Драматургия Югославии

К р и ж о в е ц (наблюдая за Лаурой). Я вслушиваюсь в твой голос!

Л а у р а. Странно, что именно теперь тебе не приходит в голову ничего, кроме как… слушать мой голос.

К р и ж о в е ц. Да! Я вслушиваюсь и думаю: каким неумолимо жестоким может быть человеческий голос!

Л а у р а. У каждого человека есть право в определенных ситуациях быть неумолимым! Более того, не только право, но и обязанность. Иногда нас к этому призывает чувство собственного достоинства. За эти три года мне случалось быть гораздо тверже, но тебе почему-то не приходили в голову рассуждения о человечности и бесчеловечности. И должна признаться, твоя растяжимая позиция меня просто оскорбляет. Ты сегодня неуловим, тебя просто здесь нет…

К р и ж о в е ц (несколько подчеркнуто). Умоляю тебя, не преувеличивай. К чему это? Ты переиначиваешь каждое мое слово! Я не говорил о бесчеловечности. Я говорю, что твой голос звучит жестоко. Ты сегодня действительно неумолима. Извини, это так. К чему этот разговор о Лицике? Ну кто может сегодня сказать, почему Лицика бросилась под поезд? Он ударил ее хлыстом, ну да, но сегодня это не имеет никакого значения. Все мы грешны… Я одну такую дамочку хотел просто задушить, а она в это время плакала и целовала мне руки. Ее слезы текли по моим рукам, и все-таки я ее оттолкнул. Да если положить на чашу весов все жестокости, которые мы совершили в жизни, каждый из нас достоин самой суровой кары!

Пауза.

Л а у р а. Ах, эта Лицика для меня сегодня… (Хотела что-то сказать, но только устало отмахнулась от какой-то далеко идущей ассоциации.)

Тишина. Мотылек порхает вокруг лампы, садится на стол, ползает среди различных предметов. Крижовец рассматривает его с преувеличенным интересом, по-прежнему твердо намеренный уклониться от серьезного объяснения на любую тему. Сказываются усталость и подсознательное предчувствие вспышки.

(Примирительным тоном.) О чем ты думаешь?

К р и ж о в е ц. Я смотрю на мотылька, что ползает здесь, среди этих вещей! Он влетел сюда оттуда, из тьмы, и оказался между одеколоном и кофеваркой! Как странно выглядят человеческие изобретения рядом с этим крошечным живым существом! Посмотри на флаконы с лекарствами, на маятник. Далеко ли ушел механизм, которым мы измеряем время, от этой зеленой бабочки? Ее крылышки прозрачны, строение ее тельца абсолютно симметрично, она — словно квинтэссенция совершенства. И в то же время какое беспредельное расстояние разделяет нас: ее крошечный рассудок — и разум человека! Она живет бок о бок с нами, но нас не замечает. Мы со своими одеколонами и кофеварками для нее просто не существуем. Для нее нас нет! Ни наших проблем, ни наших драм, ни времени, ни пространства…

Попытка Крижовца уйти от серьезного разговора перешла в искренние размышления. Лаура, во внезапном приступе дикой ярости, словно хищный зверь, бросается к мотыльку и убивает его. При этом она разбивает тарелку, порезав себе руку до крови. Назревает серьезный конфликт.

(Нервно вскакивает, но тут же берет себя в руки.) Что с тобой?

Лаура молча смотрит на него в упор вызывающе-враждебным взглядом. Пауза. Крижовец подходит к балконной двери, останавливается, освещенный светом газового фонаря. Разглядывает улицу, теряющуюся во тьме.

Лаура долго молча смотрит на мертвую бабочку, потом машинально берет ее и бросает на пол. Вытирает руки о свою шаль. Обессиленная, с чувством мольбы о прощении, она идет вслед за Иваном, становится рядом с ним, очень близко.

Л а у р а (долго молча смотрит на Ивана. Упавшим голосом). Дай мне твою руку!

К р и ж о в е ц (отодвигаясь от нее). Оставь меня, пожалуйста! К чему эта экзальтация? Какой смысл в таких душераздирающих сценах? Не могу понять!

