Империй. Люструм. Диктатор

Это мои главные воспоминания, касающиеся того триумфа. Могу добавить только, что, когда Лукулл в своей колеснице ехал по форуму, его сопровождал верхом на коне Мурена, прибывший наконец в Рим, — провинцию он оставил на своего брата. Толпа встретила его рукоплесканиями. Кандидат в консулы выглядел как истинный герой войны, в блестящем панцире, с развевающимися пурпурными перьями на шлеме. Он все еще производил сильное впечатление, хотя уже давно не участвовал в сражениях и слегка отяжелел в своей Галлии. Оба мужчины спешились и стали взбираться по ступеням к Капитолию, где их уже ждал Цезарь с остальными жрецами. Впереди шел, конечно, Лукулл, но его легат отставал всего на пару шагов, и я восхитился гением Цицерона, который собрал для Мурены столько избирателей. Каждый ветеран получил по девятьсот пятьдесят драхм (что равнялось их четырехлетнему заработку), а затем жителям города и пригородов был предложен роскошный банкет.

— Если Мурена после этого не победит, — сказал Цицерон, — ему останется только убить себя.

На следующий день народное собрание одобрило закон Сервия и Катона. Когда Цицерон вернулся домой, его встретила Теренция. Ее белое как мел лицо тряслось, но голос был спокойным. Она только что вернулась из храма Благой Богини со страшными новостями. Цицерон должен мужаться. Ее подруга, благородная женщина, которая пришла, чтобы предупредить его о надвигающейся опасности, сегодня утром была найдена мертвой в проулке позади своего дома. Голова была размозжена молотком, горло разрезано, а внутренности удалены.

Придя в себя от шока, Цицерон немедленно призвал Квинта и Аттика. Они явились и с ужасом выслушали его рассказ. Их первой заботой была безопасность консула. Решили, что ночью двое мужчин станут следить за нижними покоями. Днем его будут сопровождать телохранители. В сенат надо ходить каждый раз другой дорогой. Для охраны входной двери купят свирепую собаку.

— И долго я буду жить как узник? До своей смерти?

— Нет, — ответила Теренция, еще раз обнаруживая свой редкий дар смотреть прямо в корень. — До смерти Катилины. Пока он в Риме, покоя тебе не будет.

Хозяин понял, что она права, и неохотно дал согласие. Аттик послал гонца к всадникам.

— Но почему он убил ее? — громко спрашивал Цицерон. — Если он подозревал, что она мой соглядатай, то почему просто не предупредил Курия, что при ней надо держать язык за зубами?

— Потому, — ответил Квинт, — что ему нравится убивать.

Цицерон ненадолго задумался, а потом обратился ко мне:

— Пошли ликтора за Курием. Надо сказать ему, что я хочу немедленно видеть его.

— Хочешь пригласить в дом члена заговора против самого себя? — воскликнул Квинт. — Ты сошел с ума!

— Я буду не один. Вы останетесь рядом. Возможно, он не придет. Но если придет, мы сможем хоть что-то узнать. — Он посмотрел на наши встревоженные лица. — У кого-нибудь есть лучшее предложение?

Такового не было, и я отправился к ликторам, которые играли в кости в углу атриума. Я велел самому молодому из них привести Курия.

Это был один из тех бесконечных жарких летних дней, когда кажется, что солнце вообще никогда не зайдет, и я помню, как было тихо — пылинки неподвижно висели в солнечных лучах. В такие вечера, когда слышны только чириканье птиц и писк насекомых, Рим кажется самым древним местом на земле: таким же древним, как сама Земля, и совершенно неподвластным времени. Невозможно было поверить, что в это самое время в сенате — сердце Рима — действовали силы, способные уничтожить его. Мы молча сидели вокруг стола, слишком напряженные, чтобы есть поданные нам кушанья. Появились дополнительные телохранители, вызванные Аттиком, и расположились в прихожей. Через пару часов, когда на город спустились сумерки, а рабы стали зажигать свечи, я решил, что Курия не нашли или он отказался прийти. Но вот входная дверь открылась и захлопнулась, в комнате появился ликтор в сопровождении сенатора, который подозрительно обвел взглядом присутствовавших — сначала Цицерона, потом Аттика, Квинта, Теренцию и меня. Затем он опять посмотрел на Цицерона. Курий, надо признать, хорошо выглядел. Его грехом были азартные игры, а не пьянство: мне кажется, что метание костей не оставляет таких следов на лице человека, как выпивка.

