Денег больше чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты

12 ЧЕЛОВЕК ИЗ ЙЕЛЯ

Первого июня 2001 года 2920 человек пришли на ужин в Jacob Javits Convention Center в западной части Манхэттена. Они собрались для участия в церемонии, считавшейся одним из самых значимых событий лета: ежегодном торжественном ужине, устраиваемом Robin Hood Foundation. Основал это благотворительное собрание Пол Тюдор Джонс в память о крахе 1987 года. За 13 лет работы Robin Hood перенаправил около 90 миллионов долларов организациям, борющимся с бедностью, подростковой беременностью и безграмотностью в Нью-Йорке, и собрание 2001 года обещало вывести этот крестовый поход на новый уровень. Гости заполняли коктейльную зону, смешавшую атмосферу диско с эстетикой влажных лесов: сотни зеленых полюсов поднимались почти на шесть метров к потолку, изображение зеленых крон проектировалось на стену, постоянно перемещающийся зеленый луч выискивал знаменитостей. Там были актриса Мэг Райан, бейсбольная звезда Кейт Эрнандес и корреспондент Том Брокау, а также масса руководителей хедж-фондов. Официанты обслуживали гостей с почти военной энергией. Регулировщики, вооруженные флуоресцентными жезлами, управляли движением людей с подносами по кухне1.

Ужин, устраиваемый Robin Hood, был доказательством того, что эпитафия Сороса хедж-фондам была преждевременной. Сам Стэн Дракенмиллер спонсировал событие, вернувшись на рынки почти сразу после ухода из Quantum, — теперь он возглавлял собственную фирму, Duquesne Capital Management. Элита титанов явилась на торжественный ужин, выложив по 5 тысяч долларов за билет и горя желанием поторговаться на аукционе. Кто-то заплатил около 540 тысяч за привилегию отобедать с ведущим финансовым магнатом. Кто-то раскошелился на 260 тысяч долларов за пакет «Стань звездой», частью которого была роль в массовке в фильме Рассела Кроу «Игры разума», проход в «Дуплексе» Дрю Берримор и ужин со звездной голливудской парой — Кэтрин Зета Джонс и Майклом Дугласом. Жена Пола Тюдора Джонса, Соня, за 420 тысяч долларов сторговала посещение урока йоги у Мадонны и Гвинет Пэлтроу: «Давайте, народ, вы же сами не сможете растянуться!» — подогревал публику комик Джерри Сейнфелд, выставляя этот лот. Когда торги закончились, часть стены столовой залы опустилась, на гостей посыпались выстрелившие конфетти, и на сцену выплыл Роберт Плант, известный не очень молодой части аудитории как солист Led Zeppelin.

В конце вечера организация Джонса собрала 13,5 миллиона долларов, демонстрируя, что благосостояние хедж-фондов стало серьезной социальной силой. Тем временем старейший и крупнейший филантроп из хедж-фондов, Open Society Institute Джорджа Сороса, в год распределял 450 миллионов долларов; а в 2002 году Арки Буссон, направлявший капитал Полу Джонсу и другим от инвесторов в Европе, создал ARK — Absolute Return for Kids, ставший эквивалентом Robin Hood в Лондоне. И все же самое большое филантропическое влияние хеджевых фондов лежало далеко за пределами этого: не столько в устраиваемых ими благотворительных акциях, сколько в тех прибылях, которые получали благотворительные организации, инвестировавшие в них. К началу 2000-х годов миллиарды долларов заработков хедж-фондов потекли в портфели университетов, увеличивая их способность финансировать все — от научных изысканий, до стипендий студентам из бедных семей. Так же как это эльдорадо изменило перспективы обучения, оно изменило и характер хеджевых фондов. По мере привлечения институциональных средств хедж-фонды становились крупнее, искуснее и методичнее. Они превращались в настоящую индустрию.

