Полихромный ноктюрн

24. Сквозь тьму

В вязкой тьме тускло горел светлячок. Устало освещал знакомые, но изменённые до неузнаваемости места. Люди, которые буквально вчера шли по тракту, что пересекал здешние поля с редкими гористыми вкраплениями, едва ли признали своё недавнее здесь пребывание. Лесные охотничьи угодья, поддавшись влиянию событий, скрылись от знакомых взглядов в подвале забвения. При длительном всматривании, на приличном расстоянии, заросшие деревьями участки казались живыми. Тяжело дышали, испускали тонкую обволакивающую ветви паутинку.

Мысли своими попытками использовать воспоминания обрекали себя на падение в волчью яму непонимания, где на дне поджидали острые колья для прикосновения к тем, кто постарается подогнать всё видимое, и не только, под привычную картину мира. В пределах её правил — вода, налитая в сосуд, принимала его форму, а сейчас же — иначе. Невидимый шулер, перетасовывая свойства, нагло нарушал законы геометрии и форм. То, что выглядело тупым, на деле могло оказаться бритвенно острым. А в свою очередь, заточенной временем фрагмент горной породы овладевал качествами дуги. Подобным обмен ролями — сам по себе сигнал о нарушениях в рассудке, либо предупреждение о том, что всё ранее известное — лишь верхушка бесконечного айсберга. От шороха и треска которого, утопая в тишине, убежит сама реальность, чтобы попытаться найти укрытие, временно затаиться в объятиях мыслей тех, кто не посещал в эти дни «Оренктон».

Многое стало иным, а в толпе изменений скрывалось и нечто новое, не всегда видимое и не всегда объяснимое. О присутствии бесформенного гостя должны были безмолвно сообщать древние механизмы выживания. Однако, изначальные инстинкты, которые предупреждали о приближающейся опасности, предсмертно хрипели или вовсе молчали. В глубинах чувств случилось великое предательство. Предательство самого себя способно породить новую форму растерянной беспомощности. Как при неспособности руки сжать столовый прибор; как при непослушании челюстей и жевательных мышц в момент попыток утолить смертельный голод. Сложно вообразить, что испытывает человек, осознавший, что предатель внутри; предатель — он сам.

Ныне гниющие и деформированные земли не до конца утратили способность быть освещенными пламенем (украшенного узором) ручного фонаря из прочных материалов. Таким его сделал практичный мастер и добавил крепление на корпусе для удобного ношения на поясе.

Его хранителем был мужчина в чёрном плаще с жёстким и высокоподнятым воротником, оберегавшим лицо от порывов грызущего ветра. Воздушная стихия проносилась с некой ритмичностью похожей на приглушённое биение гигантского сердца невообразимого существа. Его отголоски причиняли физическую боль, как при покалывании крошечными иглами.

Джентльмен со знаковым головным убором — остроконечной шляпой, не останавливался ни на секунду. Тяжело шагал по липкой земле. С нечеловеческим упорством продолжал движение, потому что за промедление нужно платить, а плата взималась жизнями. Непозволительная роскошь. Подобно маяку, который служил не только точкой сопоставления на карте, настойчиво и самоотверженно противостоял шторму, исполнял свой долг. Свет усилий уводил корабль от неминуемого крушения на рифах кошмарного пиршества, предотвращал гибель и медленное погружение в безразличную холодную бездну чёрных пучин. Всеми доступными средствами не допускал момента разложения и превращения экипажа в корм для обитателей глубин.