— Ну что же, Курий, — тихо сказал Цицерон. — То, что произошло, ужасно.

— Я буду говорить только с тобой. Один на один.

— Один на один? Боги свидетели, что ты будешь говорить перед всеми жителями Рима, если я тебе прикажу! Это ты убил ее?

— Будь ты проклят, Цицерон! — выругался Курий и бросился на консула, однако Квинт мгновенно обездвижил его.

— Спокойнее, сенатор, — предупредил он.

— Это ты убил ее? — повторил свой вопрос Цицерон.

— Нет!

— Но ты знаешь, кто это сделал?

— Знаю! Ты это сделал! — Курий попытался отбросить Квинта, но брат Цицерона, старый солдат, легко остановил его. — Это ты, ублюдок, убил ее! — закричал он опять, пытаясь вырваться из рук Квинта. — Убил ее, сделав своим соглядатаем!

— За это я готов ответить, — проговорил Цицерон, холодно глядя на мужчину. — А ты готов? — (Курий пробормотал что-то неразборчивое, вырвался из рук Квинта и отвернулся.) — Катилина знает, что ты здесь? — (Курий покачал головой.) — Уже хорошо. А теперь послушай меня. Я даю тебе возможность, если у тебя хватит мозгов ею воспользоваться. Ты вверил свою судьбу сумасшедшему. Если раньше ты этого не знал, пора понять сейчас. Как Катилина узнал, что она была у меня?

Опять Курий пробормотал что-то непонятное. Цицерон приложил ладонь к уху.

— Что, что ты говоришь? — спросил он.

— Это я ему сказал. — Курий смотрел на Цицерона глазами, полными слез. Он ударил себя в грудь. — Она сказала мне, а я — ему!

Он продолжал сильно ударять себя в грудь — так некоторые восточные жрецы оказывают уважение умершим.

— Я должен знать все. Ты меня понимаешь? Мне нужны имена, адреса, замыслы, назначенные дни. Я должен знать, кто и где нанесет мне удар. Если ты не скажешь, то совершишь государственную измену.

— И совершу предательство, если скажу.

— Предательство зла есть благодеяние. — Цицерон поднялся на ноги, положил руки на плечи Курия и сурово посмотрел ему в лицо. — Когда твоя женщина пришла ко мне, она беспокоилась и о моей, и о твоей безопасности. И заставила меня поклясться жизнью моих детей, что я обеспечу тебе неприкосновенность, если заговор будет раскрыт. Подумай о ней, Курий. Представь, как она лежит там — красивая, смелая и мертвая. Будь достоин ее любви и памяти, действуй так, как хотела она.

Курий рыдал. Я тоже еле сдерживал слезы, рисуя себе эту печальную картину: вместе с обещанием неприкосновенности эта картина сделала свое дело. Когда Курий пришел в себя, он дал слово Цицерону известить его, как только станет что-нибудь известно о замыслах Катилины. Итак, мы по-прежнему могли рассчитывать на поток сведений из вражеского стана, хоть он и был скудным.

Ждать пришлось недолго.

