Империй. Люструм. Диктатор

Я думал, что мы уже все посмотрели, но самое интересное Лукулл оставил напоследок. Мы направились по другому подземному ходу, с широкими ступенями, и спустились к основанию скалы, на которой стоял дом. Пройдя через несколько металлических ворот, охраняемых легионерами, мы подошли к ряду камер. Каждая была набита добычей, которую Лукулл захватил во время войны с Митридатом. Слуги освещали факелами горы доспехов с самоцветными камнями, щиты, блюда, кубки, черпаки, чаши, золотые стулья и ложа. Там же находились тяжелые серебряные изваяния, сундуки, доверху наполненные серебряной монетой, и золотая статуя Митридата высотой больше шести футов. Через некоторое время наши возгласы восторга стихли. Богатство было ошеломляющим.

Когда мы возвращались, в коридоре послышалось шуршание, как будто под ним бегали стаи крыс. Оказалось, что шум издавали более шестидесяти пленников — сподвижники Митридата и его военачальники. Лукулл объяснил, что намеренно сохраняет им жизнь вот уже пять лет, собираясь задействовать их в своем триумфальном шествии, а потом публично удавить.

— Вообще-то, император, я хотел поговорить с тобой именно о твоем триумфе.

Цицерон приложил руку ко рту и прочистил горло.

— Я так и подумал, — ответил Лукулл, и я увидел в свете факелов, как на его губах появилась улыбка. — Ну так что? Пройдем к столу?

Естественно, наш обед состоял из рыбных блюд — устрицы и морской окунь, крабы и угри, серая и красная кефаль. На мой вкус, еды было слишком много — я привык к более простым кушаньям и ел мало. За время обеда я не произнес ни слова, стараясь держаться на расстоянии от других гостей и подчеркивая тем самым, что мое присутствие здесь — знак особого расположения хозяина к консулу. Братья Сексты ели много и жадно, и время от времени кто-то из них выходил на улицу, в сад, чтобы громко опорожнить желудок и освободить место для следующего блюда. Цицерон, как всегда, ел очень мало, а Лукулл беспрерывно жевал и глотал — без видимого удовольствия.

Я тайно наблюдал за ним, ибо он поражал меня, как поражает до сих пор. Главным несчастьем всей его жизни был Помпей, который стал вместо него главноначальствующим на Востоке, а потом через своих сторонников в сенате отказал Лукуллу в триумфе. Многие смирились бы с этим, но только не Лукулл. У него было все, кроме одной вещи, которую он жаждал больше всего на свете. Поэтому полководец просто отказался как входить в Рим, так и складывать с себя начальствование над войсками. Вместо этого Лукулл занялся сооружением все более и более изысканных рыбных прудов. Он потерял интерес к жизни и стал равнодушен ко всему. Его семейные дела тоже шли не лучшим образом. Патриций был женат дважды. В первый раз — на сестре Клавдия, с которой он расстался из-за доноса, гласившего, что она спит со своим братом. Этот самый брат в отместку поднял против него мятеж на Востоке. Вторая жена была сестрой Катона, но ходили слухи, что она тоже ему неверна. Я никогда с ней не встречался, поэтому не мне об этом судить. Однако я видел ее ребенка, младшего сына Лукулла. Двухлетнего малыша принесла няня, чтобы он поцеловал отца на ночь. По тому, как Лукулл с ним обращался, было видно, что он очень любит мальчика. Но как только младенца унесли, глаза Лукулла вновь потускнели, и он возобновил свое безрадостное жевание.

— Итак, — сказал он между двумя глотками, — мой триумф.

К его щеке прилип кусочек рыбы, но он этого не замечал. Зрелище было не из приятных.

— Да, — повторил Цицерон, — твой триумф. Я хотел предложить голосование сразу после сенатских каникул.

— И оно будет в мою пользу?

— Я не выношу вопросов на голосование, когда не могу его выиграть.

