Империй. Люструм. Диктатор

Он рассказал, что там собрались все сторонники Катилины: одиннадцать сенаторов, включая его самого, полдюжины всадников, из которых он назвал Нобилиора, Статилия, Капита и Корнелия, а также бывший центурион Манлий и десятки мятежников из Рима и со всей Италии. Сцена была весьма драматичной. В комнатах ничего не было — Катилина разорился, и дом заложили. В нем оставался только серебряный орел, бывший личным штандартом консула Мария, когда тот выступил против патрициев. Катилина, по словам Курия, сказал следующее (я записывал под его диктовку):

— С того времени, как кучка могущественных людей целиком захватила власть в государстве, цари и тетрархи — их постоянные данники, народы и племена платят им подати, мы, все остальные, деятельные, честные, знатные и незнатные, были чернью, лишенной влияния, лишенной авторитета, зависевшей от тех, кому мы, будь государство сильным, внушали бы страх. Поэтому всякое влияние, могущество, магистратуры, богатства находятся у них в руках там, где они хотят; нам оставили они неудачи на выборах, судебные преследования, приговоры, нищету. Доколе же будете вы терпеть это, о храбрейшие мужи? Не лучше ли мужественно умереть, чем позорно лишиться жалкой и бесчестной жизни, когда ты был посмешищем для высокомерия других? Но поистине богов и людей привожу в свидетели! — победа в наших руках. Сильна наша молодость, дух могуч. Напротив, у них с годами и вследствие их богатства все силы ослабели. Надо только начать, остальное придет само собой. И право, кто, обладая духом мужа, может стерпеть, чтобы у тех людей были в избытке богатства, дабы они проматывали их, строя дома на море и сравнивая с землей горы, а у нас не было средств даже на необходимое; чтобы они соединяли по два дома и больше, а у нас нигде не было семейного очага? Покупая картины, статуи, чеканную утварь, разрушая новые здания, возводя другие — словом, всеми способами тратя и на ветер бросая деньги, они, однако, при всех своих прихотях, промотать богатства свои не могут. А вот у нас в доме нужда, вне стен его — долги, скверное настоящее, гораздо худшее будущее. Словом, что нам остается, кроме жалкой жизни? Так пробудитесь! Вот она, вот она, столь вожделенная свобода! Кроме того, перед вами богатства, почет, слава. Фортуна назначила все это в награду победителям. Положение, время, судебные преследования, нищета, великолепная военная добыча красноречивее, чем мои слова, побуждают вас действовать. Располагайте мною либо как военачальником, либо как простым солдатом; я буду с вами и духом, и телом. Именно так надеюсь я поступать, сделавшись консулом, если только меня не обманывает предчувствие и вы предпочитаете быть рабами, а не повелевать[55].

Так или почти так звучала речь Катилины. Произнеся ее, бунтовщик удалился во внутренние покои, чтобы переговорить со своими ближайшими сторонниками, включая Курия. Здесь, за плотно закрытой дверью, Катилина напомнил им о клятве на крови и заявил, что настал час нападения. Было предложено убить Цицерона на следующий день, на Марсовом поле, во время голосования. Курий утверждал, что присутствовал только при начале встречи, а потом выскользнул из комнаты, чтобы предупредить Цицерона. Он отказался дать письменные показания под присягой. Предатель настаивал на том, что не выступит в качестве свидетеля. Его имя не должно упоминаться ни под каким видом.

— Ты должен сказать консулу, что, если он вызовет меня, я буду все отрицать.

Когда я вернулся к дому Цицерона, входная дверь была заперта на засов, впускали только тех, кого знали в лицо и кому доверяли. Квинт и Аттик уже были в комнате для занятий, когда я вошел туда. Я передал то, что сказал Курий, и показал запись речи Катилины.

— Ну, теперь он у меня в руках! — воскликнул Цицерон. — На этот раз он зашел слишком далеко.

