Империй. Люструм. Диктатор

VII

Цицерон рассказал о том, что собирается поставить вопрос Лукуллова триумфа на голосование, только самым доверенным сенаторам — брату Квинту, бывшему консулу Пизону, преторам Помптину и Флакку, — друзьям, таким как Галлий, Марцеллин и старший Фруги, и вождям патрициев, Гортензию, Катулу и Исаврику. Те, в свою очередь, сообщили остальным. Сенаторы поклялись хранить полнейшую тайну. Их известили о том, в какой день они должны обязательно явиться, и предупредили: нельзя покидать заседание, что бы ни случилось, пока оно не будет объявлено закрытым. Гибриде Цицерон ничего не сказал.

В назначенный день собралось необычно много сенаторов. Прибыли старейшие из них, давно уже не посещавшие заседаний, и я видел, что Цезарь нутром почуял угрозу. В таких случаях он обычно закидывал голову, с шумом втягивал воздух и подозрительно оглядывался (именно так он вел себя в тот день, когда его убили). Но Цицерон проделал все очень искусно. Обсуждался невероятно скучный закон, который ограничивал право сенаторов списывать за счет государства расходы на частные поездки в провинции. Именно такие законы позволяют любому дураку, который занялся государственными делами, публично высказать свое мнение; Цицерон набрал целую скамейку таких дураков и пообещал, что они смогут говорить без ограничения времени. Когда он огласил это правило, некоторые сенаторы встали, чтобы покинуть зал заседаний, а после часового выступления Квинта Корнифиция — жуткого оратора даже в свои лучшие годы — зал быстро опустел. Некоторые наши сторонники притворились, что тоже уходят, однако расположились на улице, недалеко от сената. Наконец даже Цезарь потерял терпение и удалился вместе с Катилиной.

Цицерон еще немного подождал, а потом встал и сказал, что получил новое предложение, с которым хотел бы ознакомить сенат. Он дал слово Марку, брату Лукулла, а тот, в свою очередь, зачитал письмо великого полководца, в котором тот просил сенат дать ему триумф перед выборами. Цицерон отметил, что Лукулл достаточно долго ждал своей награды, поэтому вопрос ставится на голосование. К этому времени скамьи патрициев опять заполнились — вернулись те, кто находился неподалеку. На скамьях же популяров не было почти никого. Посыльный помчался за Цезарем. В это время все, кто выступал за присуждение триумфа Лукуллу, окружили его брата, и их пересчитали по головам. Цицерон объявил, что предложение прошло ста двадцатью голосами против шестнадцати, и закрыл заседание. Он вышел из здания, окруженный ликторами, как раз тогда, когда перед дверью показались Цезарь и Катилина. По-видимому, они поняли, что их обвели вокруг пальца и вынудили сделать серьезную уступку, но им потребовалась пара часов, чтобы оценить размер поражения. Пока же они отошли в сторону и позволили консулу пройти. Это была восхитительная минута, и за обедом тем вечером Цицерон несколько раз возвращался к ней.

Неприятности в сенате начались на следующий день. Естественно, скамьи популяров были полны, а само заседание превратилось в неразбериху. К этому времени Красс, Цезарь и Катилина поняли, чего добивался Цицерон; один за другим они поднимались с требованием повторить голосование. Но Цицерон не поддавался. Он подтвердил, что решение принято при достаточном кворуме, Лукулл заслуживает триумфа, а люди нуждаются в представлении, которое поднимет им настроение; поэтому он считает, что вопрос исчерпан. Однако Катилина отказался сесть и продолжал требовать повторного голосования. Цицерон спокойно попытался перейти к закону о расходах на поездки. Так как шум не прекращался, я подумал, что ему придется приостановить заседание. Однако Катилина еще не расстался с надеждой победить в загородке для голосования, а не с помощью оружия и понимал, что консул прав в одном: простым жителям всегда нравятся триумфы, и они не поймут, почему обещанный вчера триумф вдруг отбирают у них. В последний миг он плюхнулся на переднюю скамью, в злобе и отчаянии ударив кулаком по сиденью. Таким образом, все успокоились: Лукулл получит свой день славы в Риме.

В тот же вечер к Цицерону пришел Сервий. Он резко отказался от предложенного вина и потребовал сказать, верны ли слухи.