Звуки пережевывания пищи раздались вновь.

— Помпею это не понравится.

— Помпею придется смириться с тем, что он не единственный триумфатор в этой стране.

— А тебе это зачем?

— Для меня честь — увековечить твою славу.

— Чушь. — Лукулл наконец вытер лицо салфеткой, и кусочек рыбы исчез. — Ты хочешь сказать, что проехал пятьдесят миль за день, чтобы мне это сказать? И я должен поверить?

— Боже, император, ты слишком проницателен для меня… Ну хорошо, сознаюсь, что хотел поговорить с тобой о государственных делах.

— Продолжай.

— Я убежден, что страна движется к страшным бедствиям…

Цицерон оттолкнул свое блюдо и, призвав на помощь все свое искусство, продолжил описывать положение самыми черными красками, особо остановившись на поддержке Цезарем Катилины и неслыханных предложениях последнего: отменить все долговые обязательства и захватить собственность богачей. Он не стал упоминать о том, чем эти изменения грозили Лукуллу, нежившемуся в своем дворце среди шелков и золота, — это было очевидно. Лицо нашего хозяина все больше и больше мрачнело, и, когда Цицерон закончил, он заговорил не сразу.

— И ты уверен, что Катилина получит консульство?

— Конечно. Силан станет первым консулом, а он — вторым.

— Ну, тогда нам надо его остановить.

— Согласен.

— И что ты предлагаешь?

— Именно поэтому я и приехал. Я хочу, чтобы твой триумф состоялся прямо перед выборами.

— Зачем?

— Для своего триумфального шествия ты приведешь в Рим несколько тысяч ветеранов со всей Италии.

— Естественно.

— И ты будешь всячески развлекать их и даже наградишь в честь своего триумфа.

— Конечно.

— Кого же они послушают, когда придется отдавать свой голос?

— Хочу надеяться, что меня.

— И в этом случае я точно знаю кандидата, за которого они должны проголосовать.

— Уверен, что знаешь. — на лице Лукулла появилась циничная улыбка. — За твоего старинного союзника Сервия.

— Нет-нет. Не за него. У этого бедняги нет никакой надежды на успех. Я думаю о твоем старом легате, бывшем начальнике твоих ветеранов — Луции Мурене.

Я привык к непредсказуемому ходу мыслей Цицерона, но мне никогда не приходило в голову, что он так легко может сдать Сервия. На секунду я не поверил в то, что услышал. Лукулл был удивлен не меньше меня.

— Я думал, что Сервий — один из твоих ближайших друзей.

— Речь о Римской республике, а не о кружке близких друзей. Сердце заставляет меня голосовать за Сервия, но разум говорит, что он не сможет победить Катилину. А Мурена, с твоей поддержкой, может рассчитывать на успех.

— С Муреной есть одна сложность. Его ближайший помощник в Галлии — мой бывший шурин, это чудовище, имя которого мне так неприятно, что я не хочу пачкать рот, произнося его, — скривился Лукулл.

— Ну что же, тогда его произнесу я. Мне тоже не очень нравится Клавдий. Но государственному мужу не всегда удается выбирать даже врагов, не говоря уже о друзьях. Чтобы спасти республику, мне приходится отказаться от старого и надежного товарища. Чтобы спасти республику, ты должен будешь обнять своего злейшего врага. — Он наклонился через стол и тихо добавил: — Таковы государственные дела, император. И если в один прекрасный день у нас не хватит сил, чтобы заниматься ими, нам лучше уйти и заняться разведением рыб.

Мне показалось, что на этот раз он перегнул палку. Лукулл отбросил салфетку и разразился руганью, смыслом которой было то, что он не откажется от своих убеждений, столкнувшись с угрозами. Но Цицерон, как всегда, оказался прав. Он дал Лукуллу высказаться, а когда тот закончил, ничего не ответил — просто сидел, глядя на залив и потягивая вино. Прошло много времени. От луны по водам залива тянулась серебряная дорожка. Наконец, с трудом подавляя гнев, Лукулл сказал, что, по его мнению, Мурена может стать неплохим консулом, если будет прислушиваться к советам старших. Однако Цицерон должен поднять вопрос о триумфе перед сенатом сразу после окончания каникул.