Его «судно» куда более скромных размеров, но не менее важное. С трудом преодолевая неестественные препятствия, вел впереди себя одноосную телегу, применяемую во времена поветрий и войн для транспортировки тел погибших. В ящике на колёсах находились два неправдоподобных мертвеца. Одним из них была юная на вид девушка с изувеченным лицом. Волосы её — цвета пепелища погоревшего дома; одета во всё мужское, словно копирующее отражение. Такой выбор одежды казался странным — привлекал к себе лишнее внимание. Внимание, обреченное на столкновение с едким остроумием за своё нарушение спокойствия. Не выбирая выражений, проницательно подмечала скрытое, а затем разбивала, возможно, самое ценное — человеческое самомнение. Особенно точные удары приходились по мужчинам, и не только, которые звали её в сторону или же в дом для непубличных действий. Сейчас же, спокойная обладательница холодного ума дрожала как листик на ветру, когда проводила прямое переливание крови и перевязывала раны второму.

Скармливала пилюли причудливого цвета из его футляра с надеждой, что они помогут. Опрометчивое решение, но с учётом всего, вполне соответствовало сумасшедшим обстоятельствам, было единственно верным. Да и иначе она не могла. Не могла в бездействии слушать, как Рамдверт делает хрипящие, вероятно, последние вздохи.

Пара игл и трубок хитроумного механизма объединяли их сердечные ритмы в одно течения жизни. Кана — не имя, а скорее прозвище, хранила в своей голове специфические знания и навыки, которые приобрела после ухода из родных краёв, последовав за Рамдвертом. Кана демонстрировала отточенность умений своими действиями. Всё делала с завязанными глазами. В один из осколочных моментов разбитого зеркала реальности, обернувшегося нескончаемой ночью, её голову обмотали чёрным шарфом. Ткань плотно закрывала часть лба и глаза. Этот шарф принадлежал и повязан тем, кого считала наставником. И он же запретил ей, сказав: «Что бы ты ни услышала, не снимай его, не открывай глаза».

Те, кто были в Оренктоне, позавидовали бы ей, будь у них такая возможность. Ведь чудовищные формы и не менее чудовищные голоса оставляли следы в разуме. Некоторые едва заметны, а некоторые подземным углём выжигали рунический символ карты Лиодхау в воспоминаниях, чем влияли на мировосприятие, воспроизводя образы пережитого.

Немногое можно сказать наверняка, но в том, что до переполненности полного водой сосуда не хватало всего одной капли, которой могли послужить состояние и внешний вид того, кто лежал рядом, сомневаться не приходилось. Рамдверт находился на диаметрально противоположенной стороне от жизни. Получи она телесное воплощение и способности к воспроизведению человеческой речи, то тут же отказалась бы от прав на это произведения бойни со словами: «Довольно с него!». Всё из-за многочисленных ран различных степеней тяжести. Кости рук сломаны, от плечевых до ногтевых вывернуты. По крайней мере, видимое подходило под это определение. Но самое страшное увечье могло медленно прорастать и таиться во внутричерепной медузы. Последствия роста зерна предательства едва ли можно предугадать, и только время расставит все точки. И неизвестно станет ли он той самой Легендой о собирателе зрительных сфер, или же его путь закончиться в кровавой телеге. Иногда Рамдверт поднимался из рва болезненного сна, пытаясь что-то сказать, но каждый раз речь не могла преодолеть всех препятствий, не могла добраться до ушей тех кто рядом. Раз за разом, терпя неудачу, соскальзывал обратно на самое дно беспамятства, сжимая до хруста проржавевший за одну ночь топор.

Метаморфозы не избежал даже воздух. Проникая в лёгкие, необходимый жалил, так же как множество железных ос, и оставлял на языке тошнотворный вкус. Болезнетворных глотков нельзя избежать, оставаясь живым; от них не скрыться, и без них никак не обойтись. С каждым вдохом уверенность в том, что он обжигает плоть, как безумие кислотными слюнями жжёт разум, только усиливалась. Лишь непоколебимая воля к жизни, перешагивая пределы, продолжала поглощать его.

Направитель толкал телегу с неправдоподобными мертвецами в сторону перекрёстка, как можно дальше от зоны искажения. Подобно насекомому, пытающемуся выбраться из ловчей воронки прожорливой личинки, что клацала челюстями на самом её дне.

