Старовский раскоп

Ночь длинных когтей

До вечера времени оставалось — ведром черпай. В избе лежал отец. Мать всё так же сидела на лавке, аккуратно сложив руки на коленях и изредка беззвучно шевеля губами. С ней осталась бессменная Кушлаковна да Матренина дочь, недетная Еленка гремела горшками. Нет, внутрь идти Ингмар не хотел. Не мог себя принудить. По хозяйству чего делать? Ничего не соображалось. Крышу чинить, погреб пересыпать, подправить ставни… уже нет нужды. Воз грузить не стали из опаски вызвать подозрения. В огород уйти? Опять не то.

Сел на лавку у дома и сидел, глядя, как суетятся у колодца бабы, как они тихо переговариваются, перетаскивают с сарафана на сарафан весть: мужики что-то затеяли. Но — тсссс! Никто ничего не знает!

Топтались у кормушки кони, а сиятельства разбрелись по избам — жрать и лапать статных хозяек. Хозяйкам строго было наказано: легкие вольности терпеть, остальное же пресекать на корню, за честь — стоять. За остальное поквитаемся. Изредка выскакивали ребятишки, но не клеились у них игры, да мамки загоняли чад обратно: хозяйничать в огородах, таскать воду.

Сидел-сидел Ингмар, смотрел-смотрел и понял вдруг, что сейчас вот рехнется. Такая тоска навалилась… Духота еще. Небо стоит низко, жмется к земле, прогибается, провисает, хлопья облаков спустились до верхушек деревьев. Хоть землю грызи. Нужно было что-то сделать, свернуть чью-то худую белесую шею…

— Дурное дело задумал, Марек, — подошёл на кошачьих лапах, уселся рядом Владимир.

— Мы их не трогали, — через силу пробормотал.

— Зачем смертоубийство затевать? Простил бы… Они завтра уйдут и мы уйдем. Отпусти.

— Не могу. В груди… давит в груди. Совсем раздавит, если отпущу.

— Молодой ты еще. Не брал бы тягость на душу.

— Они главу твоего убили! — в сердцах выплюнул Ингмар, вскочил и забегал по двору. — А ты их жалеешь! Кто тебе они и кто отец был?!

— Не их, дурной. Тебя жалею. Наворотишь дел, а после…

— Что — после?! Совесть взыграет?! У них не взыграла, когда батьку стреляли и городских секли, а у меня и подавно не взыграет! Уж будь покоен!

— Сядь, не мельтешь. Сядь, говорю, скажу кой-чего.

Сел. Зло глянул на незваного советчика.

— Ну?

— Отпусти лучше подонков. Не то Верхние за такое накажут. Простецов нельзя трогать. Нас ничего еще, мы люд подневольный, должны тебя слушать. А вот тебе достанется.

— Напугал ежа голым профилем. У меня весь клан вымер, а они и пальцем о палец не ударили. Нет им до нас дела и не глядят они на нас.

— Глядят. Только не суются в наши делишки до поры. Да если ты такое вытворишь, сунутся. Видал я уже такое… Не рассказывал тебе отец? Про Степана? — почему-то шепотом. Мелкая морось и духота.

— Нет.

Тот же шепот:

— Не успел, значит. Я же раньше при другом Клане был, когда Ванька только стал главой. Тогда тут два Клана стояло. В одном глава Степан был, а в другом, значит, твой батька. Этот Степан толковый мужик был, да выпить любил. Ну, тогда времена были такие, а у него как раз жена слегла, чахоточная была, безнадежная. И почему-то отказали ей в исцелении. Ну и запил он. Пока она живая была, еще как-то держался, а потом уже дальше донышка бочонка и глядеть перестал. И с пьяных глаз как-то ссора у него вышла в городе. Не помню уже даже, с кем. Кто-то ему задвинул, кого-то он там зашиб. В общем, случается, простецы и сами друг дружку мутузить умельцы. Только к Степану пришли Сверху. Забрали его к себе на пару дней, возвратили. С тех пор сделался он тихий-тихий, смирный-смирный, и про жену толком не помнил, и не пил больше, и даже разговаривать стал со всеми вполголоса. Только глянешь ему в глаза и видишь — человека-то и нету. Девался куда-то человек. Не знаю, что с ним дальше сталось, ушел я. Не мог на него, такого, смотреть.

— Что они с ним сделали? — тоже шепотом спросил.

— Не знаю. Столько лет все думаю, а не знаю. Так что — отпусти этих. Пусть их.

— Не могу.

— Дурень.

— Не могу. Сделаю, а там хоть трава не расти.