Л а у р а (мягко). Я истекаю кровью, я едва сдерживаюсь, чтобы не взвыть от ужаса, а ты пускаешься в рассуждения о какой-то бабочке. Ты будто боишься меня, ускользаешь от меня. Говоришь о мотыльке, лишь бы не видеть, что я стою рядом. И если ты сейчас же не заговоришь со мной по-человечески, искренне, я просто сойду с ума от твоей холодной вежливости! (Порыв бешеной гордости стремительно перешел в слезы измученной ревностью женщины. Сначала жест, точно она собирается рвать на себе одежду и волосы. Затем отчаянный плач. Совершенно сломленная, опускается на колени перед Иваном. Горестно.) Ты сказал, что Ленбах был прав, оттолкнув Лицику, и что ты тоже оттолкнул такую женщину, которая в слезах целовала твои руки. А я? Что такое я?.. Разве мои слезы не текут по твоим рукам? Умоляю тебя, Иван, говори… Скажи хоть что-нибудь, ради бога!

К р и ж о в е ц (наклоняется с соболезнующим видом, помогает ей подняться на ноги и, гладя по голове, ведет, как водят тяжело больных, к кушетке. Укладывает, накрывает пледом, кладет ей на лоб холодный компресс, массирует виски, смочив пальцы одеколоном. Наливает в стакан воду, подает, успокаивает ее. Немного свысока). Все это от излишней экзальтации, Лаура! Ты взволнована, у тебя температура, тебе лучше всего лечь. Хочешь, детка, я позвоню доктору? Прими бром, постарайся успокоиться. Ты вся горишь. Выпей-ка воды со льдом! Принести лед?

Л а у р а (надтреснутым голосом). Спасибо, мне уже лучше, ничего не надо. Спасибо, уже хорошо. Ты и так сегодня не в меру предупредителен. Да! Каждое твое слово, все твое поведение — все какое-то выдуманное, лживое! И вот что мне пришло в голову: что, если я тебя вообще выдумала? Может быть, с первого дня нашего знакомства ты такой же придуманный персонаж, каким я наконец увидела тебя сегодня? Может быть…

К р и ж о в е ц. Выпей-ка бром! Опять приступ экзальтации! Снова преувеличения! Ты толкуешь вкривь и вкось каждый мой жест, каждое слово! Боже мой, я ведь тоже устал, я измучился — у разных людей разная реакция на сильные впечатления. У меня это проявляется в пассивности.

Л а у р а. Нет, я ничего не преувеличиваю. И ничего мне не надо, никакого брома! И не прикасайся ко мне!.. Дело не в моей экзальтированности! Скажи — только правду: о чем ты думал только что, когда отошел к балкону… когда я ударила бабочку?

К р и ж о в е ц (спокойно). Я смотрел на свет фонаря.

Л а у р а. Ах, газовый свет!

К р и ж о в е ц. Ну да, газовый свет, от фонаря под балконом. От фонаря, под которым я стоял в ту ночь, когда впервые пришел к тебе! Я стоял, курил и вертел в руках ключ, не зная, сумею ли в темноте открыть незнакомую дверь. Думал, не зажечь ли спичку. Вот о чем я думал.

Л а у р а (желая испытать его до конца). Нет, не только об этом! Я знаю, что не только. Ты посмотрел на меня с определенной мыслью, я почувствовала!

К р и ж о в е ц. Да, должен тебе признаться, что твой поступок, такой бессмысленный и суровый, удивил меня. Но я отошел к балкону чисто механически. Я просто устал. Кроме того, свет фонаря мне напомнил детство, мою гувернантку. Теперь ее уже нет в живых. Я вспомнил свою фрейлейн. Это была женщина, умевшая избавить меня от ночных страхов, от бессонницы, от боязни темноты. У нее были такие теплые руки! В нашей квартире был тогда такой же расписной потолок — в стиле восьмидесятых годов, — как здесь у тебя, с нереидами, букетами и рогами изобилия, и газовый свет точно так же падал на эти странные фигуры. Я смотрел на этот нереальный свет и думал о том, насколько фрейлейн осталась у меня в памяти чисто духовно, без единой чувственной нотки. Как велика разница между духовным и чувственным! Вот все, что я подумал.

Л а у р а. Я наблюдала за тобой, пока ты стоял у балконной двери, и совершенно точно знаю, что ты лжешь!