Консул послал за вождями сенатских партий. В тот день их пришло не меньше десятка, включая Гортензия и Катула. Цицерон показывал им то, что сказал Катилина, вместе с неизвестно чьей запиской, предупреждавшей об убийстве. Но когда хозяин отказался сообщить, от кого он получил сведения («я дал слово»), я увидел, что многие, особенно Катул, некогда большой друг Катилины, относятся к ним с недоверием. Расстроенный их отношением, Цицерон стал терять уверенность в себе. В государственных делах, как и в жизни, бывают минуты, когда все, что бы ты ни сделал, плохо. В тот день случилось именно так. Проводить выборы, никому ничего не сказав, было сумасшествием. Перенос их на более позднее время выглядел бы сейчас проявлением беспричинного страха. Цицерон провел бессонную ночь, размышляя над тем, о чем будет говорить в сенате утром. Эта ночь сказалась на нем. Он выглядел как человек, измученный сильнейшим напряжением.

В то утро, когда сенат возобновил работу, на скамьях не было ни одного свободного места. Знамения были изучены, и двери открылись сразу после восхода солнца. И тем не менее уже чувствовалась летняя жара. Все ждали ответа на один вопрос: состоятся выборы консулов или нет? Снаружи, на форуме, было полно жителей Рима, в основном сторонников Катилины, и их требования разрешить выборы, выкрикиваемые злыми голосами, были хорошо слышны в зале. За городскими стенами, на Марсовом поле, устанавливались загоны и урны для голосования. Когда Цицерон встал, я увидел Катилину, сидевшего на первой скамейке, окруженного приятелями и, как всегда, совершенно спокойного. Цезарь со скрещенными на груди руками располагался неподалеку.

— Граждане, — начал Цицерон. — Ни один консул не вмешается с легким сердцем в священный процесс выборов, особенно я, обязанный всем, что у меня есть, выбору народа Рима. Но вчера мне сообщили о заговоре, цель которого — нарушить этот священный ритуал, о заговоре, происках, соглашении отчаявшихся людей, которые хотели воспользоваться суматохой в день голосования, чтобы убить вашего консула, вызвать хаос в городе и, воспользовавшись этим, захватить власть в стране. И этот недостойный замысел родился не где-то за границей, не среди преступного отребья, но в самом сердце нашего города, в доме Сергия Катилины.

Сенаторы молча выслушали, как Цицерон зачитал анонимную записку Курия («Ты будешь убит завтра, во время голосования») и речь Катилины («Доколе же будете вы терпеть это, о храбрейшие мужи»). Все уставились на Катилину.

— После этого призыва к бунту, — закончил Цицерон, — Катилина удалился со своими соратниками, чтобы обсудить, и уже не в первый раз, как лучше убить меня. Вот все, что я знаю, граждане, и что я посчитал своим долгом рассказать вам, дабы вы решили, как нам поступить.

Он сел. Через какую-то минуту раздался крик: «К ответу!» — и все стали повторять, бросая эти слова в Катилину, как дротики: «К ответу! К ответу! К ответу!»

Катилина пожал плечами, слегка улыбнулся и поднялся на ноги. Он был могучим, крепким мужчиной; одного его присутствия было достаточно, чтобы в помещении воцарилась тишина.

— В те далекие времена, когда предки Цицерона спали с козами, или как еще они удовлетворяли себя в тех горах, с которых он спустился… — Катилину прервал смех, доносившийся и из той части зала, где сидели Гортензий и Катул; преступнику пришлось подождать, пока смех не стих. — Так вот, в те далекие времена, когда мои предки были консулами, а республика была намного моложе и жизнеспособнее, нами управляли воины, а не законники. Наш многомудрый консул обвиняет меня в заговоре. Со своей стороны, я считаю, что только хочу восстановить справедливость. Когда я смотрю на эту республику, граждане, то вижу два тела: одно, — он указал на скамьи патрициев и Цицерона, который сидел не шевелясь, — слабое и с глупой головой. Другое, — он указал в сторону форума за дверями, — сильное, но совсем без головы. Я знаю, какое тело мне нравится больше, и, пока я жив, у него всегда будет голова.