Ни тот ни другой не были расположены продолжать беседу, и мы рано разошлись по комнатам. Не успел я прийти в свою, как раздался стук в дверь. Я открыл ее и увидел Агату. Она вошла, не вымолвив ни слова. Я думал, что девушку послал управляющий Лукулла, и сказал ей, что это совсем не обязательно, но, залезая в мою кровать, Агата уверила меня, что это был ее собственный выбор. Я присоединился к ней. Между ласками мы разговаривали, и она немного поведала о себе. Ее родителей, теперь уже покойных, привели с востока как рабов; она смутно помнила родную деревню в Греции. Сначала Агата работала на кухне, а потом стала прислуживать гостям императора. Когда она состарится, ее опять отправят на кухню, если повезет, а если нет, то в поле, где она рано умрет. Служанка говорила об этом без тени жалости к себе, как будто описывала жизнь собаки или кошки. Я подумал, что Катон лишь называет себя стоиком, а эта девочка действительно была им. Она просто улыбалась своей судьбе, защищенная чувством собственного достоинства. Я сказал ей об этом, и Агата рассмеялась.

— Послушай, Тирон, — сказала она, протягивая ко мне руки, — хватит о грустном. Вот моя философия: наслаждайся недолгими мгновениями счастья, которое посылают тебе боги, ведь только в эти минуты мужчины и женщины не одиноки.

На рассвете, когда я проснулся, девушки уже не было.

Я удивил тебя, мой читатель… Помню, я и сам был удивлен. После стольких лет воздержания я перестал даже думать о таких вещах и оставил их поэтам. «Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость…»[53] Одно дело было знать эти слова, другое — понять их смысл.

Я надеялся, что мы задержимся еще хотя бы на одну ночь, но наутро Цицерон велел отправляться. Тайна была совершенно необходима для наших замыслов, и чем дольше хозяин оставался в Мизене, тем больше боялся, что его узнают. Поэтому после короткого заключительного разговора с Лукуллом мы отправились назад в нашем закрытом возке. Когда мы спускались к прибрежной дороге, я смотрел назад, на дом. Множество рабов трудилось в саду и передвигалось по громадной вилле, готовя ее к очередному восхитительному весеннему дню. Цицерон тоже смотрел назад.

— Они кичатся своим богатством, — пробормотал он, — а потом удивляются, почему их так ненавидят. И если Лукулл, который так и не разбил Митридата, смог получить такие огромные богатства, можешь себе представить, как богат Помпей?

Я не мог и не хотел. Мне от этого становилось дурно. Никогда раньше бездумное накопление богатства ради богатства не казалось мне таким омерзительным, как после посещения этого дома, исчезавшего за нами в голубой дымке.

Теперь, когда Цицерон определился с образом действий, ему не терпелось вернуться в Рим. По его мнению, каникулы закончились. Приехав к вечеру на свою приморскую виллу, хозяин переночевал там и с первыми лучами рассвета пустился в путь. Если Теренция и была обижена таким пренебрежением к себе и к детям, то не подала виду. Она понимала, что без них консул будет двигаться гораздо быстрее. К апрельским идам мы вернулись в Рим, и Цицерон сразу же тайно связался с Муреной. Наместник все еще находился в Дальней Галлии, но оказалось, что он направил своего помощника Клавдия для подготовки к выборам. Цицерон долго размышлял, что делать, потому что не доверял Клавдию и не хотел, чтобы Цезарь и Катилина узнали о его замыслах. Поэтому он не мог открыто появиться в доме молодого человека и решил выйти на Клавдия через его шурина, авгура Метелла Целера, что привело к незабываемой встрече.