Пионером альянсов между благотворительными организациями и хедж-фондами был Дэвид Свенсен из Йельского университета. Это был высокий, худой, аскетичный интеллектуал — «крепко замешанный на Среднем Западе», как говорил о нем один друг, — и помимо всего прочего он был одержим обостренным желанием морального миссионерства. Он рос в Ривер Фолс, Висконсин, и через группу прихожан организовал клуб вторичной переработки отходов; его мать и сестра служили в лютеранской церкви, и его амбиции были направлены на следование прогрессивным политическим традициям штата и избрание в сенат. Но после поступления в Йельскую экономическую докторантуру Свенсен свернул в другую сторону. Он подружился с будущим нобелевским лауреатом Джеймсом Тобином. Он познакомился с выдающейся фирмой на Уолл-стрит — Salomon Brothers, предоставившей ему данные для диссертации. Он приобрел страсть к финансам и ко всей йельской атмосфере.

Когда в 1980 году Свенсен получил докторскую степень, его тут же пригласили на работу в Salomon, и он процветал в конкурентной культуре Уолл-стрит. Он помог составить финансовую историю следующего года, сыграв роль в создании первого валютного свопа, сделки между IBM и World Bank, позволившей технологической компании хеджировать свои финансовые риски швейцарскими франками и немецкими марками. В 1982 году его переманили в Lehman Brothers, предложив пост руководителя нового банковского отдела своп-сделок2. Но в 1985 году, когда его бывшие преподаватели пригласили Свенсена возглавить неблагополучную благотворительную организацию Йеля, он с радостью согласился. Он отказался от бонусов инвестиционно-банковской сферы ради заставленного книгами кабинета в студенческом городке университета, понизив тем самым свою зарплату на 80 %. Годы спустя какой-то поклонник Уолл-стрит заметил, что Свенсен мог бы стать миллиардером, примени он свои таланты к руководству хедж-фондом.

«Что с тобой не так?» — спросил он.

«Должно быть, генетический сбой», — ответил Свенсен3.

Когда Свенсен возглавил благотворительную организацию Йеля, более четырех пятых ее активов были вложены в акции, облигации и валюту США и только одна десятая — в так называемые альтернативные инвестиции, короче говоря, она напоминала любой другой университетский благотворительный фонд. Для молодого человека, вернувшегося из мира инноваций Уоллстрит, это казалось слишком простым. Кроме того, это шло вразрез с исследованием наставника Свенсена, Джеймса Тобина, который способствовал продвижению идеи, что диверсификация портфеля — это бесплатный сыр в мышеловке экономики. В современной финансовой системе, считал Свенсен, диверсификация должна быть чем-то большим, чем простым держанием широкой линейки американских облигаций и акций: такие активы, как иностранная валюта, недвижимость, частный акционерный капитал, нефть, газ и лес, давали возможность иметь прибыль, подобную прибыли с акций, одновременно существенно диверсифицируя риски. Затем существовала еще одна форма активов, особенно занимавшая Свенсена. Он назвал ее «абсолютный доход», и за следующие годы этот термин вошел в инвестиционный лексикон, став синонимом хеджевых фондов.

Моралист в Свенсене не имел никакого желания помогать менеджерам хеджевых фондов зарабатывать состояния. Но экономист внутри него был впечатлен дизайном хеджевых стимулов. Он знал, что чем больше инвестиционный фонд, тем сложнее руководителю фонда добиваться прибылей, поэтому ему не нравились премиальные выплаты, привязанные к объему двигаемого менеджером капитала. Он предпочитал поощрительные премиальные выплаты за деятельность, составлявшие большую часть доходов хедж-фондов. Свенсен отдавал себе отчет в том, что премиальные выплаты только за деятельность сами по себе могут вести к слишком большим рискам: менеджеры хеджевых фондов получали десятую часть с улучшения показателей, но не платили никаких штрафов в случае неудачи. Поэтому он искал менеджеров, хранивших собственные сбережения в хедж-фондах, где они работали, и, к своей радости, нашел таких довольно много. Но что действительно интересовало Свенсена, так это размах и источник прибылей хедж-фондов. Они обещали прибыли, соразмерные капиталу, которые не соотносились с рыночными индексами, предлагая бесплатный сыр диверсификации.