— Какие слухи?

— Слухи о том, что ты отрекся от меня и теперь поддерживаешь Мурену.

— Конечно нет. Я буду голосовать за тебя и любому, кто спросит меня, посоветую сделать так же.

— А тогда почему ты решил уничтожить все мои надежды, согласившись наполнить город легионерами Мурены на неделе выборов?

— Выбор дня триумфа полностью зависит от триумфатора, то есть от Лукулла. — Ответ Цицерона был правдой с точки зрения закона, но совершенно не соответствовал действительности. — Ты уверен, что не хочешь выпить?

— Ты что, действительно считаешь меня глупцом? — Согнутую фигуру Сервия обуревали чувства. — Это же ничем не прикрытый подкуп. Честно предупреждаю тебя, консул: я предложу сенату закон, который сделает противоправными любые банкеты или празднества, проводимые кандидатами или их доверенными лицами накануне выборов.

— Послушай, Сервий, я дам тебе маленький совет. Деньги, игры и другие развлечения всегда были частью подготовки к выборам, и так будет впредь. Нельзя просто сидеть и ждать, когда люди за тебя проголосуют. Ты должен устраивать представление. Проследи, чтобы тебя везде сопровождало множество твоих сторонников. Потрать немного денег, ведь ты можешь себе это позволить.

— Это называется подкупом избирателей.

— Нет, это называется подогреванием их любопытства. Помни, что большинство избирателей — бедняки. Они должны знать, что их голос имеет свою цену и «большой» человек готов платить за их поддержку, хотя бы и раз в году. Потому что это все, что у них есть.

— Цицерон, ты меня поражаешь. Я никогда не ожидал, что римский консул скажет подобное. Власть полностью разложила тебя. Я представлю свой закон завтра. Катон встанет на мою сторону, и я надеюсь на твою поддержку — иначе страна сделает свои выводы.

— Вот Сервий как он есть! Законник, а не государственный муж! Ты что, вправду не понимаешь? Если люди увидят, как ты собираешь порочащие сведения, вместо того чтобы убеждать проголосовать за тебя, они решат, что ты потерял уверенность в себе! А во время подготовки к выборам это самое страшное.

— Пусть думают что хотят. Решать будут суды. Для этого они и существуют.

На этом они расстались. Сервий был прав в одном: Цицерон, как консул, не мог позволить, чтобы его заподозрили в потворстве подкупу. Он был вынужден поддержать закон об изменении порядка выделения денег на подготовку к выборам, который собирались внести Сервий и Катон.

Обычно подготовка продолжалась четыре недели, но на этот раз заняла все восемь. Были потрачены невероятные средства. Патриции стали собирать деньги для Силана, и каждый сделал свой взнос. Катилина получил помощь от Красса. Лукулл выделил один миллион сестерциев для Мурены. Только Сервий нарочито не тратил ничего, а ходил с вытянутым лицом вместе с Катоном в сопровождении письмоводителей, которые записывали каждое нарушение в расходовании средств. Рим постепенно заполнялся ветеранами Мурены, разбившими лагерь на Марсовом поле. Там они находились днем, а вечером появлялись в городе, совершая набеги на таверны и публичные дома. Катилина ответил вызовом своих сторонников с северо-запада, из Этрурии. Злобные и отчаянные, они появились из девственных лесов и болот этого беднейшего края: бывшие легионеры, разбойники и пастухи. Публий Корнелий Сулла, племянник бывшего диктатора, который поддерживал Катилину, заплатил за гладиаторов, которые пришли якобы для того, чтобы развлекать горожан, а на самом деле — чтобы запугивать их. Во главе этой шайки опытных солдат и искателей удачи стоял бывший центурион Гай Манлий, который натаскивал их в полях напротив Марсова поля. Между теми и другими начались ужасные стычки. Кого-то забивали дубинками, кто-то тонул. Катон в сенате обвинил Катилину в устройстве беспорядков, и тот медленно поднялся на ноги.

— Если попытаются разжечь пожар, который будет угрожать моему благополучию, я потушу его не водой, а развалинами[54].