К р и ж о в е ц. Лаура, не надо…

Л а у р а. Я совершенно точно знаю, что сейчас ты мне лжешь. Ты думал не только об этом.

К р и ж о в е ц. Лаура, я тебя не узнаю. Пожалуйста, ради тебя самой, ради всего, что нас связывает… наконец, ради простого приличия — я прошу тебя… Ты взволнована, тебе лучше лечь!

Л а у р а (резким движением сбросив со лба компресс и сорвав с себя шаль, вскакивает с кушетки. Крайне раздраженно). Будь добр, без этих благородных поз! Я не сумасшедшая. И я хочу говорить, мне надо высказаться, я действительно сойду с ума, если не выскажу все! Я должна освободиться от этих мыслей. Ты думал обо мне, когда стоял у балкона, да, я знаю!

К р и ж о в е ц (желая ее успокоить). Ну да, Лаура, дорогая, я и о тебе думал! О том, что ты не только не умеешь мне помочь освободиться от моих сомнений и страхов, но, наоборот, усиливаешь их. Твое поведение вселяет в меня тревогу, чудовищную тревогу! Я не узнаю тебя… После вчерашней беседы в твоем салоне в тебе появилось нечто невероятно жестокое. Ну хорошо, Лаура, поговорим, объяснимся, но, я тебя умоляю… (Хочет подойти к ней поближе, но она отталкивает его, хотя и не очень резко.)

Пауза.

Л а у р а (наклонив голову, прошлась к секретеру и обратно). Будь добр, дай мне папиросу!

К р и ж о в е ц. Если ты сейчас закуришь, это будет выглядеть крайне неуместно.

Л а у р а. Да перестань же! Дай мне папиросу!

Крижовец предлагает ей папиросу из своего портсигара, лежащего на столе, зажигает спичку.

(Прикуривает, затем, держа папиросу в руке, залпом выпивает стакан воды со льдом. Подходит к балконной двери, открывает ее настежь и, постояв там секунду в размышлении, возвращается. Спокойно и трезво.) Имей в виду, что это серьезно. Пожалуйста, отвечай мне искренне, без уверток, без всяких адвокатских фокусов. Мне нужна только правда.

К р и ж о в е ц. Изволь!

Л а у р а. Помни, Иван, — только правда!

К р и ж о в е ц. Да, да…

Л а у р а. Эту ночь ты провел с Изабеллой Георгиевной.

К р и ж о в е ц. Я тебе отвечу, но дай мне слово, что ты будешь держать себя в руках.

Л а у р а. Обещаю.

К р и ж о в е ц. Да. Я был у Изабеллы Георгиевны.

Л а у р а. Спасибо! (Глубокое, тягостное раздумье. Отшвырнула папиросу, вновь долго стоит молча. Подходит к секретеру, выдвигает ящики. Нашла пачку писем, перевязанную лиловой лентой, развязала, вернулась к столу, держа в руке эту пачку и два желтых билета.) Ты знаешь, что это такое?

К р и ж о в е ц. Нет.

Л а у р а. Это билеты на концерт голландского квартета — помнишь, мы были с тобой три года назад? После этого концерта я впервые пришла к тебе на квартиру. В ту ночь я умоляла тебя о ребенке.

Крижовец молча разглядывает билеты. Пауза.

Голландцы в тот вечер играли квартет какого-то скандинавского композитора. Я потеряла программку, но помню, как долго плакали скрипка и виолончель. У виолончели был мужской голос, а скрипка плакала как женщина. Эта мелодия все эти три года неотступно преследует меня. В тот вечер мы сидели рядом, я так чувствовала твою близость в полутемном зале, что не смогла совладать с собой, протянула к тебе руку и взглянула на тебя. За эти мгновения мы словно пережили все, что могло произойти между нами. Твое лицо было освещено. Чуть правее тебя, через ряд от нас, сидела какая-то неизвестная мне женщина, и ты с ней переглядывался. А я в ту ночь так хотела от тебя ребенка! (Прошлась до портьеры, точно хотела войти в соседнюю комнату, вернулась.) Да! Прошло три года, но все осталось так же! И знаешь, какая разница между тобой и мной? Ты был моей большой и искренней любовью, а для тебя это все — не более чем флирт. Я хотела стать матерью твоего ребенка. А ты?..