Прорываясь сквозь тернистые заросли обстоятельств, пустивших корни в Оренктоне, беглец добрался до большой дороги — Связующего тракта. Тогда Грегор отчётливо почувствовал скользящие по спине прикосновения кого-то незримого. Воображение человека, с учётом всего, торопилось нарисовать тварь столь отвратительную, что её появление в подземных царствах приравнялось бы к вторжению языка муравьеда в муравейник. Мгновение, в котором со дна чёрного озера подсознания стали проявляться очертания подобных существ, служило верным признаком: была переломлена и пересечена запретная черта. После чего приветствующие восторженные аплодисменты вылились в далёкий пронзительный гул. Гвалт, похожий на роящихся кровососущих членистоногих, отплачивающих за питание разлагающей монетой нездоровья, надувал пространство, как какой-нибудь гнойник. Безумно носился над землёй в поисках жертвы для проклятого бартера и потоками растекался от Оренктона. Хоть и утихал по мере отдаления от источника, но никак не терял давящих свойств. Этот пронзительный визг оправдано мог занять законное место в наборе орудий мастеров пыточных дел. Оставалось только найти того, кто взял бы такие кусачки в руки и смог бы их применить. Такой гул сам по себе способен размягчить сознание, сделать его мягким, податливым, примерно так же, как это делает вода с глиной. Из такого материала чудовищный гончар способен изобразить непредсказуемые, самые смелые формы. И вряд ли нашлась бы тайна способная долго укрываться в пластичной массе.

Весь какофонический оркестр, играющий под взмахи безумного дирижера, казался настолько неестественным, что обычный скрежет ржавого колеса, вызванный трением о каменистую землю, только подчёркивал общую инородность. Хоть вращающаяся на оси скрипка и фальшивила, но такой контраст прилежно играл роль природного минерала — нашатыря и выдёргивал разум из полуобморочного состояния.

Грегор самоотверженно продолжал путь. Остроконечная шляпа плотно сидела на его голове, не падала и не сползала из-за его усилий. Тени ложились таким образом, что изредка можно увидеть и второй головной убор — неосязаемый цилиндр с плоским верхом проклёвывался из колпака. Джентльмен не медлил, не притормозил, даже когда хлюпанье из-под ног резко сменилось на хруст маленьких костей. Связующий тракт вывернул, обнажил обратную сторону жил в своём движении.

Бегло осматриваясь, беглец увидел: летевшие со стороны города птицы, как и прочее, больше не поддавались никаким рамкам нормальности. Ни видом, ни действиями. Из клювов пытались, и весьма успешно, издать копию человеческих криков или нечто похожее на них. Ближайшее созвучие жило в подземных тюремных камерах, где дознаватели получали уродливое удовольствие от применения своих умений; богатым арсеналом вытаскивали нужную правду или же склоняли к признанию любого. Не заслужено терзаемые пернатые судорожно махали крыльями, пытались преодолеть свои скоростные возможности для того, чтобы улететь как можно дальше. Утратив природную навигацию, на полном ходу бились о землю. Перепутав твёрдую породу и небесный простор, отравленные стремились куда угодно, только не обратно.

Но большее безумие, схожее с человеческим, таилось в другом — выжившие после взлёта (не в ту сторону) нападали на себе подобных, не позволяли даже и пытаться тем взлететь. Клювами хватали собратьев по стремлению за крылья и лапы, а затем тут же принимались клевать с не присущим для вида жадным голодом. Все их редкие движения, что совершали после, нельзя назвать естественными. Скорее кукольными, ломкими и хрустящими. Неподвижно лежавшие птицы чёрными глазами следили, провожали живых. Во мраке из маленьких останков прорастало нечто похожее на извивающиеся лепестки ранее не виданных цветов. Всё обратилось совсем не красивой поляной, где по бутонам тарабанила совсем не утренняя капель.