Следующий день был последним перед выборами, и Цицерону предстояло председательствовать в сенате. Однако из-за угрозы нападения ему пришлось добираться до сената кружным путем — вокруг Эсквилинского холма и вниз, по Священной дороге. Времени на это ушло в два раза больше обычного, и мы появились в сенате лишь к полудню. Курульное кресло Цицерона поставили около входной двери, и он сидел в тени, окруженный ликторами, читая письма и ожидая авгуров. Несколько сенаторов спросили его, знает ли он, что́ Катилина сказал утром. По всей видимости, тот выступил перед своими сторонниками у себя дома, будучи очень возбужденным. Цицерон ответил отрицательно и послал меня выяснить, в чем дело. Я прошел по сенакулуму и обратился к нескольким сенаторам, с которыми у меня сложились дружеские отношения. Зал гудел от слухов. Одни говорили, что Катилина призвал к убийству богатейших жителей Рима, другие — что он призвал к восстанию. Я записал несколько предположений и уже собирался вернуться к Цицерону, когда Курий протиснулся мимо меня и незаметно сунул мне в руку записку. Он был болезненно бледным от ужаса.

— Передай это консулу, — прошептал он мне и, прежде чем я смог ответить, исчез.

Я оглянулся. Более ста сенаторов разговаривали, разбившись на небольшие кучки. Насколько я мог судить, никто не видел нас вместе.

Я поспешно вернулся к Цицерону и, нагнувшись к его уху, передал записку, сказав, что это от Курия. Он развернул ее, прочитал — и его лицо напряглось. В записке было сказано, что его собираются убить завтра, во время голосования. Именно в эту минуту появились авгуры и провозгласили, что предзнаменования благоприятны.

— Вы уверены? — спросил Цицерон мрачным тоном.

Они торжественно подтвердили свое предсказание.

Я видел, что хозяин просчитывает свой следующий ход. Наконец он встал, знаком велел ликторам забрать кресло и прошел вслед за ними в зал заседаний с его прохладой. Сенаторы направились туда же.

— Мы знаем, что именно Катилина сказал этим утром?

— В точности — нет.

Пока мы шли по проходу, хозяин тихо сказал мне:

— Боюсь, что такая опасность существует. Если подумать, они точно знают, где я окажусь завтра, — на Марсовом поле, чтобы наблюдать за голосованием. И меня будут окружать тысячи людей. Десять — двадцать вооруженных преступников спокойно смогут прорваться сквозь толпу и убить меня.

Мы подошли к помосту. Консул поднялся на него, поискал глазами людей в белых тогах и спросил меня:

— Квинт здесь?

— Нет, он вербует сторонников.

Действительно, многие сенаторы отсутствовали. Все кандидаты в консулы и большинство кандидатов в трибуны и преторы, включая Квинта и Цезаря, решили посвятить день встречам с избирателями, а не государственным делам. Только Катон был на своем месте, изучая казначейские счета. Цицерон состроил гримасу и смял записку Курия в руке. Так он стоял несколько минут, пока не понял, что сенаторы внимательно наблюдают за ним.

— Граждане, — объявил он. — Мне только что доложили об обширном и разветвленном заговоре против республики, одна из целей которого — убийство первого консула. — (Послышались вздохи.) — Чтобы проверить и обсудить это, я предлагаю отложить начало завтрашнего голосования до того времени, когда мы сможем правильно оценить опасность. Есть возражения?

В последовавшем за этим возбужденном шепоте невозможно было ничего разобрать.

— В таком случае заседание объявляется закрытым до рассвета завтрашнего дня.

С этими словами Цицерон спустился в зал, сопровождаемый ликторами.

В Риме наступило замешательство. Цицерон направился прямо домой и занялся выяснением того, что конкретно сказал Катилина, — рассылал писцов и посыльных к тем, кто мог что-нибудь сообщить. Мне было велено привести Курия из его дома на Авентинском холме. Сначала его слуга отказался впустить меня — сенатор никого не принимает, объяснил он, — но я велел сообщить, что прибыл от Цицерона, и меня впустили. Курий находился в полном расстройстве, снедаемый страхом перед Катилиной и одновременно — боязнью быть обвиненным в убийстве консула. Сенатор наотрез отказался пойти со мной и встретиться с Цицероном — это было слишком опасно. Я с большим трудом уговорил Курия рассказать об утренней встрече в доме Катилины.