Осознание потенциала хеджевых фондов заняло у Свенсена какое-то время. В 1987 году, два года спустя после принятия Свенсеном обязанностей по управлению благотворительной организацией, ему нанес визит выпускник Йеля, узнавший, что Свенсен будет присутствовать на домашнем футбольном матче. Этот человек рассказал, что владеет небольшим фондом на Западном побережье, и поинтересовался, не захочет ли Йель в него инвестировать? Свенсен и его заместитель Дин Такахаши выслушали речь.

«Мы не заинтересованы, — ответили они просителю, — и никогда не будем».

ПРОСИТЕЛЕМ БЫЛ ТОМ СТЕЙЕР, А ЕГО ХЕДЖ-ФОНД назывался Farallon. Стейер носил светло-рыжие волосы на пробор, лихие баки и выцветшие плетеные браслеты. Он вырос в Нью-Йорке, но впитал атмосферу своего нового дома — Сан-Франциско. Он был полным энтузиазма, забавным и совершенно самодостаточным. Он мог добавить беседе искру, носясь с идеями, как звездный футболист, каким он был в колледже. На вооружении Стейера было еще одно качество, которое позже очень понравится Свенсену — обостренное чувство правильного и неправильного, которое окрашивало все, от его образа жизни до подхода к бизнесу. Много лет спустя после того, как

Стейер превратил Farallon в один из крупнейших в мире хедж-фондов, он все еще ездил на старом авто, летал экономклассом и проявлял полнейшее безразличие к моде4. В его офисе открытой планировки посредине стоял только одинокий стол. Перед сидящим за ним разворачивалась потрясающая панорама Сан-Франциско, вот только Стейер не поднимал жалюзи5.

Стейер основал Farallon в 1985 году, когда Свенсен пришел в Йельский благотворительный фонд. С одной стороны, им двигало желание сбежать с Уолл-стрит к жизни на Западном побережье, с другой — чувство справедливости. Будучи молодым аналитиком в Morgan Stanley, он разочаровался, обнаружив, что советники инвестиционного банка получали свои деньги, даже если ошибались; быть убедительным значило больше, чем быть правым на самом деле, ведь целью было просто брать оплату с клиентов. После стажировки в Стенфордской школе бизнеса Стейер поработал в Goldman Sachs в отделе арбитражных слияний под руководством Роберта Рубина, будущего секретаря министерства финансов. Это понравилось ему больше: Goldman получал оплату в этом бизнесе, только если оказывался прав, хотя распределение доходов среди сотрудников иногда вызывало споры. С точки зрения Стейера, следующим логическим шагом было создание независимого фонда. Он начал карьеру с фирмы, не несущей ответственности за непродуктивное инвестирование. Он перешел в фирму, несущую ответственность коллективно, но эта схема не всегда учитывала индивидуальный вклад в общее дело. Теперь, закладывая независимый фонд, Стейер выходил в открытое плавание, не имея никакого буфера между качеством своих инвестиций и вознаграждением, которое он за них получал.

Стейер арендовал недорогое помещение в центре Сан-Франциско с парой столов — одним для себя, другим для партнера6. Каждое утро в половине шестого он поднимался на лифте в офис, захватив с собой кофе и пончик, готовый анализировать поглощения и слияния с самого открытия торгового дня в Нью-Йорке. Его стиль инвестирования остался тем же, какому он научился в Goldman Sachs. Когда на бирже появлялось предложение поглощения, цена акций целевой компании обычно подтягивалась к цене заявки. Например, если акция торговалась на отметке 30 долларов, а заявка была на отметке в 40 долларов, цена акций могла вырасти до 38 долларов. Это ставило Стейера перед выбором. Если он покупал акции и поглощение совершалось, он мог положить в карман по два доллара с акции; но если предложение поглощения отзывалось, акции падали до прежней цены, то он лишался восьми долларов. Понимание, рискнуть ли восемью долларами, чтобы заработать два, основывалось на особом мастерстве. Вам надо было просчитать, заблокируют ли поглощение антитрестовые правила, поднимется ли волна возмущения акционеров. Нужно было оценить шансы того, что на сцене появится другая сторона, возможно, подняв цену акции выше отметки в 40 долларов.