Старовский раскоп

* * *

Квелая кобыленка прядала ушами и месила грязь. Грязи по осени было немерено, она причмокивала, обдавая лошадиные казейки[25]. К утру просяной дождик утих, но воздух насквозь промок и на щеках оставлял испарину. Филипп был непривычно хмур и пощелкивал кнутом лошаденку сверх необходимого. Мать проводила, выйдя за калитку, почему-то глядя вслед со скверно сдерживаемым отчаянием. "Ни во что не лезьте. Тихо задами пройдись и хорош. Если бумажки какие будут, прочтешь. Смотри и запоминай. И оборачивайтесь скоро", — сказал отец.

Город выступил из-за деревьев внезапно, определился по проплешине в густой лесной холстине. Запах пороха для нежных пантерьих ноздрей сделался почти нестерпимым. За пазухой Филиппа пах маслом и порохом отцовский наган, но это был уже почти привычный, обыденный запах. В городе же намешано слишком много всего было, а поверх бил, заглушая даже заводские дымы, пороховой дух. А еще пахло кровью.

Лошадка зафыркала, ёкнула селезенкой. Проехали мимо кособоких изб бедноты, проехали мимо щербатого заводского забора. На улицах было непривычно малолюдно, бабы в блеклых платках шныряли по улице торопливо и боязливо, избегая глядеть на проезжих. Мужиков же видно не было. Разве что встретился замшелый дед лет под-за сто. Сидел на трухлявой колоде и посасывал трубку. Трубка давно уже не дымила, но дед слюнявил ее и терзал коричневыми губами, глядя куда-то вдаль отсутствующим взором.

— Эй, отец, — окликнул Филипп.

Старик перевел отсутствующий взгляд с далей на воз, но ничего не ответил, а только дернул губой.

— Отец, — обнадежено продолжил Филька. — А отчего народу-то нет? Куда все запропастились?

Старик прищурился, трудно разлепил губы и старчески скрипуче вывел:

— Зараза энта… белая… согнала народ на площадю и энтот… усчёт, значица, ведет… Снова драть будут семь шкур…. Ууу, ироды! Попляшут ишшо! Господь усё видит! — дрожащими руками сунул трубку к губам и снова уперся взглядом в забор.

— На площади, значит. Ну, поглядим на вашу заразу.

Царил тихий, опасливый гомон.

Плотная толпа стояла на площади. Плечом к плечу, туго спрессовались мужички. Кое-кто в шитых праздничных рубахах, но большей долей в рабочих, замызганных, словно бы похватали люд с работ и согнали сюда. И взаправду: насупленные все, злые.

Воз оставили поодаль, сами с Филиппом по задам пошли. Стоял в толпе среди прочих старик Матвей, ложкарь, в палатку которого Ингмар частенько свозил свою резьбу. Рослый, еще крепкий, в Сибирь попавший лет двадцать назад по этапу и лет пять оттаскавший кандалы, он вечно был хмур до угрюмости, а теперь напоминал грозовую тучу, тотчас готовую разразиться молниями.

— Здорово, Матвей Семеныч, — негромко окликнул Филипп. — А чегой-то тут за манифестация-то?

Матвей обернулся.

— Филька? Товарец, никак, привезли? Не с руки мне сейчас, сам видишь. Манифестация у нас туточки — на мой век бы не видать. Причапали… боляре. Грят, дескать, царя свергли, а налог им теперь платить надоть. И у кого еще какие платежи, тоже, стал-быть, им, сиятельствам. Токмо неделю назад были тут другие и налог содрали уже, и бумажки оставили взачет того. А когда Максимыч из нынешних главному ту бумажку сунул, сиятельство взбелинелися и велели сечь Максимыча нагайками. И объявил, что все бумажки мы можем в отхожем месте заместо лопуха пользовать, а ему всё заново плати!

— И что же вы? — вступился Ингмар. — Всей толпой навалились, от сиятельств только мокрота и вышла бы.

— Пулеметы у них. И пистолеты, — просто ответил Матвей и оборотился лицом к происходящему в центре толпы. Ростом дюжий Матвей был почти на голову выше Ингмара и, по всей видимости, прекрасно разбирал, что там делается. Только рассказывать намерения не имел.

Постоял-постоял Ингмар, чутко вслушиваясь в делающееся, не понял ничего и с досады чуть не плюнул на всё это. Погуторят да и разойдутся. Бивали холопье бывшее. И нагайками бивали, и хлыстами, и розгами, и чем только не бивали. Они привычные. А жить можно как прежде. Похлестают да дальше пойдут.

… Да приметил еще одного знакомца, ровесника своего. Рыжего, как морковка Витальку и взаправду было сложно не приметить. Тот стоял со скучающим видом и грыз яблоко.

— Что, Виталь, тоже пригнали?

— Дык! Тоже новость! Всех заводских вывели и меня промеж. Злятся господа, куражатся!

— Боязно?

— Шутиха тоже громко куражится. А потом зашипит да издохнет. Запулиться могёт, кажись, куда попало, так и прихлопнуть по случайности недалеко. Но потом все равно издохнет.

— Думаешь, уйдут?

— Сдерут, что смогут, да и уйдут. Куда им деваться. Они "красных" боятся. Но грохоту наведут. И еще и до ваших глухоманей докатится, будь уверен.

Впрочем, Ингмар и сам уже видел, что докатится.

Перекинулись словечком еще с парой или тройкой мужиков, издали глянул на белобрысое "сиятельство" в синем мундире и начищенных штиблетах. Содрал еще Ингмар без всякой совести резолюцию. Дескать. Всем деревням надлежит собрать зерна со двора столько-то и скота свести в налог столько-то.

Тихо сели на воз да и уехали незамеченными. Домой возвратились уже в ввечеру. Мама Наталька так к груди прижала, что Ингмару аж совестно сделалось. Отец расспрашивал долго и с пристрастием. Потом думал, бормотал, достал карту, водил заскорузлым пальцем. Вынес приговор:

— Уходить надо. Досюда один дошел, и второй дойдет. Без лишней спешки, но уйдем, пока морозы не упали.