Драматургия Югославии

Главное лицо на этом процессе, как мы все констатировали, — прекрасный специалист, каких у нас не так уж много. Далее, мы живем в необычайно динамичное время, когда изживаются многие экономические и психологические пережитки тяжелого прошлого и еще более тяжелой войны. Перед нами — человек, обладающий способностями выше среднего уровня, но его моральные качества не соответствуют нормам, установившимся в нашем обществе. Несчастье произошло не двадцать девятого сентября прошлого года, а пятью годами ранее. Без какого-либо злого умысла, разумеется, повивальной бабкой этого несчастья стал директор Управления высотного строительства, инженер-архитектор Владимир Крстин-Борски. Позвольте мне в нескольких словах объяснить эту свою мысль.

Обвиняемому сейчас неполных тридцать лет. Это, согласитесь, возраст, когда человек находится в расцвете творческих сил, когда субъективно он ощущает в себе самые широкие возможности создавать, завоевывать, утверждать свою личность и отдавать обществу всю продукцию своего мозга, каждой его клетки, каждого своего нерва. Это период максимального эмоционального расцвета человеческих идеалов. Что же произошло? Наш будущий Корбюзье, наш тридцатилетний молодой человек удивительно последовательно подтверждает самый большой парадокс человеческой натуры: большие несчастья мы переносим молча и терпеливо, а мелочи приводят нас в бешенство!

Я категорически отвергаю как произвольное утверждение о том, что обвиняемый злоупотреблял смертью своих братьев. На протяжении всего судебного разбирательства об этом здесь не было и речи. Наоборот, будучи студентом, он отказывался от предложенной стипендии, считая, что он не заслужил ее, и боясь упреков, которые впервые были высказаны, к сожалению, здесь, вот только что… Я прошу коллегу прокурора извинить меня, но человеку, который сам, своими руками, своим умом и трудом сумел обогнать своих сверстников и выдвинуться в первые ряды, перед которым снимают шляпу такие опытные специалисты, как профессор Кондарко, — такому человеку вообще нет надобности афишировать свои достоинства. Наша человеческая слабость состоит в том, что мы не верим, когда кого-то хвалят, но, когда кого-то ругают, мы это сразу же воспринимаем как истину. Но из-за этой нашей слабости не упрекайте его! Учитывая его молодость, самым логичным было бы рассматривать обвиняемого как личность, у которой от успехов закружилась голова; логично было бы видеть в нем испорченного человека, который ввиду материального изобилия и головокружительных успехов полностью предался карьеризму; логично было бы видеть его погрязшим в разврате, дебоширящим в ресторанах, оскорбляющим своих близких и подчиненных, видеть его превратившимся в выродка, гоняющего на своем автомобиле по улицам города и сеющего зло. Но ничего подобного нет и в помине! Мы констатировали лишь проявление здорового, жизнедеятельного юношеского энтузиазма, творческой экзальтации и, если хотите, идеализма! Такому человеку нужна была только твердая, опытная рука, которая направляла бы его, оберегала от искушений, свойственных нашему человеческому несовершенству. Где же была эта мудрая и так необходимая рука?

Действительно, мы, люди, чаще поворачиваемся спиной к фортуне, чем она — к нам. Но чтобы парадокс был еще большим, вместо того чтобы помочь своему товарищу, мы, с вашего позволения, чаще предпочитаем осудить его, если тот или иной его шаг покажется нам вдруг слишком смелым и необычным. (Показывает на Драшко.) Его чистый, как слеза, романтический по форме, но в сущности удивительно порядочный жест — женитьба на опустившейся девушке — был единодушно, безжалостно осужден и подвергнут осмеянию уже на первом свадебном обеде, сначала со стороны родителей, а затем — и со стороны товарищей и наставников. Это был первый удар по его идеалам! Далее, эта же женщина, не доросшая до того, чтобы до конца осознать свое положение, проявляя фатальный эгоизм, третирует родителей обвиняемого, родителей, которые во время войны и революции потеряли троих взрослых детей и для которых он — единственная радость и надежда. Чтобы сохранить семью, обвиняемый вынужден был пожертвовать родителями. Эта жертва, к которой добавились еще сомнения в верности жены, представляет собой второй роковой удар по его идеалам… В равной мере вместо протянутой руки помощи в дни его первых успехов и первых материальных проблем его нормальное желание иметь приличные условия для творческой работы превращается в драму, директор показывает ему зубы, а учитель, — к сожалению, с самыми добрыми намерениями — советует отказаться от порядочности и стать лицемером! Разве это не увеличивало пропасть недоверия?! Это — третий удар по его идеалам… Далее, в моменты растерянности и страха перед своими собственными ошибками его ближайшие друзья, не имея смелости честно помочь ему, оставляют его один на один с хаотическим нагромождением проблем и в отсутствие должного контроля над ними дают ложные сводки о том, что все в порядке. Вместо протянутой руки помощи это стало еще одним фактором, приведшим несчастье почти что за рукав сюда, в этот зал, на этот суд.