Читая это сейчас, я не могу понять, почему Катилину не схватили и не обвинили в государственной измене там же, на месте. Но у него имелись могущественные защитники, и не успел он сесть, как Красс уже был на ногах. Да, Марк Лициний Красс — я мало уделил ему места на этих страницах, но позвольте мне исправиться. Этот охотник за завещаниями умирающих женщин, этот ростовщик, ссужающий деньги под ужасающие проценты, этот владелец трущоб, этот перекупщик и барахольщик, этот бывший консул, лысый, как яйцо, и крепкий, как кремень, — этот Красс мог быть, когда хотел, блестящим оратором, а в то июльское утро он очень старался.

— Простите мне мою бестолковость, собратья, — сказал он, — может быть, это моя вина, но я внимательнейшим образом выслушал нашего консула — и не услышал ни одного доказательства в пользу переноса выборов хоть на мгновение. Что подтверждает существование так называемого заговора? Записка невесть от кого? Но ее мог написать сам консул или один из множества желающих сделать это за него! Запись речи? На меня она не произвела большого впечатления. Наоборот, она напомнила мне те речи, которые любил произносить наш смелый «новый человек» Марк Туллий Цицерон до того, как перешел в стан моих друзей — патрициев, сидящих на противоположных скамьях!

Это был очень сильный ход. Красс приподнял пальцами полы тоги, раздвинул руки и принял позу деревенского жителя, высказывающего свое просвещенное мнение по поводу овец на рынке.

— Богам известно — вы все это знаете, и я благодарю за это Провидение, — что я не беден. Я ничего не выигрываю от отмены всех долгов, напротив, многое теряю. Но я не думаю, что Катилину можно исключить из списка кандидатов или что эти выборы можно отложить на основе неубедительных свидетельств, которые мы только что выслушали. Поэтому я предлагаю вот что: голосование начинается немедленно, это заседание объявляется закрытым, и все мы отправляемся на Марсово поле.

— Поддерживаю предложение! — выкрикнул Цезарь, вскакивая на ноги. — И требую, чтобы голосование началось немедленно, чтобы мы больше не тратили время на оттяжки. Согласно нашим древним обычаям, выборы консулов и преторов должны завершиться до захода солнца.

Одно или два зернышка овса могут мгновенно нарушить равновесие тонко настроенных весов, и обстановка в сенате изменилась тоже мгновенно. Те, кто всего несколько минут назад обвинял Катилину, теперь во весь голос требовали начать выборы. Цицерон мудро решил поставить вопрос на голосование.

— Настроения в сенате очевидны, — сказал он каменным голосом. — Голосование начнется немедленно. — И тихо добавил: — И пусть боги защитят нашу республику.

Не думаю, что его услышали многие, и уж конечно, не Катилина и его шайка, которые даже не позволили консулу первым покинуть помещение, как того требовала простейшая вежливость. Потрясая кулаками в воздухе, рыча от торжества, они проложили себе дорогу через забитый зеваками вход на форум.

Цицерон попал в ловушку. Он не мог вернуться домой — его объявили бы трусом. Он должен был следовать за Катилиной — без него, как высшего магистрата, на Марсовом поле ничто не могло начаться. Квинт, для которого безопасность брата всегда стояла на первом месте и который предвидел именно этот исход, принес в сенат свой старый солдатский нагрудник и настоял, чтобы Цицерон надел его под тогу. Могу сказать, что хозяину эта мысль не понравилась, но в тот решающий миг он позволил себя уговорить. Несколько сенаторов встали в круг, прикрывая Цицерона; я помог ему снять тогу, вместе с Квинтом надел на него нагрудник и сверху — тогу. Твердые края нагрудника были хорошо видны под белой шерстяной тогой, но Квинт убедил его, что это даже к лучшему: отвлечет внимание убийцы. Защищенный таким образом, плотно окруженный сенаторами и ликторами, Цицерон с высоко поднятой головой вышел из здания сената навстречу дню голосования с его шумом и блеском.