал мой друг Митчел? Отсюда проистекают, если я не ошибаюсь, восемь часов в Вашингтоне.

— Не ошибаетесь, — согласилась секретный агент из Каира. — И я собиралась объяснить…

— Да, уж это было объяснение — скрипки пели вовсю.

— Менни! Заткнись. Дай ей сказать.

— Мне нужно уехать на день, может — на два.

— Куда ты едешь? — спросил Кендрик.

— Я не могу этого тебе сказать… мой дорогой.