Коллега прокурор говорил здесь, что для суда не существенно, имеет ли подсудимый замкнутый или общительный характер, а важно его алиби и наличный состав преступления. Но это не всё. В юрисдикции нельзя ограничиваться только этим. Никто из нас, если хотите, даже в данный момент, не свободен от ответственности перед обществом за любое свое действие, за каждый свой шаг! Ибо, разрешите мне воспользоваться одной, возможно, вполне случайной мыслью, высказанной обвиняемым, — наказание поистине является иногда предварительной сделкой между тем, кого наказывают, и тем, кто наказывает. Я думаю, что суд не позволит превратить себя в соучастника наивно сформулированного приговора, который сам себе вынес обвиняемый. Мотивы его ошибки ясны: не будучи в состоянии решить собственную дилемму, он идет по самому легкому пути: допускает, чтобы произошло несчастье, в котором он будет виновен и за которое понесет наказание. Тем самым он заранее доверительнейшим образом признается и кается во всем! Суд не должен согласиться с такой ролью, он не должен превратиться в орудие в руках обвиняемого, с помощью которого он накажет себя и положит конец своим душевным переживаниям.

Высокочтимый суд! Всем нам известна легенда о Диогене, который среди бела дня ходил по улицам с зажженным фонарем в поисках человека. Парадокс заключается в том, что он считал человеком только самого себя и искал вне себя подтверждения собственного существования. На этот раз парадокс состоит в том, что Диоген искал человека в себе и в поисках себя заблудился в лабиринте собственного «я». В этом его causa sine qua non![54] Вот вам переплетение причин, без которых несчастья не произошло бы. А дальше все ясно. (Садится, захлопывает свою папку.)

С у д ь я. Что вы предлагаете суду?

З а щ и т н и к. Освобождение обвиняемого, естественно! (Встает.) Посмотрите на него! Он молчит, но разве вы не чувствуете, о чем он думает?

Д р а ш к о. Не повторяйте мою ошибку…

З а щ и т н и к. Так не будем же и мы повторять свои ошибки! (Садится.)

С у д ь я. Спасибо. (Встает, ударяет молотком.) На этом судебное разбирательство объявляю законченным. Суд удаляется на совещание. Приговор будет оглашен завтра в десять часов утра. Уведите обвиняемого.

Свет очень медленно, почти незаметно выключается, и только один мощный прожектор освещает Судью, который выходит на авансцену. Он поднимает руку, чтобы успокоить публику, и устремляет свой взгляд куда-то в зал.

Тот, кто прощает преступника,
тем самым потворствует преступлению.
Но никто не может уйти от обязанностей,
никто не может уйти от ответственности,
никто не может уклониться от соучастия
перед обществом, к которому он принадлежит!
Поэтому в его вине

(показывает пальцем через плечо на обвиняемого)

найдите и свою,
особенно вы, кто сегодня был свидетелем.
Бегите как можно скорее из темницы своего «я»,
забудьте о себе хотя бы на миг,
и вы увидите: в кустах роз
кроме шипов
есть и розы!..

Вы видели здесь человека, который попытался предать забвению жизнь, как плохого друга. Поищите его в себе и судите его строго и справедливо, как судит она!

Занавес опускается — впервые за этот вечер. Судья показывает на огромную фигуру Фемиды с завязанными глазами, с весами в левой руке и мечом в правой, которая изображена на занавесе, — и медленно скрывается за порталом.

Секунду-другую освещается только занавес. Постепенно включается свет в зрительном зале.

1968