Повисла тишина, однако, когда смысл этих слов дошел до присутствовавших, в зале раздались возгласы: «Слушайте, слушайте!» — Катилина впервые публично намекнул, что готов к применению силы. Я записывал прения, сидя на своем обычном месте, ниже и левее от Цицерона, который восседал в своем курульном кресле. Сразу же углядев возникшую возможность, он встал и поднял руку, требуя тишины:

— Граждане, все это очень серьезно. Мы должны хорошо понимать значение того, что только что услышали. Писец, зачитай собранию слова Сергия Катилины.

Я даже не успел испугаться, когда в первый и последний раз обратился к сенату Римской республики:

— «Если попытаются разжечь пожар, который будет угрожать моему благополучию, я потушу его не водой, а развалинами».

Я произнес это как можно громче и быстро сел. Мое сердце билось так, что, казалось, сотрясается все тело. Катилина, все еще стоя на ногах и склонив голову набок, смотрел на Цицерона с выражением, которое я едва могу описать: в нем были высокомерие, презрение, неприкрытая ненависть и, может быть, даже немного страха — смесь чувств, которые могут толкнуть отчаянного человека на отчаянные поступки. Цицерон, сделав свое замечание, махнул Катону: «продолжай». Один я сидел достаточно близко к нему, чтобы увидеть, как дрожат его руки.

— Слово все еще принадлежит Марку Катону, — произнес он.

В тот вечер Цицерон попросил Теренцию переговорить с любовницей Курия, поставлявшей нам сведения, и попытаться выяснить, что же Катилина имел в виду.

— Скорее всего, он понял, что проиграет, и это делает его опасным. Он может сорвать голосование. «Развалины»? Попробуй выяснить, может быть, она знает, почему он использовал именно это слово.

Триумф Лукулла должен был состояться на следующий день, и, естественно, Квинт опасался за безопасность Цицерона. Но сделать было ничего нельзя. Изменить путь шествия мы не могли — он определялся древним обычаем. Соберется много народу, и убийца легко сможет воткнуть длинный меч в консула, а затем скрыться в толпе.

— Это всегда так, — сказал Цицерон. — Если человек решил тебя убить, он это сделает. Особенно если при этом не боится умереть. Придется положиться на волю Провидения.

— И на братьев Секстов, — добавил Квинт.

Ранним утром следующего дня Цицерон вывел весь сенат на Марсово поле к Общественному дому, где Лукулл расположился перед своим въездом в город, окруженный палатками своих ветеранов. Со свойственным ему высокомерием Лукулл заставил сенаторов ждать его некоторое время, а когда наконец появился, оказалось, что его одежда — из золота, а лицо выкрашено красной краской. Цицерон зачитал решение сената, а затем передал ему лавровый венок. Лукулл высоко поднял его и медленно сделал полный оборот вокруг себя, под приветственные крики ветеранов, а затем водрузил венок на голову. Я теперь считался работником казначейства и занял свое место в процессии, после магистратов и сенаторов, но перед военными трофеями и пленниками: несколькими родственниками Митридата, младшими придворными и его военачальниками. Мы вошли в Рим через Триумфальную арку, и в моей памяти остались прежде всего удушающая летняя жара и искаженные криками лица людей, толпившихся вдоль нашего пути. В воздухе висел резкий запах быков и мулов, тащивших повозки, груженные золотом и предметами искусства. Мычание животных смешивалось с криками зевак, а где-то далеко за нами, как отдаленный гром, раздавалась железная поступь легионеров. Должен сказать, что обстановка была довольно неприятной — весь город провонял запахом животных и походил на скотный двор. Вонь преследовала нас, даже когда мы прошли через Большой цирк, поднялись по Священной дороге до форума и остановились там, ожидая остальных. У входа в государственную тюрьму стоял палач, окруженный своими помощниками. Он был мясником и выглядел как мясник — приземистый и широкий, в кожаном переднике. Здесь толпа была самой густой. Как всегда, людей притягивала близость смерти. Помощники палача отводили несчастных пленников — скованных друг с другом за шею, с лицами, красными от солнечных лучей, под которые они попали после нескольких лет, проведенных в темноте, — в здание, где их душили. К счастью, это делалось не на виду у толпы, однако я заметил, что Цицерон, разговаривая с Гибридой, старался не смотреть в ту сторону. В нескольких шагах от него Катилина наблюдал за действиями первого консула с каким-то похотливым выражением лица.